Письма дорогому другу Теодору Уокеру

Окраина деревни загустела, как оставленная тарелка меда пчелами. Серая масса шершаво двигалась, что-то организовывая. Тогда Авелин показалось это подготовкой к массовому бегству. Но бежать было незачем. Впервые этот факт был прекрасным. Пленных немцев заставили рыть огромные могилы для погибших, и они, грязные и изможденные, то и дело стаскивали в ямы убитых французов и англичан. Прежние звери, пытавшие семью Морель, жителей Манжера, Францию, седьмого июля шестнадцатого года в глазах Авелин ничем не отличались от мирных солдат Антанты. В их глазах был страх, усталость, боль, нетерпение, но та жестокость, которая, по мнению девушки, должна быть присуща всему немецкому народу, почему-то растворилась. Ей бы хотелось посмотреть в глаза того светловолосого немца, чтобы убедиться, что это не ошибка, но его нигде не было. Он стал бы для Авелин тем лакмусом, способным выявить человечность, но его возможная смерть нисколько бы ее не расстроила. — О, Федор Иванович! — вскричал какой-то солдат и так громко, что даже Мухин мелко вздрогнул и обернулся. — А мы, батенька, тебя все обыскались. Думать начали, что ты головой своей бедовой куда-нибудь снова угодил да и помер. А вот и ты сам идешь, да еще с кралей! — тут его веселые глаза опустились ниже, заметили бутылку вина, прихваченную из дома Морель, и солдат довольно закончил. — Стало быть, жить тебе да жить безбедно. С этими словами солдат стал порывисто махать, приглашая Мухина что-то отведать из котелка, на что тот лишь хмыкнул. Молча взглянув еще раз на Авелин, во все глаза смотревшую на французско-английско-русско-немецкую толпу, он незаметно для нее поклонился и ушел. «Как бы вы выглядели в утреннем свете? Где же вы, месье Уокер?» Ее трепещущее сердце верило в неотвратимость встречи. Во благо ее и чудесность. Вероятно, он уже зашил свой карман, и рана на его губе зажила. Он должен быть сейчас утомленным и мужественным. Он вспомнит ее не сразу, нет. Он позволит себе нерешительную секунду молчания, но потом, когда она откроет шкатулку… Она переведет ему все. И он все поймет. Если бы в момент подобных размышлений у Авелин спросили, чего она хочет больше всего, она бы, не колеблясь, ответила: «Хочу прикрепить медаль к его форме». Мечта эта была одной из самых реалистичных, о которых девушке приходилось думать, поэтому казалась вполне исполнимой. Она как бы перескочила момент встречи, как через нечто само собой разумеющееся. Ее голову не могла покинуть мысль о том, что сама судьба ведет к ней Теодора Уокера. И Авелин ждала. Благоговейно шествуя вдоль небольших сборищ солдат, не замечая их взглядов, которых бы напугалась в иной раз, девушка несла лопату, с каждым шагом легко вбивая черенок в землю, как посох. Очень много воздуха. Много людей. Кругом сереют палатки, внутри суетятся. Всюду гогот, распространяющийся по окраине, как приливная волна. Английский офицер, имя которого она не знала и не хотела знать, стоял около рва с трупами, неизменно дергая шнурок на шее. По левую руку от него, ближе к Авелин, стоял Аддерли и печально смотрел на немцев, копающихся в земле. Это была могила для немецких солдат. Отдельная, наполовину заполненная жидкой грязью и водой, она напоминала больше огромное корыто, а не место захоронения. Похоже, это злило одного из немцев, потому что его звонкий резкий голос то и дело доносился из-под земли. Английский офицер, не понимая, прикрикивал и время от времени бросал в него глинистые комья. Аддерли обернулся и увидел Авелин, идущую навстречу. Выражение недовольства еще больше покрыло его лицо, он отвернулся и наклонился к уху офицера: — Лейтенант Джонсон, сэр… Этот немец просит, чтобы мы разрешили ему копать не в глубину, а в ширину. Они докопали до воды. Он говорит, чтобы мы позволили им хоронить товарищей так, как… хоронят люди. — Эта скотина так выразилась? — Да, сэр. — И когда ты успел выучить немецкий? — Моя бабушка родилась в Лейпциге, сэр. — Да? Я бы на твоем месте об этом помалкивал, Аддерли. Будем считать, я ничего не слышал. Еще раз скажешь про то, что они говорят, будешь с ними в этой луже рыться. Понял меня? — Да, сэр. Есть, сэр. Между тем, Авелин подошла к Аддерли, протянув лопату и неловко говоря слова благодарности. Она надеялась, что офицер не обратит на нее внимания, и уже собралась идти обратно, как тот бросил по-французски: — А вы, девушка, не знаете, что означает один час, я правильно понимаю? — Я знаю, месье. — Так почему же в таком случае, — он посмотрел на часы и поднял взляд на девушку, видимо, думая ее пристыдить им или напугать. — Почему прошло полутора час вместо один? — Вы неправильно говорите по-французски, месье. Таких слов во французском языке нет. Выражайтесь яснее. Лейтенант сощурил глаза, злобно смотря на девушку. Немцы притихли, слушая девичий голос, вероятно, что-то понимая. Аддерли замер. — Проклятые французы… Катитесь-ка отсюда, девушка. Вон! Вон! — Джонсон брезгливо замахал в сторону Авелин и развернулся на каблуках, немного подскользнувшись на грязи. Молодой немец с огромной раной на щеке захихихал. Офицер замахнулся на него и тот притих: — У-у-у, скотина! Сейчас как пущу пулю тебе в зубы, похихикаешь мне… Аддерли, дай ему лопату, а то мы до вечера здесь пророемся. Аддерли подал лопату молодому немцу, который до этого копал своей саперной лопаткой, на что тот сначала кивнул, а затем насупился, отдавая свою лопату. Офицер негодовал и дергал шнурок: — Скотский народ, скотский… А это еще что за чертовщина? На ведущей к часовне дороге показалась телега, запряженная черной лошадью. Под уздцы ее вел престарелый француз, который иногда поворачивался и поправлял руку одного из трупов, падающую на него. — Ты же сказал, что это все! — прошипел лейтенант на Аддерли. — Откуда взялся этот старик? — Не могу знать, сэр, — отчеканил тот, вытянувшись. — Так узнай! — Есть, сэр. Вытирая на бегу лицо, Аддерли ринулся к телеге. Она была уже недалеко, и можно было разглядеть, что трупов на ней три, все кровавые, неизвестно, к какому лагерю принадлежащие. Аддерли подбежал к французу, что-то сказал ему. Тот развел руками и обернулся. Аддерли обошел телегу и остановился. Авелин замерла, предчувствуя ужасное, но младший капрал посмотрел вперед, казалось, на нее, и одобрительно махнул французу. Телега тронулась, и рука снова упала. — Это солдаты с часовни, сэр, — почти задыхаясь, произнес Аддерли. — Этот француз нашел их сегодня утром. — И решил, что их нужно тащить сюда днем. — Думаю, да, сэр. Лейтенант глубоко вздохнул, закатил глаза и оценивающе взглянул на ров с немцами. Те перестали копать и уставились на него тремя парами воспаленных глаз. — Что смотрите?! — крикнул Джонсон. — Вот вам и работу добавили. Работать, работать! Немцы продолжили копать, тогда офицер снова обратился к Аддерли: — Кто там? — Два немца, сэр… — Прекрасно. — Но… сэр… К этому времени телега подъехала ко рву. Француз, которого девушка видела впервые, вновь поправил мертвую руку и неизвестно почему поклонился. Он подошел к офицеру, желая объясниться, и тут его слова заглохли для Авелин. Она ступила вперед, раскрыв глаза, точно желая вобрать в них больше солнца. Круги, висящие под веками, стали ярче, и рот невольно приоткрылся. Два немца, один с развороченной сгнившей грудью, второй с изуродованным лицом, лежали рядом с солдатом, чья рука постоянно падала. Сейчас она прямо вытянулась поперек телеги, как будто что-то прося. Синюшно-белая, с короткой ладонью и длинными картинными пальцами. Вторая лежала на взмокшем животе, грязно-алая, как перчатка. Рот с разбитыми губами, нос с едва видневшимися веснушками, были в засохших разводах крови, в которых угадывались следы от этой руки. Под глазами пыль размылась тонкими жилками, показывая бледность кожи мертвеца, и лицо имело печать пугающей, ужасающей сердце печали. Она не заметила, как у нее задрожали руки и воздух померк. Она подошла к борту телеги, не чувствуя ни своего неловкого движения, ни шнурков на лодыжках. У нее невыносимо болело сердце, и Авелин не верила, что видит знакомое лицо. Оно не походило на то, которое она запомнила. Ни милого профиля, ни прекрасно блестящих светлых глаз. Худое и грязное мальчишеское лицо. В нем не было ничего, за что можно было бы зацепиться. В нем не осталось даже жизни. Придерживаясь за борт телеги, Авелин обошла ее сзади. Все перед ней тряслось, не давая смотреть без боли. Веки вспыхнули, удерживая накатившиеся слезы, которым девушка даже на мгновение подивилась, что они у нее еще есть. Она видела ботинки и зелено-серые обмотки на ногах. Взгляд боязливо полз снизу вверх, осматривая каждый шов его формы. Внезапный порыв ветра похолодил горящие щеки Авелин, когда она подошла к протянутой руке. Угол надорванного нагрудного кармана опрокинулся и тихо ударился об грудь с остановившимся сердцем. Повсюду слышался шелест его английской формы, голова Авелин гудела от его голоса: «Друг… Теодор Уокер». Момент застыл. Вопль, вырвавшийся из груди Авелин, не походил на человеческий. Одновременно протяжный, резкий, высокий… Подобный звук словесно неописуем, но знаком всякому, кто хоть раз в жизни испытывал апогей отчаяния и замешательство от происходящего в душе хаоса. Вероятно, это один из оттенков безумия. Потеряв действительность, Авелин начала прижимать лоскут кармана к груди Уокера, но тот предательски отгибался, приводя ее в исступление. Крик застыл в горле. То, что происходило с ней ночью, было лишь тенью той муки, что охватила сознание и душу девушки перед мертвым Уокером. Она схватила его руку двумя руками и, в один миг почувствовав ее холод, почти упала к нему на грудь. Слезы беспрестанно катились по ее щекам, она впервые ощутила, что они могут быть горячими. — … И как вы думаете все было? — слышался голос лейтенанта. - Кто знает, — отвечал низкий голос француза. — Тут, если судить по итогу, вышло что-то вроде… Вот ваш, значит, солдат поднялся на часовню, убил первого… того, что с грудиной… Видимо, про второго не знал… Тот ему в живот и пальнул. Ваш тоже не промах, голову ему снес, да уже поздно было… — Да уж, поздно. — Я его последним нашел. Он за колоколом спрятался, как будто… Немцы-то колокол сорвали, а он, солдат ваш, значит, за него заполз. Винтовку не хотел отдавать, пальцы закоченели, еле отобрал. — Он что, жив был, когда вы пришли? — О, нет. Давно уж мертв. Несколько дней, думаю. У него вон и лицо птицы клевать начали. Но он долго умирал, надо полагать. Себя обнял, винтовку обнял, так и сидел. — Винтовки вы забрали, я надеюсь. — Конечно, не дурак, они между ними и лежат. Офицер подошел к телеге, где над трупом все еще нависала Авелин, уткнувшись головой в холодный лоб Уокера, и молчала, изредка сотрясаясь плечами. Боль кувыркала и на мгновение останавливала ее сердце, играла с ним, как котенок с клубком. — Нехорошо немцы принимают к себе перебежчиков, а, Аддерли? Даже ты, мокроштанник, сообразил, что если и надо сдаваться, то в Манжере, а не бежать из него, как крыса с корабля, — офицер ухмыльнулся, посмотрел на Аддерли, все это время не сводившего глаз с Авелин. Тот даже его не слышал. Лейтенанта это позабавило, и он продолжил. — У Уокера, видимо, совсем не осталось мозгов после того, как медаль прикололи. И за что? Вы два дурака, но Уокер еще глупей. Какая гнусность, — офицер заметил отсутствие медали, которое показали отстранившиеся руки девушки, — на нем уже не было медали или это ты ее украла? Я с тобой говорю, эй! — Не было… была. Не брала… — Еще и медаль променял… Глаза лейтенанта снова закатились и взглянули на небо. Оно стало чуть ниже, потемнело из-за длинных узких туч, вот-вот решаясь разразиться дождем. Потянув шнурок вниз, Джонсон вздохнул: — Боже… Аддерли, скажи мне, ты можешь подтвердить, что сегодня, седьмого июля, ты собственными глазами видел труп младшего капрала Теодора Уокера, который, покинув свой пост, дезертировал из осажденного города Манжера и был убит неприятелем на территории, им занятой? Аддерли замялся, сжав губы. Потоптавшись, он снова посмотрел на трупы, на Авелин, стоявшую около них, и тихо сказал: — Да, сэр. — Не слышу, Аддерли, — раздраженно процедил офицер. — Ты подтверждаешь, что Уокер дезертир? — Да, я подтверждаю, сэр. — В таком случае веди этих немцев сюда, пусть закапывают его вместе со своими дружками. Там места всем хватит. Выполнять! — Но лейтенант Джонсон, сэр, — хотел было возразить бедный Аддерли, но ответил металлически. — Есть, сэр. Часто дыша от волнения и негодования, он пошел ко рву с распоряжением, но Авелин встала перед ним. Искаженное страданием лицо пятнисто покраснело, несколько темных прядей прилипли к щекам, и под глазами растеклись зеленые полосы. — Почему вы его не защищаете? Разве он не заслужил быть похороненным среди своих товарищей, как солдат, англичанин? — спрашивала она, схватив Аддерли за рукав. — Я ни черта не могу понять из того, что вы говорите! — зло произнес тот, отнимая руку, и пошел дальше. — Месье, — взмолилась Авелин и подбежала к лейтенанту. Ее руки хотели снова схватить рукав, но боязливо не решались на это, ведь сукно формы было таким же, как у Уокера. Она молча смотрела на Джонсона, стойко выдерживая его холодный взгляд, и потом сказала. — Он ваш соотечественник, он всегда был за Антанту, он не хотел никого и никогда предавать… Он говорил мне, что любит Англию так же, как и свою семью. — Значит, не любил, если позволил себе умереть дезертиром. Это хуже всякой смерти. Это вы его надоумили бежать? Хм? — Нет, нет… Почему вы так говорите? — она несильно стала колотить основанием ладони по плечам лейтенанта, чувствуя, как вторая волна плача уже накрывает ее. — Я не знала, о чем он думал… Я… не знала, почему он пришел. Но ведь он… не заслужил позора. Похороните его так, как он заслуживает. Прошу вас, месье. Не сопротивляясь ударам, Джонсон только смотрел на нее сверху. Скоро обессилев, Авелин повисла у него на плечах. — Девушка, как вы от себя еще не устали? Вы же сами запускаете это колесо Сансары. Я нахожу труп, вы говорите, что хотите похоронить его в другом месте, я отказываюсь, вы плачете. Вам не надоело? Вы ведь знаете, что я откажу. Мой отказ справедлив, ведь хоронить Уокера со всеми… невыгодно. Скоро начнется дождь. Нам незачем… Он заслужил то, что заслужил. И не выводите меня больше из себя, пока я вас не… — он не закончил фразу, видимо, сильно разозлясь. Авелин сжала ему плечи своими костлявыми пальцами и осталась так, редко всхлипывая. Джонсон стоял смирно. Девушка чувствовала, как мерно вздымается его грудь. — Вы говорить мне… что Теодор Уокер ваш друг… — сказала, наконец, она, когда Аддерли показался за спиной офицера, подгоняя немцев, идущих впереди. — Почему вы не… не защищаете его? — она плакала и казалось, что ее состоящее из стали горло кто-то режет изнутри ножом. Горе гроздьями осело у нее в глотке, и голос Авелин спотыкался об них, шершавясь и искажаясь. — Он защищал Манжер. Он убивать немец… Гибель в сражении… не есть трусость. Он ваш друг. Разве нет? Почему вы его не защищаете? Вы же говорили… Почему вы так легко даете ему быть опозоренным? — Я отрекаюсь от такого друга, — прошептал Аддерли, пыша ненавистью. — Он ведь прибыл сюда не ради вас. Он воевал не для вашего блага, как и я… Что вас так связывало? Что вы ему сказали? Он ведь дезертировал из-за того, что шел к вам. Если бы он не знал вас, он был бы сейчас жив. Вы виноваты. — Не говорите так, — простонала она, мотая головой. — Я не знала его до этого. Под ногами точно разверзлась земля. Пошатнувшись, Авелин схватилась за плечо лейтенанта, затем пониже и села на траву. Волосы закрыли ей лицо. — Перестаньте уже рыдать, — сказав это, Джонсон пошел дальше, грубо о чем-то распоряжаясь. Его голос и силуэт пропал. Она рыдала, рыдала, рыдала… Все тело уже болело, голова, склоненная к коленям, степенно качалась, и ей самой было страшно от тех звуков, которые издавало ее горло. Маленькие дети, долго болеющие или страдающие от прорезывающихся зубов, вероятно, способны к такому плачу. Они заходятся до перехвата дыхания, пугаются и его, тогда плач превращается в возрастающую спираль. Потом все стихает, ведь даже для боли есть предел. Но боль Авелин была беспредельна. Она плохо слышала, как тела одно за одним со свистящим шорохом соскользнули с телеги, плохо слышала шаги, немецкое замешательство и голос офицера, который снова брезгливо обошел ее. Когда в воду упало что-то тяжелое, Авелин не могла пошевелиться. Мир побелел. Деревья шумели. Скоро должен был начаться дождь. Ее сердце должно было остановиться. — Что я тебе говорил? Глухой баритон как гром ударил в вышине и тут же стих. Воздух стал еще свежее. Вдохнув его, Авелин подняла голову в обнадеженном восхищении и увидела Мухина. Привычнее было видеть его с кровавой головой, но теперь вокруг нее, наконец, побелела повязка с алым пятном. — Месье?.. Я не смогла месье… не могу… простите, пожалуйста… Он подождал, когда девушка услышит его среди возобновившегося рыдания, сел перед ней, как прежде: — Что случилось? — Месье, они говорят, что он предатель… что виноват, трус… но он спасал нас… они хотят бросить его в воду, как дезертира, к немцам, но он не… он так любил свою страну… он не погиб, как трус… он не заслужил позора… Жалобно щурясь от слез и оскалившись от разрывавшего ее горя, Авелин протянула руку к щеке Мухина и дотронулась до нее. Тот вздрогнул от неожиданности и холода кожи. Серые безразличные глаза Мухина вдруг стали внимательными и, уместно сказать, добрыми. Он смотрел на девушку, немного прижавшись к ее ладони. — Месье, прошу вас, остановите это, — говорила Авелин прерывисто, — я больше не могу смотреть… у меня так болит сердце… он… защитите нас… Месье… вы один знаете, кто он для меня… — тонкая рука скользнула на воротник, — он для меня все… как мне без него жить… это проклятье… — Как зовут того офицера, что говорил с тобой? Со шнурком на шее… — Лейтенант Джонсон… помогите…поможете? — Лейтенант Джонсон, — Мухин медленно встал, пропав из вида Авелин. — Вы поможете? Помогите, — и девушка опустила голову снова, закачавшись. — Старший унтер-офицер Мухин, русский экспедиционный полк, — Мухин отчеканил это стальным голосом, чуть ниже и звонче прежнего. Руку к виску он не приложил, что было принято лейтенантом пренебрежительно, но русский офицер слишком хорошо говорил по-английски, поэтому тот смягчился. Он отступил на возвышение, не желая казаться еще меньше ростом: — Лейтенат Джонсон, — сказал он и настороженно взглянул на Мухина. — У вас… есть вопросы? — Да, имею парочку вопросов. Я представляю и защищаю интересы мисс Морель… — Этой, — лейтенант немного склонил голову, чтобы рассмотреть сидящую Авелин, с секунду медлил и, задрав голову, спросил почти вызывающе. — Основание? — Основание — мое желание, — по привычке безразлично ответил тот. — Разрешите говорить не по форме, у меня крайне сильно болит голова, — он показал на кровавое пятно повязки. — Первый мой вопрос. Я хотел бы узнать, почему вы хороните своего солдата в немецкой могиле? Все англичане похоронены вон там, — и Мухин неопределенно махнул в сторону. — Вас это заботит? — Я жду ответ, а не вопрос, лейтенант. Меня это не заботит, я всего лишь представляю интересы моей знакомой. Скоро будет дождь, давайте разрешим это дело как можно скорее. Офицер дернул губами, но сказал степенно: — Младший капрал Уокер дезертировал со своего поста, поэтому особых почестей не заслужил. Похоронен он будет с теми, с кем и прибыл. Вернее, с теми, к кому хотел примкнуть. Я считаю свое решение рациональным. Надеюсь, вы не разделяете манию той девушки к переносу трупов с места на место, — он блекло улыбнулся и тут же стал серьезным. — Думаю, вы тоже согласны с моим решением, ведь трупу нет разницы, где гнить. А сейчас такие ливни… Я ответил на ваш вопрос? — Вполне. Второй и последний вопрос… — Я сказал вам достаточно, — нервно оборвал лейтенант. — Я уважаю вас, как союзника, но докладывать о дезертирстве Уокере я буду только в штаб. Из Манжера дезертировало даже меньше, чем можно было подумать, учитывая наше положение. Передайте мисс Морель, что благодаря ей Уокеру все-таки будет уделено должное внимание, — Джонсон почтительно кивнул и собрался идти, но голос Мухина остановил его: — Почему вы бросили Рональда Говарда, лейтенант? Взгляд лейтенанта вспыхнул и погас. Лицо его стало жестче прежнего, и он поменявшимся голосом спросил: — Кого? — Рядовой Рональд Говард, — холодно повторил Мухин, желая смотреть на Джонсона прямо, но смотрел свысока. — Я запомнил его имя, потому что от страха он стал заикаться и назвался очень громко. По слогам. Он стоял целый час на противопехотной мине во дворе какого-то французского домика, когда мы с моими людьми нашли его. Немцы всегда оставляют такие подарки на прощание, но вы ведь это и без меня знаете. Вы спросите, почему я говорю это именно вам? Потому что Рональд Говард назвал именно вас. Он указал на вас, лейтенант Уильям Джонсон, — тут он переступил с ноги на ногу и сильнее выпрямился, еще более возвышаясь над собеседником. Тот не выказывал страха, но зарумянился и сжал зубы. — Когда мы копались около него, как свиньи под деревом, он повторял ваше имя. Оно и стало последним в его жизни. Вместе с беднягой Рональдом разорвало моего человека, а то, что стало со мной, вы можете увидеть здесь и сейчас. Вероятнее всего, я оглох на одно ухо. А если бы вы были там, вам бы не пришлось слушать мои истории про какого-то там Рональда Говарда. Интересно, вы собрали по двору все его части? Вы сообщите об этом в штаб? Межсоюзнический конфликт дурное дело, после того… — Я должен идти, — сказал Джонсон, обходя Мухина и мельком видя, как Аддерли наблюдает за всем этим разговором около ямы, куда упал второй мертвый немецкий солдат. — Голопиком по трупикам да к адовым вратам! — по-русски громогласно сказал Мухин и схватил Джонсона за плечо. — Сколько было лет этому Говарду? Восемнадцать? Девятнадцать? Что от него осталось, лейтенант? — говоря это, Мухин не менялся в лице, и глаза его были пусты и жестоки. — У меня есть две просьбы: одна опосредованная мисс Морель, вторая моя личная, и ее я прошу удовлетворить. Если вы сообщите о дезертирстве Уокера, я на вас донесу. Был убит мой человек, двое, а в их числе ваш покорный слуга, пострадали. Я полуглухой, милейший, мой человек потерял кусок руки, учтите это. Русский корпус спас ваш хребет, пока вас крючило в Манжере, извольте уж простить своего маленького собрата, который предположил, что хребет все-таки переломят, и сбежал. Уокер был дезертиром, но дезертиром сознательным. Думаю, он хотел бы вернулся, но погиб, унеся с собой двух немцев, — тут он обессилел и, увидев, как тело Уокера с плеском опустилось в яму, продолжил. — Я не верю ни в Ад, ни в Рай, но уверяю вас, если бы Говард встретил вас на том свете, он бы поколотил вас там так же, как вас в Манжере колотили немцы. — Голословно. — Про тот свет? Соглашусь. Иногда я люблю метафоричные сравнения. А все из-за головы… Но про Говарда… Мой человек потерял кисть, а не голову. Он подтвердит все, не сомневайтесь. А я вот, стою перед вами, — Мухин вдруг прервался и зажмурился. Боль разрывала его череп, и он закончил глухо, почти зло. — Не доносите на Уокера. Это даже не действие, а отсутствие действия. — Уокер уже похоронен, — взглянув на Аддерли и немцев, сказал Джонсон. — Вас удовлетворит исполнение только вашей просьбы? — Будет странно, если вы станете доставать труп из лужи. Но не говорите об этом мисс Морель. В противном случае я буду вашим Дамокловым мечом. Удачи, лейтенант Джонсон. Она увидела Мухина в тумане прекратившихся слез и протянула к нему руки. Он подхватил ее как ребенка и понес прочь, вязко шлепая сапогами по грязи, на которую уже начали падать редкие капли. Офицер и Аддерли с каждым шагом отдалялись от нее, и вскоре она уже не видела ни их, ни француза, ни немцев, ни Уокера. Склонив голову на плечо Мухина и покорно держа его воротник, Авелин думала, что потеряла душу. Ей не хотелось говорить, плакать, слушать суету и русскую речь, которая становилась все громче и четче. Положив девушку на нечто деревянно-жесткое, Мухин что-то приказал окружающим, и она уснула. Или потеряла сознание. Во всяком случае, перед ней возникла тихая темнота. Очнувшись вечером после лихорадочного сна, в котором ей привиделся Уокер, от злости бьющий прикладом винтовки по колоколу, Авелин вышла из палатки на розовый свет французского заката: «Теперь я знаю, где ты, и мне так жаль». Мухин, все это время сидящий около нее на стуле, проснулся. Быстро оглядев полупустую палатку, он привстал, уже не шатаясь. Он тревожно подумал об ее уходе, но вскоре успокоился. Авелин не могла уйти от него навсегда: «Он для нее все», — вспомнив это, Мухин устало вздохнул. Человек, тот самый, что потерял кисть при взрыве, на его вопрос показал оставшейся рукой в сторону, куда ушла Авелин, и сказал: «Вы бы, Федор Иванович, последили бы за ней или приставили к ней кого. Мне кажется, она с собой что-нибудь сделает… у нее глаза такие… безумные. Я бы и сам, но ноги не держат. Совестливо мне будет, если и вправду умрет». Выйдя из палатки и закурив, Мухин снова вздохнул и направился на окраину. После дождя, оказавшимся теплым и ласковым, ему стало лучше, поэтому Авелин он нашел быстро. Он знал, где она была. Последняя четвертая открытка. Почерком Уокера начато обращение «Дорогая сестра», но окончание растеклось серой кляксой, далее почерком Авелин. Слабо и неровно: «Дорогой Тео, Я сижу у твоей могилы и могу сидеть здесь вечно. Если бы твоя рука осталась тогда в моей, мы бы были неразлучны, верно? Моя память так убивает меня, ведь я помню все от начала и до конца. Все, что было до встречи с тобой — плохо, все, что произошло после — тоже плохо. Я молилась, чтобы воспоминания не стали мучительными, но в наказание мне дана такая жизнь. Я так устала хоронить и плакать. Лицо уже не имеет цвета. Надеюсь, ты запомнил меня не такой. Была ли это жизнь без сожалений? Что же означал тот удар колокола, когда ты умирал среди темноты? Проклинал ли ты меня? Виновата ли я в твоей смерти? Ах, знал бы ты, мой дорогой друг, как бы я хотела спросить это у тебя. Как я хочу видеть тебя, слышать тебя. Ответь, почему ты ушел? Почему, почему?.. Тяжело держать карандаш, и слов больше нет. Только… Медаль всегда будет с тобой. Мое сердце всегда будет с тобой. Прости. До свидания

А.М.»

Она дописала это и, не перечитывая, сложила все открытки и карандаш в коробочку из-под сигар. Грязная красно-сине-белая лента немного перегнулась через ладонь, когда Авелин взяла медаль в руки. Бархатные глаза девушки рассмотрели профиль монарха и прищурились, вчитываясь в английские буквы. — Это вы, — сказала она, на уровне инстинкта почувствовав сзади тихие шаги Мухина. — Что это значит? Немного дрожащие руки поднесли аверс поближе к лицу стоящего офицера, который, наклонившись, сразу же выдал: — За храбрость на поле боя. Авелин еще немного подержала медаль на весу, посмотрела снизу на Мухина, а затем положила ее к открыткам, со щелчком закрыв футляр. — Я думала, моя жизнь только начинается, — сказала она, впившись пальцами во влажную землю и начав медленно рыть. Футляр лег в ямку и, присыпанный черным слоем, исчез. Руки Авелин остановились — Как вы думаете, он бы обвинил меня,— девушка снова подняла взгляд на Мухина — если бы остался жив? Почему так вышло, месье? — Ты добрая и много думаешь, — ответил тот после недолгого молчания. — А когда много думаешь, доводишь себя до ручки. К тому же твои суждения ошибочны. Не все люди, которых ты встречаешь в своей жизни, должны оставаться в ней навсегда. С каждым годом ты должна понимать все больше, что никому не нужна. Это не печально, потому что твое одиночество не печально. Все утраты ведут к приобретению. Тебе нужно научиться это ценить. А еще лучше ценить себя. Ни одно событие не должно сокращать твою жизнь и корчить душу. Когда ты осознаешь это, ты не будешь так часто плакать, — он вдруг встал на колени и нарочно грубовато вытер пальцами слезы Авелин. Она продолжала недвижно смотреть Мухину в глаза, видя в них свое отражение. — Теодор Уокер подарил тебе все это. Весь мир. Целую жизнь, — внушительно и тихо продолжал он. — Она не заканчивается на его смерти. И ты можешь делать с ней все что угодно. И испортить себе ее можешь только ты. Запомни: мы грустим не по человеку, а по себе. Так перестань смотреть на Авелин в подвале, посмотри на Авелин вне его. Девочка, не имеющая ничего и имеющая все… — Ах, месье… — мягко произнесла Авелин, стирая грязь с рук. - Месье, — тут она сверкнула глазами и чуть наклонилась к Мухину. От неожиданности тот отодвинул лицо, поджал губы: — У тебя есть вопрос? — спросил он по-русски. — Скажите, я не безумна? Вы тоже это слышите? Нахмурившись, Мухин помотал головой, но затем прислушался и обернулся. Вдалеке, в самом нутре покалеченной часовни, разносился печальный звук. Он пронзал розовый простор и падал на землю, прямо к ногам девушки. — Он мне ответил. Колокол звенел: «Выходи… Ави, Ави».