≋
Деревянный дом склонен особенно раскаляться в начале августа, во время ужасной знойной жары, от которой, обычно, не бывает совершенно никакого спасения. Днём, когда душнее всего, единственное место, куда можно пойти охладиться — подсобка со стоящим в ней терпким, приторно-сладким запахом ягодного варенья. Уже закрученные, а до этого отпаренные, полулитровые банки располагались на полках хлипко сколоченного стеллажа, кое-как прибитого к стенам, и одухотворяли собой всё помещение. Порой Рóзе казалось, что, вот, ещё одна поставленная банка — и вся конструкция рухнет, разбивая стекло в мелкие кусочки. Но, как ни странно, сколоченные между собой полки выдерживали груз всякий новый раз, отсигналивая о своей старости лишь лёгким скрипом. Август был сезоном сочных слив и больших сахарных яблок, из которых у Розанны всегда получался по-невероятному вкусный пунш, так сильно обожаемый Лисой. Эта девочка никогда не понимала, как Пак удавалось варить такой до невозможности сладкий напиток — все её попытки узнать заветный рецепт обычно заканчивались полным провалом. Отшучивания Рóзы на вопросы Лалисы по поводу секретного ингредиента не воспринимались младшей всерьёз. Они были похожи больше на издёвку, подобную тем, которыми кишили безвкусные американские комедии. — Ну расскажи! Ну, пожалуйста! Скажи, каков последний секрет твоего пунша, м?.. Манобан трясёт старшую за пушистые рукава длинного лёгкого летнего платья, умоляюще заглядывая в глаза. Если дёрнет чуть сильнее — ткань наверняка порвётся. — Любовь, — у Рóзы Пак всегда одинаковый ответ на уже привычный вопрос, — последний секрет — это любовь. — Да чёрт! — Топает ногой Лалиса. — Когда-нибудь я добьюсь от тебя правды или нет? Вообще-то, Рóзе нравилось дразнить очаровательно-курносую Лису. Ведь та начинала касаться её чаще и настойчивее привычного. И обычно такие эпизоды отпечатывались в памяти самым ярким образом, вплоть до окружающих звуков и цветов. Однако в подобные моменты Розанне сдерживать свои приступы «цветочного» кашля было тяжелее всего. Потому что девочка, которую она так без памяти любила все эти долгие годы, была слишком волшебна. Пак приходилось прикладывать неимоверные усилия, чтобы бороться со своей болезнью любви в её присутствии. Лалисе Манобан было, наверное, невдомёк, о какой любви постоянно говорила её старшая; Розанна догадывалась об этом — в какой-то момент вместе с лепестками белых тюльпанов во время кашля стали появляться густые капли крови — главный признак безответности. Хотя, признаться, Пак очень, до неприличия «очень», долго тешила себя надеждами на взаимность. Но всякий раз, стоило Лисе захохотать с кем-то другим, она начинала сдаваться. Болезнь любви постепенно убивала её вместе с заливистым смехом самой прекрасной на свете девочки. Между ними была слишком большая возрастная пропасть. И с каждым новым днём она становилась будто всё шире; будто всё глубже. Пак в сентябре — на постоянное место работы после месячного отпуска, а Лисе — в первый класс старшей школы. Все те проблемы, с которыми только начинала сталкиваться младшая, старшей уже были давным-давно не то что пройдены — забыты. Но всё же та детская непосредственность, какая пряталась под густыми ресницами тайком любимой, была нужна Рóзе до хрипящих приступов и ежедневной, весьма болезненной процедуры выдирания из хрупких плечей новых зелёных стеблей. Лиса была нужна Розанне даже несмотря на вероятность удушья от сухого кашля, оставляющего в лёгких осадок, какой обычно бывает при ангине последней стадии. Поэтому сейчас, в жарком августе, пригласив школьницу погостить к себе в дачный домик на берегу реки, Пак решила покончить со своей болезнью любви навсегда.≋
Лалисе нравился скрип деревянных полос, разогретых под безоблачным небом, Рóзе нравилось, когда её любимая девочка ходила по тёмно-коричневому полу босиком. Манобан нравилось прятаться с Пак от зноя в маленькой тёмно-сумрачной подсобке, а старшей — чувствовать на своей шее робкое дыхание носом. Лисе нравилось после полудня бегать к разогретой речке и плавать в ней до тех пор, пока губы не начинали синеть. Розанне нравилось перерисовывать знакомый силуэт с россыпью блестящих капель в свой блокнот, касаясь, пускай карандашом, чуть смуглой, загорелой кожи и нежно проводя по ней кончиками своих пальцев. — Почему ты не плаваешь со мной? — Спрашивает внезапно светловолосое чудо, вылезая из воды, и отжимает свою юбку, собирая её сбоку в гармошку и открывая таким образом вид на свои длинные и стройные ноги. Старшая, отвлечённая от чернового наброска будущего портрета, протяжно кашляет в кулак, тут же незаметно комкая лепесток тюльпана. Откладывает в сторону все рисовальные принадлежности и сгибает колени. — Я не умею, — врёт она и натягивает майку надёжнее на плечи, чтобы все рубцы на них точно остались незамечены. — Необязательно ведь заходить в самую глубь! Можно потоптаться на мелководье! — По-детски возмущается Лиса Манобан и в два шага подбегает к Рóзе, обхватывая её кисти своими большими, мокрыми, холодными ладонями. — Пойдём! Пожалуйста! Пак боится, что там, в воде, не сможет сдержать нового болезненного приступа. А ещё ей страшно, что её любимая девочка увидит на ней не только многочисленные розоватые шрамики, но и мгновенно прорастающие под лопатками зелёные стебли. — Ну пожалуйста! — Стоит на своём Лалиса, раскачивая руки девушки из стороны в сторону, словно они принадлежали тряпичной кукле, а не живому человеку. — Нет, милая, — голос Пак приобретает нежные, бархатистые нотки, — нельзя. Ты только что вылезла. Посиди рядом, согрейся. Младшая закатывает глаза, дует пухлые губы персикового оттенка, однако послушно плюхается рядом со старшей и кладёт ей голову на плечо. Для такого активного подростка, каким была Лиса Манобан, пару минут посидеть на одном месте было сродни героическому поступку, однако находиться вот так, на прохладном песочном берегу, с Розанной было почему-то хорошо. В этом чувствовался ни с чем не сравнимый душевный комфорт. Правда вскоре Лалиса принимается елозить на одном месте, явно пробуя подобрать более удобную позу, что, увы, не венчается успехом. А за этим — с длинных светлых волос, выбившихся из небрежного пучка, начинают падать вниз, на чужое колено, малюсенькие капли, откуда — скатываться в ложбинку под ним. Розанне это быстро становится щекотным: она кладёт на ногу раскрытую ладонь, чтобы избавить себя от этого ощущения, разгоняющего по всему телу табуны мурашек. А Лисой, как ни забавно, этот жест расценивается как предложение взяться за руки, поэтому она осторожно вкладывает свои пальцы в ямочки между чужими. Не проходит и минуты, как Рóза сгибается пополам, всем туловищем дёргаясь в сторону, и насильно глушит в себе кашель, оставляя его где-то далеко в лёгких. Прекрасная девочка не должна узнать о смертельной болезни любви. Не должна. — С тобой всё в порядке? — Вскакивает младшая и размашисто хлопает по чужой спине. — Что случилось?! — Пыльца, — отмахивается Розанна Пак, — пыльца попала в нос. — Тогда нам нужно уходить. Скорее. Лиса присаживается рядом со старшей на корточки, желая помочь встать, и сталкивается с ней взглядами. Для Рóзы, казалось бы, такой контакт должен быть слишком плотным, но по какой-то неясной причине нового приступа не следует. Вместо этого всё её внимание устремляется в глаза цвета переспелого дуриана — коричневатые с зеленоватым отсветом — и там же поселяется. Пак хотела бы жить в этих красивых, больших и хитрых глазах. Она хотела бы встречать ими все рассветы с закатами, считать ими звёзды на ночном небе и видеть ими окружающий мир. Или, возможно, Розанна хотела бы стать частью этого окружающего мира. Как жаль, что это не взаимно. Она поднимается на ноги сама, собирает свои вещи и молча идёт в сторону своего участка, даже не сомневаясь, что школьница побежит за ней следом. Лиса так и не распознаёт всю глубину, какая была во взгляде её старшей несколькими минутами ранее. И, наверное, в будущем ей так и не удастся её распознать. Через пару секунд она лишь вырвет из своей ладони, незаметно от Рóзы, тонкий, жалкий, неокрепший стебелёк и растопчет его около жёлтой скрипучей калитки. Да так яростно, что вся эта труха следующей тёплой весной превратится в громадный куст с мелкими розоватыми бутонами колючих роз.≋
В доме, ближе к вечеру, прохладно. Чтобы Лалиса не застудила себе до сих пор мокрую голову, Розанна выносит ей на закрытую террасу, которая служила по совместительству и кухней, и столовой, толстое махровое полотенце. Садится на высокую табуретку и подзывает к себе ту, которая ещё совсем не умела о себе заботиться. — Распутывай свой пучок. Будем сушиться. — Ты ведёшь себя как моя мама, — буркает Лиса, но вскоре тянется пальцами к резинке, удерживающей на макушке всю нехитрую конструкцию из комка локонов. Рóза перехватывает девичьи руки и смотрит на младшую хитро исподлобья. Взгляд искусительный, почти заигрывающий. С материнским сравнить нельзя точно. — Если бы я не вела себя так, то твоя мама тебя ко мне и не отпустила бы. Правда? Манобан почти пфыкает, да только форы мало, чтобы сделать это в открытую. Старшая буквально зачаровывает её своей самоуверенной ухмылкой и крепкой хваткой. Кто бы мог подумать, что у Пак такие цепкие пальцы… — Распутывайся, — напоминает Розанна, отпуская хрупкие кисти и расправляя полотенце, — пара минут промедления, и я завтра точно стану твоей нянькой. — «Мамочкой». Звучит лучше, согласись? Лиса кротко хихикает, распуская свои волосы по талию и не замечая, как девушка снова сдавливает в себе саднящий кашель. Манобан даже и не догадывается, что за сегодняшний день в чужом организме скопилось слишком много лишних лепестков. Их там переизбыток — завтра на утро вся подушка будет в крови. Рóза Пак небрежно накидывает на спутанные волосы махровую ткань, кутая в неё почти всю голову. Открытыми остаются лишь линия челюсти, подбородок, кончик носа и чуть влажные губы, не поцеловать которые прямо сейчас было бы абсолютным преступлением… Ведь Розанне этого так хочется! Ах, ей так хочется сделать эту девочку своей! — Мамуль, — намеренно кривляется Лалиса, — не думаю, что ты правильно накрутила на меня полотенце. Она поднимает голову наверх, видимо желая посмотреть на свою горе-сиделку, но та довольно грубо хватает её за подбородок и возвращает в то положение, при котором лучше видны желанные губы. Либо Пак сделает это прямо сейчас, либо она не сделает этого никогда. Не просто же так она обещала себе покончить со всей этой болезненной любовью. — Будь славной девочкой, сосчитай для меня до трёх, — почти мурлычет старшая на закрытое тканью ухо младшей, из-за чего тело подростка прошибает мелкая дрожь. — Чем мы будем заниматься?.. — Тшш, — Рóза прикладывает к пухлым губам свой указательный палец, чувствуя так часто представляемое раньше тепло и, наконец, открыто кашляет — белые лепестки фейерверком сыпятся на пол, — я прошу сосчитать до трёх, а не задавать мне вопросы. Розанне неизвестно это, но она уверена: от её любимой девочки веет парализующим, пожирающим страхом. Он настолько велик, настолько непреодолим, что она даже не пробует потянуться к полотенцу, чтобы сдёрнуть его со своих глаз. Она даже не пытается вырваться и убежать. — Один, — Лиса мажет губами по узкому пальцу, который её старшая так и не убрала, — два, — чуть медлит, жадно сглатывает, ловит отголосками осязания, как палец с лица перемещается на неприкрытую ключицу, сглатывает вновь, пробегая кончиком языка во внутренней стороне нижней губы, — три. Школьницу прошибает ток, а затем тут же бросает в ледяной пот. У Розанны Пак тонкие и очень сладкие губы. Такие же сладкие, как её неповторимый пунш, секретом приготовления которого она так и не поделилась. А ещё у неё явно опытные руки — слишком уж быстро они оказываются под яркой майкой и подкрадываются к сокровенной границе между рёбрами и грудью. Настолько быстро, что Лиса даже не успевает сообразить, в какой момент на её сосках оказываются чужие подушечки средних пальцев, дразнящих жёстко и настойчиво. Рóзе тяжело себя сдерживать — она хочет ближе и глубже. Проникая в горячий рот языком, она бесцеремонно сталкивается в нём с другим, абсолютно неумелым и вялым. Кажется, любимая девочка до сих пор не могла отойти от происходящего. Но ничего. Это исправимо. Старшая отстраняется, вынимает из-под тонкой майки левую руку, перемещая правую на талию, из-за чего Лиса вздрагивает, и стягивает больше не нужное полотенце. Недоступный до этого электрический свет наконец-то бьёт Лалису по векам, заставляя рефлекторно сощуриться. В каре-зелёных глазах — непонимание, в миндальных глазах напротив — абсолютное обожание. Без тяжёлой махровой ткани целовать становится намного проще. Но вот беда — девочка по-прежнему не отвечает, она напугана. Скована. Поэтому, меняясь с ней местами и усаживая её на табуретку, Розанна мягко кладёт свои руки на её почти оголённые плечи и, наклоняясь нос к носу, по-доброму улыбается. — Не ожидала от меня такого, милая? В ответ молчание. Лиса даже не моргает. На её лице — никаких эмоций. А Пак хочется большего — терпеть невозможно. До такой степени, что её накрывает неконтролируемый кашель. И девочка, самая хрупкая на всём свете, созданная из тончайшего фарфора, видит всё это — видит все эти бесчисленные белые лепестки, видит розоватые рубцы на молочной коже из-за соскочившей чуть в бок майки, видит, как её старшая мучается. Видит и не может понять, почему так не мучается она сама. — Ты больна, — вполголоса проговаривает Лалиса. Старшая прикладывает тыльную сторону ладони к своим губам. Чуть сводит брови. Расправляет плечи. — Тобой. И уже очень много лет, — грустно замечает она, окидывая взглядом белоснежный пол, ставшим пару мгновений назад таковым. Лиса Манобан не должна была об этом узнать. Ни при каких условиях. Она не должна была. Это противно — видеть такое вживую. Тогда почему? Почему из всех возможных действий этот фарфор, буквально просвечивающийся на летнем солнце, выбрал встать с табуретки, подойти и обнять? Прислониться грудью к груди, замереть, считая хаотичные удары сердца, и уткнуться носом в израненное стеблями плечо? — Почему? — Хрипло спрашивает Рóза. — Потому что ты мне дорога, — шепчет Лалиса, сжимая худое тело теснее. — Не в том смысле, в каком дорога мне ты. Манобан отходит на крохотный шажок, становясь внезапно взрослой. Она будто меняется с Розанной ролями, перетягивая на свою спину и жизненный опыт с мудростью, и высоту пройденных лет с серым реализмом. Конечно. Ведь не она тут была проигравшей. И Розанна ждёт. Честно ждёт, когда школьница позвонит своей маме и попросит поскорее примчаться. Ждёт, когда её несчастной любви уже наконец-то придёт конец. Но вместо этого получает совсем другое, пугающее — тягу к осторожному, робкому поцелую на цыпочках и неуверенное дыхание рот в рот, когда совсем не знаешь, как себя вести. Зато Рóза Пак знает. Терпя неприятную щекотку в лёгких, она берёт девичье лицо в свои руки и процеловывает на нём дорожку от переносицы к ямке на подбородке, аккуратно бродя руками между солнечным сплетением и лопатками. Лишь бы её девочка не переставала подставляться… Лишь бы не переставала!.. От линии челюсти к шее, от неё — к груди. Робкий поцелуй сквозь майку и прихватывание эрогенной зоны зубами. Лёгкий стон и запрокидывание головы — Розанна на верном пути. Чуть покружившись на этом месте языком, Пак норовит спуститься ниже, к давно высохшей юбке, но Лиса ловит её за плечи и подтягивает наверх, ближе к себе. Жадно, но по-детски, как умеет, целует, боясь показаться неопытной. Ну какая же глупая… У Рóзы путаются пальцы в этих светлых волосах; мысли — подавно. Те уже давно затуманены, задурманены, обворожены. От Лалисы пахнет свежим воздухом и едва уловимым запахом садовых роз. Если чуть принюхаться, проникнуться, Пак уверена, что никогда прежде не встречала подобного аромата. От Лисы Манобан веет поздней весной — нераспустившийся бутон, который хочется оберегать. Как жаль, что сорвать его и поставить в профильтрованную воду куда желаннее. — Я уезжаю через неделю, — внезапно прерывает тягучий поцелуй маленькое чудо, — на все три года учёбы в старшей школе. Не вернусь. Тело Розанны прошибает тысячи мелких тупых иголок, во рту — неприятный привкус железа. Ещё одно слово, и её поглотит душащий кашель. — Хотела раньше сказать, но… Девушка прикрывает губы руками и подбегает к раковине, задыхается, понимает, что сейчас из неё выйдет целый крупный бутон, но тот, как назло, застревает где-то поперёк горла. Постучать бы сейчас по грудной клетке кулаком — откашляться. Прекрасная девочка, кажется, совсем не понимает, что ей стоит замолчать и исчезнуть в своей комнате. — Но боялась за тебя. Ты же со мной с самого детства. Нет-нет. Только не следующие слова. Только не следующие. Розанна Пак уже стоит в три погибели. — Ты ведь для меня как старшая сестра… Боль пробегает зарядом по всему туловищу. Рóза чувствует, как не вырвавшийся при предыдущем кашле крупный бутон нашёл другое место — прямо на основании шеи. Нашёл и решил пробиться там, вылезти перепачканным в крови и в ней же окрашенным распуститься. Розанна скребёт ногтями по столешнице, закусывая свою нижнюю губу до глубокой раны — лишь бы не завопить — и сражается с собой, борется с собственным порогом болевых ощущений, ночными кошмарами. А Лалиса просто стоит. Стоит и любуется, как на человеке распускаются тюльпаны кровавого цвета. Ей кажется, что она никогда не видела ничего прекраснее. Она настолько увлекается этим лицезрением, что не замечает, как обессилевшая Рóза Пак буквально падает на стоящий рядом стул, корчась от всех проросших на ней бутонов, которые шли по шее и ключице кольцами, напоминая своим видом скорее о прекрасной клумбе, а не о человеческой болезни любви. Труднее всего сейчас — выдернуть из себя их все. Но Розанна выдёргивает. Со стоном, с катящимися по щекам слезами, с кряхтением и ужасом. Она выдёргивает белый тюльпан в красных пятнах за тюльпаном. Цветок за цветком. Боль за болью. Всё выдёргивает и выдёргивает… А когда доходит до последнего, девятого, располагающегося прямо на сонной артерии — смертельного — замирает и собирает остальные восемь в один букет. Через силу встаёт и подходит вплотную к своей самой любимой девочке. Вдыхает носом воздух, как может, чтобы заговорить вполголоса. Громче — невозможно. — Секретный ингредиент моего пунша — любовь. Как я тебе и рассказывала. Она отламывает от свежего стебля крохотный кусочек и демонстративно бросает его в большую кастрюлю, которую больше не поставит нагреваться. Грустно пересчитывает все восемь цветков в руках и кладёт пальцы в собственной крови на тот, который был всё ещё в ней. — Нет! — Девочка со страхом вопит, когда до её сознания добираются вероятные последствия. — Нет! Не выдёргивай. Не выдёргивай! Розанна хрипло смеётся, и из свежих ранок начинает сочиться яркая кровь. — Прошу тебя! Поедем в больницу? Давай, м? У Пак такая славная младшая. Даже когда она до смерти перепугана — всё равно славная. — Ты запомнила мой рецепт? От девочки следует короткий кивок. А от Рóзы — рывок последнего бутона, который она добавляет в букет и отдаёт в самые красивые на всём свете руки. Последний болезненный вздох. — Девять. Я безответно любила тебя девять долгих лет.