Как обычно, всё клубнично.

Когда Накиме курит — вселенная останавливается. Она пускает дым, как по методичке — он похож на кружавчики её платья-пеньюара, пододетого под стрёмную косуху — алую. Она досталась ей от Аказы, Аказе — от Ренгоку, Ренгоку — от бати его. Мичи хлопает ресницами и складывает два плюс два. Талант курить красиво да стрёмный лук из говна и палок. Накиме на сто десять процентов похожа на нихера не выкупающую малолетнюю совладелицу клуба, на которую, в случае проверки, спустят всех собак. Которая чуть не уссалась от радости из-за того, что в её честь назвали этот гадюшник. Оболочка = начинка. В этом случае. У Мичикацу оболочка равна Йоричи. Это, с одной стороны, приятно. С другой стороны — он с пятнадцати лет ни разу не смотрел в зеркало без откровенного желания разодрать этот общий ебальник. Где-то тлеяла надежда шизофреника — всё раны отразятся и на лице Йоричи. Они ж, прости Господи, однояйцевые. Йоричи тоже будет больно. Неприятно. Некомфортно. Раз в жизни. — Эй. У Накиме чёлка, как у киллджоя, и два ногтя — средний и указательный — не неманикюренные. Это чтобы на Мудзана одинокими ночками дрочить было легче. Мичи не осуждает. Ему похуй. Своих проблем как кот нассал. — Эй. — М. — Ты никакущий который день подряд. — Под мейком видно? — Неа. Это изнутри что-то. Аж мурашки. — Тогда неважно. — Точно? Отпуск взять не хочешь? — Оплачиваемый? Накиме цыкает. Сказать по правде — у неё здесь прав меньше, чем у уборщицы. Шаг назад, два вперёд, не такой писк, не такой пук — всё. Придёт её обожаемый Пездан и быстро под хвост веником. Без увольнения, конечно, но этой влюблённой дуре любой выговор — ножом по сердцу. Пытаясь абстрагироваться от своего личного пиздеца, Мичи вопрошает себя «хуле она и Энму так текут по Пездану?». Это помогает не надолго — к чужой личной жизни интерес у него не надрачивается никогда. — Попросишь у Энму пепельницу сменить? — Сам схожу. Они на баре. Двадцать с чем-то шагов как-то разгружают и явно положительно действуют на его скукоженный не кликающий мозг. Мичикацу наконец-то понимает, что хватит ходить вокруг да около — Аллилуйа. «Чего ты хотел?» Переписка грустно зияет последним соо — поздравлением на Курисумасу и эмодзи мандаринки. От Йоричи Мичи, конечно — не наоборот. Мичикацу тогда не ответил — был занят съёмкой тик-токов с их, как старший Шибана обозвал, гомосквадом. Они тогда до шести утра тусили здесь же, в «Nakime», и маялись хуйнёй. Тэнгэну чуть глаз пробкой от шампусика не выбили — он громко потом послал всех нахуй, и укатил к своим тяночкам, зашкерив в необъятных карманах своего пуховика две бутылки мартини. Весело было. Щас чё-то нихуя не весело — хочется лишь теребить чехол и глядеть, не посинеет ли галочка на сообщении. Ответит на него Йоричи сейчас, или будет игнорить по-детски в обратку, язык высовывая? — Пепельница. Напоминает Накиме. Парадокс — голос у неё ровный и очень тихий. Но слышимый всегда и отовсюду — будто через колонки говорит. — Сколько сейчас? — Без пятнадцати. Все нормальные бляди уже перестали лежать на диванах, как тюленчики, и подтянулись в гримёрку, но Мичикацу привилегия побездельничать и потянуть до последнего выпадает редко — и он ей пользуется — плюхается снова напротив Накиме и мурыжит телефон в ладонях. — Ладно, пусть даже и оплачиваемый, — стряхивает Накиме слова, как пепел с сиги. — но ты реально уже… Ни живой, ни мёртвый. Ни рыба, ни мясо. — Помолчи. — Вали готовься тогда, пчёлка работящая. Без пяти. Галочка так и не загорается — в отличие от самого Мичи. На телефоне чуть не появляются сколы. Накиме от ауры тупой злости передёргивает. Она нервным жестом пододвигает пепельницу ближе, но всё равно промахивается — искра прожигает в кружавчиках дырку. *** «О чём ты конкретно, Ичи?» Звук из горла такой приглушённо-жабий, блювотный, и, по правде говоря, Мичикацу думает, что лучше бы братишка и дальше не писал. Лучше бы и дальше /попросту не читал то соо/. Да, соглы, конкретный заёб — но это их «Ичи», общее «Ичи», которым покойная сука-матушка рекла и М/ичи/кацу и Йор/ичи/ не вызывает ничего, кроме пресловутого рвотного позыва. Вот бля. А думал ведь — наконец-то удастся пообщаться по-нормальному — чтобы расставить все точки, и оставить друг друга в покое — навсегда уже, наконец-то. Но как можно общаться нормально, когда диалог начинается с лютого триггера? /Ичи/, блядь. Но нужно взять себя в руки, чтобы не протянуть ноги. Главное правило, всё-таки. Кредо на придуманном гербе. «Я конкретно о том, что ты припёрся в «Nakime». Что ты там забыл?» «Тебя?» Мичикацу отшвыривает телефон, будто змею, и старается дышать ровно. Нет. Нет. Это точно сон. Дорогой брат не мог просто так захотеть заебошить косплей на того мужика из «Красотки». Нет, ладно, окси, в принципе, мог — это его фишка, помогать сирым и убогим. Но в мире, как бы, есть люди посирее и поубогие Мичикацу, так что зачем он брату, всё-таки, всрался — вопрос всё ещё открытый. Гуманизм и искреннее желание помочь не катят — уже выяснили. «Зачем меня?» «Увидеться» «Предупредить не судьба?» «Ты бы тогда не пришёл» «Ну и как? Увидел? Понравилось?» «Ичи…» Дальше он что-то долго и нудно печатает, но боевой настрой пиздеть с братом у Мичикацу сливается в толчок, вместе с последствиями второго рвотного позыва — на этот раз уже не сухого. Да. Так реагировать на семейное прозвище — беды с башкой. Но где прозвище, там и менталочки, детские травмочки, заботливо укрытые за тоненькой вуалью грубой сучки. Вот матушка советует брать пример с Йори. Вот матушка закрывает в пустой тёмной комнате за то, что он, всё-таки, не взял пример с Йори. Лишения и побои — ты не такой, как брат. Лишения и побои — ты тупой, ты худший, ты отвратительный, почему девяносто девять, а не сто? Вы же близнецы. Вы должны быть /одинаково/ хороши. Я люблю вас /одинаково/, мальчики. Ичи и Ичи. Старайся. Старайся. Почему ты не такой, как он? Рвота. Сердце колотится. Больно. Сосёт, блядь, под ложечкой, почки пульсируют, желудок сжимается, лёгкие обжигает. Внутреннюю поверхность бёдер сводит судорогой. На сегодня с него достаточно. Первый шаг, как-никак, сделан. Точка невозврата. Пока достаточно. — Даки… Мичикацу нажимает её номер на «быстром наборе», игнорируя километровую простыню от брата. — Чё? — Мне плохо, к себе не доеду… Жди. Могу хоть на полу поспать. — Где ты? — В кофейне этой… Пекарне, где пиздюки за прилавком. — О. Купи с бананом рогалик. Гю съебался часов на пять, ляжешь в его комнате. — Спс. — Ты мне должен. Она отключается, Мичи, к счастью, нет. На полугнущихся, он выходит из уборной, моет руки, споласкивает лицо. Покупает Даки рогалик, а себе — зелёный чай. Тауринчик должен жахнуть. До дома Шибана отсюда недалеко — пешкарь, потому что лучше блевать на улице, чем в такси. Мичи смачивает кислые губы, и любопытство в нём побеждает нахлынувшие особенно остро воспоминания. Смысл простыни, написанной Йори, сводится к тому, что ему очень жаль, и типа, senpai, prosti menya. Правда, извиняется он совсем не за то, что нужно — а всего лишь за свою попытку наладить дела семейные в рабочее время Мичи. Спрашивает, когда удобно встретиться /по-нормальному/. «Мы так давно не виделись» Бля-я-я-ядь. Мысли материальны, Мичикацу. Но ты вправду хочешь увидеть это лицо не в зеркале? *** По дороге к Даки и после прочтения соо, Мичи становится плохо ещё раз. Тауринчик таки жахнул, спс. *** Тянется. Блядь. Уже не только воспоминания пиздецки-медленно шныряют по черепной коробочке — вся жизнь пиздецки медленно, муторно, одинаково и пресно вращается вокруг Йоричи. Последние несколько суток. Мичикацу ловит флэшбэк — в тот день, когда это началось, когда долбанный братэк пришёл к нему на работу — он точно так же лежал у Даки и залипал в потолок. Тянется. День сурка. Заезженно до дыр — но иначе и не сказать. Мичи разрывает тишину, потому что иначе она его убьёт, задавит, бошку собой накачает, как гелевый шарик, и разорвёт к херам: — Это со стороны, конечно, глупый сюр, — говорит он. — но бэкстори послушаешь — ебанёшься. — Ты о чём? — О себе. — Драматизируешь. На таблетку. Мне твоё прошлое слушать неинтересно, спи. — Хоть за это спасибо. — Агась. Даки на него очевидно похуй — но не больше положенного. Лучше действительно последовать совету. Спать. Он устал. Он так долго тянул с этим всем, так долго не разбирал это всё родственное говно, что почти упал замертво, сделав один-единственный шаг навстречу. Долгая передышка выматывает хуже марафона. Спать. Ему снится, как на зло, не привычная абстрактная поебота, не цветные круги Кандинского, а вполне себе бытовушечная сцена. Пасторалька. Им с Йори девять — родители вывезли их загород, и старший сразу, будто в жопу ужаленный, побежал искать себе приключения. Йоричи спокойный ребёнок, но — всё ещё ребёнок. Мичикацу вздыхает и следует за ним, смотря под ноги, пытаясь не споткнуться и не испачкать белые высокие носки, не порвать шипастыми ветками кустарников новенькие клетчатые шорты. Но он всё-таки цепляется полой вязанного свитера за низкий сучок на дереве, наклоняет голову, опускает взгляд, чтобы аккуратно высвободиться, не растянув и не разорвав петельки. Но, когда он вновь смотрит прямо — Йоричи в его поле зрения больше нет. Нигде нет таких же высоких носков. Нигде нет таких же клетчатых шорт. Нигде нет такого же белого свитера крупной вязки, и таких же длинных волос, перевязанных атласной ленточкой. Целых несколько секунд Мичикацу — совершенно, абсолютно один. Ему не надо ни за кем следить, и не надо ни на кого равняться. Позже, когда Йори находится, Мичикацу всё ещё думает. Думает и думает. И думает, и думает. А если бы так было всегда? Чтобы он — и один. Единственный экземпляр. Не дубликат, не подделка, не два по цене одного. А ребёнок. Просто ребёнок, как Йоричи. Это не сон. Это череда воспоминаний. Череда давнёшних мыслей обиженного пиздючёнка. На следующий день после того, как Йори пропал и нашёлся, они идут на пляж. Озёрная гладь чистая и спокойная. Мать тихо глушит что-то забродившее из пляшки. Папочки не видать. Йори строит песчаные замки, а Мичи знает, что пляжи — это не его стихия. Но он стоит рядом, с песком между пальцами, своей тенью спасая брата от вероятных ожогов. Принимая удары прямых лучей на себя. Потому что ему стыдно за те мысли. Йори должен существовать. Он чистый, правильный и хороший. Улыбка у него яркая, и сердце — открытое. Он — единственное живое существо, которое любит Мичикацу. И которое /Мичикацу/ любим в обратку. Осознание заставляет девятелетнего Мичи упасть в обморок. Но, скорее всего, это солнечный удар. *** — Ну так потом что произошло? Почему тебя переклинило? — Потом, Даки, произошло то, что на меня окончательно забили хер. Большой и толстый. Йоричи закончил среднюю школу и его отправили в юридический колледж в Америке. А я, как бы… Ну есть, и есть. Остался в Японии, ходил в старшую школу. Никто из семьи меня будто не замечал. Хожу по дому, включаю-выключаю свет — а мать с папочкой, видать, думают «что же это за полтергейст?». — Пиздос. — Нормально. Меня наконец заметили, когда я закончил старшую школу. Заметили и сказали «слушай, а ты не слишком долго в отчем доме задерживаешься?». Тогда меня выперли и я жил у Доумы. На Доуму, слава богам, тоже родители хер клали, но у него хоть отцовские подачки были, и собственное жильё. Через этого мажора я с Пезданом нашим святейшим познакомился. И, как видишь… Три года прошло. Верчусь. – Пиздец. С тех пор, как он наебнулся с дивана, Даки на него похуй чуточку меньше. Вон, даже сон и флэшбэки выслушала, её чуть-чуть додавить — и плечо подставит, чтобы порыдал в подружескую жилетку. Но спасибо — Мичи такие подачки жалостливые не нужны, а если и нужны — не признается. — Ну ебать, ну ты долбоёб конченный тоже. Это было сто лет назад. Дальше двигайся. — Двигаюсь. — Молодца. Удерживать интерес Даки дольше, чем десять минут, охуительно сложно — Мичикацу даже не пытается. Всё равно он недостаточно восстановил силы — даже глаза намокли от этого сна придурошного. Сложным было не только сделать этот блядский шаг, сложным было ещё и в конце-концов понять, что светлый добрый Йоричи здесь не для какой-то корысти или насмешки. А ради него.