Как обычно, всё клубнично.

Это тянется-тянется-тянется – с самого детства и до сегодняшнего дня – как моти или слизь в горлянке после того, как Даки опять накуривает комнату какой-то очередной своей дрянью. Мичи накрывает флэшбэком длинною в жизнь на дакином диванчике, пока сама она лежит вальтом к нему (закинув ступни чуть ли не на ебало его), и пускает дым – на запах вишнёвый. Мичикацу чуть поворачивает голову — шея болит то ли от того, что он лежал три-пять-семь-сколько-то-там часов головой на жёстком подлокотнике, то ли от позавчерашних неухоженных засосов – и сплёвывает в пепельницу. Тянется-тянется-тянется. Слюна с прожилками жёлтого блестит и не хочет отрываться. Мичикацу щёлкает зубами. — Ты точно не мне в стакан плюнул? — Дым глушит голос Даки. Слова можно различить еле-еле, но интонация — пушка, поэтому и так всё понятно. Картинка складывается полностью. Мичи мотает головой. Через час, через три, или через пять дверь в комнату с ноги открывает Гютаро, зажимает рот и нос полами рубашки, но глаза у него, незащищённые, слезятся. — Открой окно. — Тебе ближе. Гютаро рычит что-то, наверное — густой туман поглощает и его голос тоже. Он поднимает и дёргает ручку стеклопластикового окна, и в комнату врывается ещё большая задуха. К воневу травы, табака и вишни примешиваюся автомобильные выхлопы и запах жидкого асфальта. Под кофейным столиком начинает шевелиться Доума. Аказа наконец-то выходит из толчка, зло вытирая рот полотенцем. — Я оставил на тебя хату ровно два дня назад. — Твоя ошибка, братец. — Сука, ты могла спокойно одна сесть и выпить, нахуй мне тут не сдался гомосквад из твоего гадюшника. — В этом мире только ты в одиночку пьёшь… Завали ебало. Даки поворачивается на бок и тыкается лицом в обивку дивана. Гютаро накрывает лицо своё ладонями. Воет. Протяжно. Мичикацу пытается вспомнить, что обычно следует после этого. Старший Шибана либо пинками спустит их с лестницы, либо запряжёт убираться. Так как в этот раз они не сильно разосрались, скорее всего — первое. Так что лучше уйти самому. Пока Даки ноет чё-то про то, как у неё голова болит и жеппа отваливается, Мичикацу скидывает с себя её ноги, и ползком, по ковру, пытается пробраться к двери и забрать обувь. Уже как-то похуй, чью, главное — выбраться поскорее. — Если ты думаешь, что тебя не видно, — Гютаро давит меж ложками таблетку от головы и пытается сунуть полученный порошочек сестрёнке в пасть. — то тебе лучше пока не выходить на улицу. Ты вообще реальность не осознаёшь, как-тебя-там… Даки, блядь, не кусайся, проглоти лекарство прост! Мичи выдыхает, подхватывает чьи-то кеды с полочки и наконец выползает на лестничную клетку. Тянется. Тянется. Он лежал и не то, чтобы вспоминал — воспоминания приходили сами, топтались по нему, будто по подвесному мостику, и беспристрастно уходили. Медленные, как в два раза замедленные видосики с Ютуба, а потому чёткие, болезненные и стыдные. Мичи пытается улыбнуться, типа «что за бред?». Пытается опереться об стену спиной красиво, закурить с затяжечками, как киноматографическая нуарная проститутка, но ебало у него вообще не фреш — красиво не получается. Минут через десять приезжает заказанная машинка. Адрес выплёвывается вместе с остатками снюса — Мичикацу неожиданно вспоминает, что ему не пятнадцать лет, и он старый, безбожно, безбожно старый для всей этой хуеты, но от обжигающих, настоянных на солнце, кожаных сидений его опять чуть раскумаривает — душные мысли растворяются, а воспоминания снова начинают свой медленный марш, пусть и в обратном направлении. Вот суки. — Приехали. Приходится делать вид недоверчивой крысы и скосить глаза на счётчик, для приличия, чтобы незнакомый хер не дай бог не понял, что Мичи настолько в говно, что расплачивается, не глядя. — С вами приятно иметь дело! «Больной». Улыбающееся лицо таксиста в этом отвратительном дне смотрится отталкивающе, приходится ждать, когда он съебётся на своём шакалящем драндулете, чтобы помахать на прощание в стиле «bye, bitch», да добавить спасительного стервозного дёгтя в оставшееся после чересчур уж довольного ебла приторно-бесящее послевкусие. До Мичикацу только щас доходит, что он в кедах Даки. Приходится их выбросить, и от мусорного бака идти в одних белых носках с чёрной надписью «dont follow me, I'm lost too» — если б Даки узнала, что он в её обувке ходил — сожрала б с говном. Сучий домофон. Сучья лестница. Только сейчас доходит, что уже полвторого дня, а он не жравши. Мичикацу решает поголодать до четырёх — китовьи песни в животе хотя бы отпугивают ебаную тревожность, блядские флэшбэки и внезапно накатившее чувство… Да блядь. Не из приятных чувств чувство, короче. Вообще. Даже по меркам мазохистов, у которых в «Nakime» тусич каждую вторую среду. Фантазия внезапно и ярко рисует Йоричи, который сейчас захавывает устриц в рестике, или сидит в круэлти-фри кофейне, как модная чикуля, попивая какой-то сракачино с миндальным молоком — Мичикацу не разбирается. Мичикацу решает таки пошариться в холодильнике. Не отставать же ему от братика. Опять. «Фу, не гони драму на пустом месте». Музан звонит как раз тогда, когда попытки отодрать шакшуку от блинной сковородки начинают уже заёбывать, и эта самая шакшука, вместе с этой самой сковородкой, летит прямиком в рукомойник — хорошо, что не в открытое окно. — Алло. — У меня выходной. — У тебя выходной, когда я скажу. Приходи к девяти, нужна замена. «По чаю» пройдёшься вместо Санеми — выручка, естественно, твоя, плюс его ставка. — У него что, умер кто-то, что он так деньгами раскидывается? — Конфиденциальная информация. Мичикацу щурится и двигает очки средним пальцем — это у него такой нервный жест, вместо смеха. «Конфиденциальная информация» в девяноста процентах означает «я сам не ебу». В оставшихся десяти — стоит отсос, но Мичикацу не настолько заинтересован в том, почему Санеми не явится сегодня на работу, чтобы начальничью бибу вылизывать. — Хорошо, я приду. — Отлично. Мичикацу, конечно, знает, что у него не было права выбора, но всегда приятно обманывать себя тем, что ты сам строишь свою тупорыльскую бессмысленную судьбу. Мудзан сбрасывает, а сковородка продолжает шипеть в ледяной воде. С «бессмысленностью» Мичикацу, наверное, опять немного перегнул палку в драме — смысл есть. Жрать углеводы, макая их в двенадцать разных соусов, после двух дней голодухи (? Если честно, он не помнит, была ли дома у Шибана еда, кроме стухшего от скуки Доумы под столом). Мичикацу заказывает доставку из макдака и пишет Энму, уточняя, после кого, в чём, и с каким номером ему выходить. Это немного отгоняет мерзкие чувства и тянущиеся с утра и с самого детства воспоминания. Немного — не значит «совсем». Естественно. *** — Давно вас не видел, Кокушибо-сан. У Энму дохуя мерзотных привычек — честно, сперва Мичикацу хочет сплюнуть нечто вроде нигилисткого и пацаньячего «Я бы предпочёл не видеть тебя подольше», но в итоге молчит, глядя поверх башки низенького Энму. Одна из самых бесячих привычек этой полторашки недоёбанной — называть всех по псевдонимам. Мичикацу у него Кокушибо. Хакуджи у него Аказа. Норм себя от этого лишь Даки чувствует — ей её прирождённое имечко не в пору, вот совсем не в пору. Но, чего у бесячего Энму не отнять — так это навыков руководства над всей их шоблой-ёблой. Поэтому Мичикацу лишь считает до десяти, а затем начинает смотреть Энму в глаза — старается, по крайней мере, насколько рост и стоячее положение (не) помогают. — Во-первых, я просил обращаться ко мне по фамилии, — (тщетная попытка, не поможет). — во-вторых, та чёрная хуйня готова? — Ну конечно ваша чёрная хуйня готова, Кокушибо-сан! Энму разворачивается и проворно практически бежит в гримёрку, чтобы не получить пиздов. Хотя, о каких пиздах идёт речь — корпоративная этика, всеобщее уважение, всеобщая безопасность, хуё-моё. Мичи цыкает и губы поджимает. Линзы во всё ещё раздражённых дымом глазах колются, мешаются, ощущаются инородно, чуть ли не как «чужой». Ну хоть поел и не сдох — уже не зря день прожит. Осталось только станцевать и сделать вымагательскую проходочку — вообще всё в шоколаде тамблерон тогда будет. — Вы идёте надевать вашу чёрную хуйню, Кокушибо-сан? Хочется ответить «я иду вытаскивать тебе позвоночник через очко», но Мичикацу выше этого. Во всех смыслах, так-то — Энму ему едва ли по плечо, и от двусмысленности пробивает на лёгкий улыбон уголками губ. Чёрной хуйнёй оказывается комбез из латекса на всё тело, включая бошку и исключая, разве что, ноздри. Комбез новенький, блестящий, будто бы глазурька, его раза на три хватит, пока трещины по локтям и коленям не пойдут — но Мичикацу его ежедневно юзать и не собирается. Ну, точнее — ему и не приказывает, не говорят, не обязывают. Чёрная хуйня надевается плохо и со скрипом — во всех ебучих смертных смыслах. Но Энму, в конце-концов, и не в такую хуету танцоров обряжал — иногда кажется, что он не админ зала, а какая-то, ну, хз, сороконожка со ста тысячами талантов. И в латекс запихнёт, и всю хуйню с клиентами порешает — золото, а не сотрудничег. — Я вас до конца застегну, когда Вы пока сеточку на волосы наденете. «Без тебя знаю.» Да чё такое с ним сегодня целый день творится — двадцатый час приходится давить в себе злостную сучку. Только Мичикацу запихивает свои густючие патлы под сеточку — Энму кидается его «допаковывать», верхнюю часть костюма на голову надевать — не видно теперь нихуяшеньки — да молнией от копчика и до макушки вжикать. В спину потом легонько подталкивает — мол, пора, выходите. Хорошо, что путь от закулисья и до сцены совсем короткий, и что Мичи его и наебуреным в хлам, и лишённым зрения проходит одинаково чётко и без падений. Зал, разогретый одним Ренгоку, приветствует его бурно — свистоперделки и аплодисменты слышны даже через латекс — точно так же, как и трэк — ебанутая мешанина из дэпэш мод и арианочки грандэ. Их звукарь Тэнгэн отбитый нахуй — наверное, поэтому такой популярный среди баб. Речь, конечно же, не о нём, потому что, помилуйте, боги – разве можно упоминать кого-то другого, когда на залитый светом кругляш выходит Кокушибо? Можно? Да вот нихуя. Он не то, что восхищённых взглядов не видит – он движений своих, блядь, не видит, окружения, и другой бы на его место сто проц въебался бы в пилон – но, боже, Кокушибо не «кто-то другой» – свою охуевшую программу львицы-тигрицы-королевы-победительницы он выдаёт на десять из десяти по пятибалльной шкале. Арианочку Грандэ заглушают оры – скорее всего. Кокушибо падает на колени и готовится сойти со сцены – пройтись по столам и скосить бабла за номер. Хорошо, что вся мебель к полу припаяна – чтобы бухие клиенты не поубивали друг друга ей в состоянии нестояния – и Кокушибо сможет пройтись по устойчивому, без риска наебнуться. Старая схема – нагнуться и ручку красиво протянуть – не как попрошайка, а как леди, блядь, на танец приглашающая. Ждать, пока клерк из своих кошельков всё не выскребет. Упездовать к следующему. Вернуться на бэкстэйдж, снять с себя это недоразумение, сполоснуться и уехать досыпать свой прервавшийся выходной. И сначала Кокушибо думает, что всё идёт по плану. А потом оказывается – нет. Всё идёт нахуй. Потому что первое, что он видит, когда с него снимают маску в гримёрке – это лицо Энму – оно мало того, что привычно-слащаво-мерзкое, так ещё и белое – белее некуда. – В-вы, – у него и голос и пальцы дрожат, несмотря на весь хвалёный профессионализм. Он быстро берёт себя в руки, набирает в грудь воздуха до упора, и на одном дыхании. – кажется, я видел в зале... Вас. – Да, это техника теневого клонирования. Какого нахуй «меня», Цуки*? Энму вздрагивает весь – опять. Ни капли спеси больше. Доснимает с Кокушибо его чёрную хуйню и смиренно мямлит: – Человек в зале сидел очень на вас похожий. Ну, я сразу понял, что вы родственники. Поэтому и испугался. Мало кто здесь хочет, чтобы родня знала, где они работают. Я за вас переживал, вообще-то, Кокушибо-сан! – Вот как. Тянется. Обрывается. У Мичикацу внутри всё комом – все внутренности, все чувства. Родственник, значит? Йоричи, значит? Зачем он сюда пришёл? Зачем? Нахуя? Или это действительно так работает – лёгок на помине, всё такое. Хотя... Чтобы помянуть – нужно забыть. А Мичи едва ли забывал своего бэст оф зе бэст братика. На диспетчерку, принимающую заказ на такси, Мичи почти что визжит, как резанный. Это нервы. Это какая-то хуйня. Зачем здесь Йоричи?