Прекрасный белый замок

      – А Бьякуран будет? – Кикё нужен был мотив. Вообще-то на арены он не ходил, считая их плебейским развлечением. Но последняя предвыпускная арена – исключение, туда традиционно допускались даже оракулы, потому что на последней арене не делали ставок. Это был красивый и в некоторые годы популярный способ самоубийства, чтобы не становиться марионеткой на всю оставшуюся (часто недолгую) жизнь, и последняя возможность показать себя, если все еще не выбрал команду.       – Я ебу? Опять со своим Бьякураном. Дался он тебе, – Закуро лениво перевернулся на бок, наблюдая, как Кикё сосредоточенно укладывает отросшие волосы.       – Я не собираюсь становиться телепатом у какого-то второсортного козла, – волосы не ложились, Кикё раздраженно бросил расческу, прикрыл глаза, сделал несколько размеренных вдохов и постарался расслабиться – по продвинутой медитативной технике, которую профессор И-Пин советовала выдающимся ученикам.       Он сменил имя одним из первых, сразу вслед за Бьякураном. Многие решали символически покончить с прошлым и взять себе подходящий псевдоним; школа шла им навстречу, даже всячески содействовала. Кикё хотел этого сильнее прочих. Его крайне религиозные недалекие родители все детство таскали его по святым паломническим местам, показывали монахам, приобщали к аскезе, проводили обряды экзорцизма, чтобы избавить Кикё от страшной сатанической болезни и вырвать из лап демонов. Когда академия забрала его, у Кикё на счету было уже четверо наисвятейших чудотворцев, потерявших рассудок. И от своего претенциозного в церковных кругах имени – Розарио – он избавился в первую очередь. А затем убедил и Закуро взять подходящий псевдоним. Уже тогда Кикё был уверен, что им предстоит работать вместе, так почему бы не подготовить базу заранее. Благо Закуро от природной лени забил на японский и массу других предметов, так что нужно было просто подобрать приятное по звучанию слово – значение Закуро не интересовало, только бы Кикё отстал.       – Я вообще не собираюсь ни на кого работать, пусть распределяют, куда хотят, и не ебут мозги, – Закуро зевнул: без зрелищ, хотя бы таких скромных, как причесывание, он мгновенно становился статичным, словно камень на дне реки. Никакого движения, пока поток не подхватит и не утащит за собой.       – Прекрати, – строго произнес Кикё. – Ты пойдешь к Бьякурану, все давно решено. Лучшим есть смысл идти только в лучшую команду.       Бьякуран заприметил Закуро давно: пирокинетиков всегда было мало, а настолько сильных и потенциально готовых к сотрудничеству – единицы, несколько штук за последний десяток лет. Терять такой кадр Бьякурану было, конечно, не с руки. А если бы не Мукуро, то и Кикё был бы для него идеален. Но Бьякуран вцепился в этого полоумного смертельно, смешался с ним всеми реальностями, будущими клятвами, прошлыми мыслями, как вирус смешивается с кровью. Оскорбленные чувства Кикё прятал за восхитительным, безупречным фасадом учтивости. Может, Бьякуран и был крайне многообещающим оракулом, но для величия ему нужны были правильные люди. Со времени появления в академии Мукуро, Кикё ни разу не дал Бьякурану понять, что не видит своим оракулом кого-то другого. Достоинство, прилежная учеба, рассудительность и точность: вот четыре столба – по количеству мертвых чудотворцев, – на которых мир устоит, даже если все остальное рухнет. Кикё готов был терпеливо подождать, когда мир начнет рушиться, чтобы занять в нем свое место.       – Да ну нахуй, – отмахнулся Закуро. – Если ты не пойдешь, то я-то за каким хером должен тащиться?       – Очень мило. Но тебе придется.       С Закуро было легко. Главным образом потому, что он не любил усложнять. А еще Закуро уважал силу, Кикё же умел применять ее грамотно, поэтому их тандем сложился еще на втором курсе и продолжал существовать до сих пор с некоторыми оговорками, добавленными возрастом.       – Так я не понял, – с глухим недовольством произнес Закуро, – мы идем на последнюю арену или ты свои патлы будешь до ночи завивать?       – Больше думай головой, тогда поймешь, – посоветовал Кикё и оскорбленно отвернулся. И все же снова взял расческу – идти стоило, было бы крайне опрометчиво пропустить такое. Следовало взглянуть на всех потенциальных смертников – на случай, если ему не дадут возможности подождать с командой до следующего выпуска. Кикё было бы удобно распределиться в команду с короткой линией жизни.       – Чё сказал? – Закуро напрягся, но под пристальным взглядом Кикё опять растекся по дивану: начинать активный конфликт ему явно было лень. – Да пошел ты, крути свои патлы, – разрешил он флегматично.       За окном моросило, что обещало непроглядную беззвездную ночь. Последнюю, когда можно уйти от обязательств и судьбы.

***

      – Ну, что будем делать? – спросил Скуало у Занзаса, который угрюмо таращился куда-то в земные недра сквозь залитую кровью арену и выглядел одновременно подавленным и упрямым. Занзас встречал любые удары судьбы с бараньим упрямством, а вольная жизнь была ударом. Бросить свое маленькое королевство, свой трон наблюдателя, откуда Занзас иногда попинывал участников вечной войны сапогом, встретить мир без границ, а потом биться до самой смерти башкой о невидимый потолок – об этом ли они мечтали, первый раз взяв оружие? Скуало был готов разрубать перед Занзасом любые границы, Скуало мечтал о войне куда более масштабной, о битвах со всеми Голиафами земли, он хотел славы, блеска и страха, но Занзас был заперт внутри своего мрачного разума и не умел мыслить масштабно. Его мало интересовали вещи на расстоянии дальше плевка.       – Кто? – лениво отозвался Занзас, не меняя позы.       – Мы! – Скуало широко, как мечом, повел рукой. – Ты, я, Луссурия. Бельфегора мы просрали, оракула не выбрали. Звучит как полная задница.       Он говорил «мы», хотя негласное лидерство Занзаса было делом решенным – кулаками и кровавыми соплями – еще в первые пять минут их знакомства. Луссурия примазался позже, заморочил им головы своей болтовней, а потом всего один-единственный раз прямо тут, на арене, раздробил кому-то череп несколькими ударами и вернулся через месяц – полностью исцелившийся, с фонотекой попсовых мелодий в мозгах. Занзас смирился с его присутствием молча и безразлично, будто Луссурия был рядом всегда.       – Я не понял, – наконец отвлекся от созерцания земного ядра Занзас, – тебе мало, что ли?       – Ты и один мне поперек горла, – огрызнулся Скуало. Беспокойство накатывало тревожным штормом. – Но трое – это не команда. Втроем нас отсюда вышвырнут разве что на кладбище. Может, перестанешь залипать и осмотришься? Еще есть шанс куда-нибудь набиться.       Занзас поднял взгляд – на него, Скуало, не на других. Зыркнул давяще, как на чужака.       – Тебе надо – ты и набивайся, – никто, кроме Скуало, не учуял бы в его голосе обиду. Это была обида такая честная, что Скуало на секунду поплохело – сердце захолонуло, как перед безнадежным боем. А Занзас сказал: – У меня будет своя команда.       Скуало уставился на него. Даже открыл рот, но слова, если оттуда и вылетели, заглохли в восхищенном улюлюканье – внизу кто-то победил, а ставок сегодня не было, радовались все.       – Тебе не разрешат.       – Мне насрать, кто там что разрешает. Будет, как я говорю.       – Но…       – Собрался спорить?       Скуало закрыл рот, открыл снова, шторм взметнулся и рухнул вниз, накрывая берега его аргументов десятибалльной волной. И тогда Скуало ответил:       – Нет. Как скажешь. У нас будет своя команда.       – Ну и захлопнись тогда, – посоветовал Занзас. Было видно, как его отпустило. Пистолет дал осечку, дуло ушло со лба Скуало и оставило его один на один с эйфорией и безнадежностью. Сволочи-оракулы называли это «предначертанием». Скуало никак не называл, просто покорялся и отпускал куда-то в глубину. Своя команда. Это он понимал. Это было невозможно, это был заведомо провальный вызов, это была блажь и дурость – и это было единственное решение, которое мог принять Занзас, а значит, единственно верное.       Будущее менялось так резко – как Скуало умудрился это проморгать? Совсем ослеп от долбящей по мозгам рутины. Кирпичи правил складывали в бастионы и цементировали намертво, и он привык смотреть наружу из бойницы, а Занзас в это время, оказывается, закапывал бомбу под фундамент. Сукин сын. Сукин сын!       – Трое – все равно мало, – выпалил Скуало, захлебываясь острым возбуждением и предвкушением неприятностей.       – Ты мне кого втюхать пытаешься, отброс? – угрожающе спросил Занзас. – Уж не Каваллоне ли своего?       – А почему нет? Ему больше некуда идти, – Скуало убавил тон и заговорил миролюбивей. Когда речь заходила о Каваллоне, Занзас по-скверному напрягался. Слава богу, для Каваллоне заключительные арены были уж слишком кровавыми – не стоило ему знать об этом разговоре.       – Он бесполезен.       – Он полезен в защите. У нас сплошная атака и никакого прикрытия.       – А твоя задница такая нежная, что ее обязательно надо прикрывать?       – Занзас, – сказал Скуало веско.       – Нет, – повторил Занзас и отвел глаза. – Каваллоне я не возьму. Хочешь его – можете вместе идти нахуй.       Скуало мыслил рационально, но рациональность годами разбивалась о заморочки Занзаса, а детские заморочки взрослели и начинали клубиться и рокотать, как готовый извергнуться вулкан, которому не хватает только маленького подземного толчка. К счастью или к сожалению, но Скуало хватало ума не трясти землю. Занзас жаждал полной власти, безоговорочного подчинения; подчинить придурка-Каваллоне у него не вышло бы никогда. Придурок-Каваллоне развалился бы поперек его трона, не ощущая собственной тяжести, пока ножки не хрустнут под общим весом и их обоих не задавит обломками. И его, Скуало, заодно. Только Луссурия упорхнет мятым павлином служить новому королю.       Жизнь без Каваллоне чудилась непривычной, беспокоило в ней что-то неправильное, будущая потеря ощущалась свербящей дыркой в стройной иерархии чувств и приоритетов Скуало, а еще он ненавидел, когда Занзас прав – он ругался, спорил, обижался, угрожал. А потом выбирал Занзаса. Снова, снова и снова.       – Ладно, черт с тобой, нет – так нет. Может, телепата? Без телепата паршиво придется, – Скуало оценивающе оглядел горстку хилых созданий в «ложе». Бойцы из телепатов были никудышные, вечно выжатые, высосанные досуха, будто мозговые паразиты давали им индульгенцию не поднимать ничего тяжелее вилки, но хороший телепат, способный обходить чужие ментальные щиты, стоил десяти самых упоротых берсерков – это Скуало, скрепя сердце, признавал. Кикё, под накрученными, как у девки, кудряшками и маской высокомерной любезности, стоил двадцати. – Давай заберем Кикё, – дельно предложил Скуало. – Можем успеть. Это он сейчас сохнет по Бьякурану, но когда зефирная морда усвистает с Мукуро – спохватится, тут-то мы и будем первые…       – Вот еще одного педика мне в команде не хватало! – оборвал его Занзас с возмущением.       – Посмотрите, блядь, какой разборчивый! – Скуало сложил руки на груди, тоже привычно начиная заводиться. – Тебе, может, мёдом помазать?!       – А тебе если дерьмо мёдом помазать – сожрешь?       – Ой, мальчики, мальчики! – Луссурия ворвался в их ругань так внезапно, что Скуало подавился едким, но еще не оформившимся ответом. – Гляньте, кто пришел!       За спиной Луссурии выпрыгивал и тянул шею берсерк-малолетка, которого тот притащил с собой:       – Кто это? Ух, какой экстремальный здоровяк! Луссурия-сэмпай, куда делать ставку? Ставлю на него – двадцать кругов вдоль стены!       – Сегодня никаких ставок, золотко, не перевозбуждайся, – охолодил его Луссурия.       Скуало развернулся к арене, предчувствуя неладное, – и моментально забыл про ссору.       – Твою мать, это же Леви!       – Похоже, его наконец-то выпустили, – Луссурия светился счастьем, будто при виде лучшего друга, едва в ладоши не хлопал, извращенец. – Ох, ну до чего некрасивый! – он прижал ладони к сердцу, демонстрируя то ли инфаркт, то ли поэтический экстаз. – Мальчики, он собирается драться!       Никто уже не ожидал когда-нибудь увидеть Левиатана, которого упрятали в Рай много недель назад – какое же это было облегчение, внезапно осознал Скуало, не зная, то ли стонать, то ли хохотать при виде вытянувшейся рожи Занзаса. Впрочем, Занзас быстро вернул на лицо угрюмое безразличие и даже не вздрогнул, когда Левиатан воздел руки к небу и взревел:       – Занзас, ты смотришь?! Я снова дерусь для тебя!       Скуало закатил глаза, поборов желание швырнуть сверху что-нибудь тяжелое – ничего тяжелее собственных моральных устоев у него все равно не было. Левиатан, это несуразное чудище, преследовал их, как надоедливый ночной кошмар, годами. Преследовал жалобно и неотвратимо, повиснув на шее Занзаса камнем, бесконечно ввязываясь в нелепые драки за честь своего идола, пока не устроил в столовой за ужином такое, что молчаливые охранники утащили его, слепо вырывавшегося, в Рай и накрепко заперли двери. Тогда Скуало мысленно попрощался с обузой, но похоже, даже Рай не переварил этого идиота и отрыгнул обратно живым и невредимым.       Левиатан исступленно взирал снизу, дожидаясь хоть какого-нибудь знака благосклонности. Природа явно задумала его берсерком, но по ошибке наделила даром телекинеза – из него можно было бы слепить целый пяток тщедушных телекинетиков, которым, чтобы размазывать противников, как слоеное тесто, требовалось только усилие мысли. Левиатан, сражаясь, напрягал каждую мышцу, словно даром управляла не голова, а мускулы – Скуало бы не удивился, мозги-то у него наверняка были с наперсток.       – Прошу, Занзас, смотри! Думаешь, я ослабел? Нет, я стал только сильнее!       Воцарилась издевательская тишина, только смутные смешки раздавались тут и там. Ржать в открытую себе не позволял никто – кому хочется рассыпаться по арене горсткой пепла? – но конечно, они смеялись, невозможно было не смеяться, и это злило гораздо больше, чем идиотизм несчастного, безутешного в своей преданности Леви. Занзас скучающе зевнул. Его брезгливое напряжение ощущалось без всякой телепатии.       На арену вышел противник. Мышцы Левиатана забугрились под кожей, поднимая толстый энергетический щит. Какой-то придурок вдруг захлопал – и остальные подхватили, весь ангар разразился аплодисментами, начал скандировать:       – Ле-ви! Ле-ви! Ва-ли! Ва-ли!       Скуало пришлось нагнуться к самому уху Занзаса, чтобы их перекричать.       – Давай уйдем!       Занзас глянул мутно, мрачно. Потом встал, едва не сшибив плечом Луссурию. Тот всплеснул руками:       – Как, пропустишь самое интересное?       – Отъебись, – сказал Занзас, не оглядываясь.       Скуало вышел следом. Тишина была оглушительной, будто звуки отсекло невидимой стеной, воздух – черным и неподвижным. Тревожная чуйка Скуало, после разговора поселившаяся внутри маленькой юркой рыбиной, в этой тишине заплескалась звонче. Он шумно вдохнул.       – А хорошо, да? Если честно, у меня в печенках уже эти арены. Надо было раньше… – собственный голос показался вдруг неестественно громким. Занзас ничего не ответил. Он шел, сунув руки глубоко в карманы и пиная камешки. Один камешек отлетел вбок, Скуало проводил его взглядом и в мгновение подобрался, как собака в охотничьей стойке, становясь бесшумным и невесомым. Вдоль тропинки неподалеку им наперерез двигалась мутная длинная тень – явно не комендант, коменданты топали по-солдатски.       – Эй! – окликнул Скуало. – Кто здесь?       Тень издала глухой смешок, призраком мелькнула мимо и теперь снова удалялась. Скуало проследил за ней, узнавая Рокудо Мукуро скорее по ментальному фону, чем по очертаниям.       – Чего это он шляется? На арену вроде не приходил.       – Тебе не похуй, кто и где шляется? – недовольно спросил Занзас.       – Но там наш корпус, берсерков, – Скуало махнул рукой в направлении, откуда шел Мукуро. Занзас хмыкнул.       – Боишься, что он тебе лягушку в кровать подсунет?       Вообще-то Скуало боялся совсем другого, но свет фонаря вдруг упал Занзасу на лицо, выхватив резкие цыганские черты, жаркие, злые глаза и упрямую челюсть, и земля ухнула из-под ног в какую-то блядскую дыру, и Скуало забил хвостом, чтобы его не утянуло в водоворот окончательно и не разбило об дно.       – Ага, – сказал он невпопад и, кажется, хрипло засмеялся.