Как обычно, всё клубнично.

Конечно, Мичикацу раздражённо цыкает, когда Даки кидает ему в лайне тупой самодельный мемасик. Мемасик «Думаешь, я собралась на блядки? Пошёл нахуй быдло ебаное. Я еду мутить с братом». Это ж даже не смешно. Ну вот ни капли. Не смешно и не правдиво — он едет не мутить, он едет прервать отвратительную череду удушающих воспоминаний, путём встречи со спонсором этих самых воспоминаний. Должно помочь. По идее. Он даже не готовится особо — не устраивает на лице блядский карнавал, не разряжается, и даже — о Господи — не выёбывается. Собирает волосы в простой хвост и надевает чёрную водолазку. Чёрные очки — не от гуччи, кстати — чтобы скрыть нервно тикающий левый глаз и краснючие капилляры. — Он подумает, что ты мало того, что спидорасился, так ещё и скурился. Доума сказал бы «спасибо, Заюш, не знала», но Мичи просто обрывает видеосвязь. В такси как-то слишком жарко — Мичикацу не может, конечно, сказать, что это не из-за него. Просит включить кондёр — кондёр оказывается сломанным. Ну ладно. К течению жизни по пизде не привыкать — поэтому он просто цыкает, кусает ноготь и открывает диалог с братеком пятичасовой давности. «– Где встречаемся? — Мне всё равно.» Бляяя. А не слишком отмороженно? Мичи нервничает, как школьница, и хочет самому себе за это въебать. Ну это ж, типа… Семейный ужин? Не мутки с братом, как стебётся Даки. Почему же тогда сердце так ебошит андерграунд? И дышать тяжело… Нет, это всё из-за жары в салоне. Мичикацу опускает окно. В нос ударяет нефтяновый шлейф автотрассы. Где-то точно так же едет Йоричи… Ну, не точно так же — машина у него, естественно, своя, не такая раздолбанная и со всеми примочками, включая подстаканники под баббл-ти и, о боги, к о н д и ц и о н е р, но основную мысль уловить можно. Точно так же. Хех. Опять как проклятье звучит. Близнецовое. *** В своей чёрной водолазке он чувствует себя норм ровно до того момента, как не равняется с Йори. Брата он видит впервые за много лет — и сразу же слепнет. Это как тарантулу подземному в глаза фонариком посветить. Плакать хочется, сука, резь, ёбаное ж ты солнце с этими своими глазами лучистыми, улыбкой яркой, бежевой ветровочке небрежно накинутой, с рисовой белой тату на шее — Мичи знает такие тату, они ярче и чётче становятся, когда из парилки выходишь или сексом трахаешься. «Опять ты со своим сексом, — цыкает Мичи на собственное подсознание. — тебе ангел с небеси снизошёл, а ты про бляццкий секс, тупица». — Привет, — Йори машет ему ладонью, и на ладони тонкие кольца под бронзу и белое золото, красные нитки и фенечки. Детский сад, штаны на лямках, но становится теплее. От Мичи жар пышет, от Йори — тепло. Им рядом стоять сложно и напряжно. Температурами сразу под плюс сороковничек, и щёки краснеют. Испарина. Мичикацу мотает головой, щипает себя очень больно и напоминает «ты здесь по делу. менталочки успокоить. словами через рот поговорить». — Здравствуй. Чтобы приблизиться хоть на шаг, приходится делать вид, что он не разгорячённый, а отмороженный. Так немного легче. Улыбка на губах Йоричи не гаснет, он предлагает просто пройтись от главной площади хуй пойми куда. Попроменадничать там. Только от парковки недалеко. Может, выпить. У Мичи спирает дыхание — в который раз уже? Бесит. Сколько уже можно петлять вокруг да около? — Ты зачем меня искал? Тогда, в «Накиме». Не тяни уже. Что тебе нужно было? — Я же сказал. Ты. — Просто так? — Это плохо? — Ответь по-человечески. — Боже, Мичи. Да. Просто так. Я хотел с тобой встретиться. Я хотел на тебя посмотреть. «Всё, тебе пизда». Руки трясутся, как у невротика, алкоголика, шизофреника. Напрягает отсутвие мотивов. В какой-то степени — из-за того, что Мичикацу хейтит наопределённость. В какой-то степени — из-за того, что у самого у него мотивы есть. Он себя чуть ли не злодеем чувствует, когда набирается воздуха и смелости, и начинает говорить. Говорить. Говорить. Так, как хотел. Чуть ли не впервые в жизни всё случается так, как он хочет. Он выливает на дорогого, любимого, драгоценного брата столько /всего/ — плохого и отвратительного, правдивого, впритык идущего со всей биографией Мичикацу. Рассказывает про кошмарные сны. Про воспоминания. Про то, что его жёстко глючит. Про то, что он живёт прошлым. Не может забыть, простить, отпустить, жить дальше, перестать ненавидеть, перестать… Просто успокоиться. Очиститься. Переродиться. На протяжении всей этой исповеди-хуисповеди Мичи хочется плакать, убежать и растаять. Хочется довести до слёз Йори, оставить его, стереть из прошлого, настоящего, будущего. Блядь. Его же до этого дня фонтаном разве что только рвало. Эмоции так — нахрапом, сразу, ярко — никогда не выпускались. — Знаешь, что? — Голос его сейчас, охрипший после получасовой тирады-жалобы, напоминает голос Накиме. Тихий и пронзительный. Неприятно щекочущий извилины. — Просто я думал… Если я на тебя всё это вылью, с тобой это всё разделю… Мне легче станет. Я правда так думал. Долго так думал. А, по факту… — А по факту — всё только впереди. Нам нужно сейчас подумать… Помолчать. Так много… Ичи, прости. — Не называй меня так. Как же всё глупо. И зря. Мичикацу хрустит костяшками, и звук такой, будто киношный, ненастоящий. Сейчас вообще будто нет ничего настоящего — и улица эта — бутафория, и парковка, и двойное — асфальтовое и бензиновое — вонево нефти. Фенечки да кольца на чужих руках. Тупизм ебаный. И к этому вот он шёл? Из-за этого он так загонялся? Пшик в пустоту. Ему не становится легче. А потом… А как-то… Странно. Он не понимает, что происходит, но окружающая прохлада сменяется мягким теплом. Йоричи сокращает дистанцию в два шага, и теперь Мичикацу задыхается, путается в запахе парфюма от деметер, кожаного салона чужой тачки, да лимонной жевательной резинки. Как это называется? Чтобы обнять его, Йоричи приходится встать на носочки. Разница у них не то, чтобы большая, но Мичикацу ходит в тяжёлых ботинках с массивной подошвой, и- Как же всё, блядь, не важно. — Прости, — говорит Йоричи. — не буду. И Мичи честно не хочет сравнивать это с каком-то благословением. Не хочет смотреть на Йоричи, как Энму или Накиме смотрят на Мудзана, подобрастно и… влюблённо. Не хочет, в конце-концов, чтобы Даки, со своим тупым мемом, оказалась права. — Я тебя, блядь, ненавижу, Йори. У меня из-за тебя вся жизнь, от рождения и до дня сегодняшнего, по пизде пошла. Из-за одного факта твоего существования. — Прости. — Молчи сейчас. У Мичикацу, конечно, пульс ебашит под двести, наверное, или какая там максимальная отметка у пульса, когда он поднимает руки, и обнимает в ответ. Зачем всё это? Разве Йоричи не больно, не противно прикасаться к нему после таких слов? «А мне, — спрашивает у себя Мичикацу. — а /мне самому/ разве не должно быть больно и противно после того, как он у меня хорошую жизнь отобрал?». Но нет. Всё, что чувствует Мичи — тепло. Он закрывает глаза и надеется, просто надеется, что когда-нибудь сможет избавиться от всего этого яда внутри себя. Сможет испарить этот яд теплом Йори. Он закрывает глаза и надеется, просто надеется, что когда-нибудь у него — у них — всё будет хо-ро-шо.