burning the darkness out

So tell me, can you keep a secret? I thought I lost myself Trying to find a hidden meaning in all the lies you'd tell When you think I've said enough, tell me, and I'll bite my tongue But don't you think I won't remember [1]

      Возможно, это начинается с момента незадолго после его рождения – когда его пьющие родители без лишних слов выбрасывают Зеницу за пределы родного дома на третьем? пятом? году жизни и оставляют его одного, голодного, босоногого и без единого гроша в кармане где-то в коробке на одной из самых опасных улиц города. Возможно, это начинается, когда он в попытках сохранить свою жизнь шарится по самым злополучным районам, собирая по мусорным бакам протухшие объедки, от которых живот болит так, что в глазах темнеет, и вылавливая ртом вызывающие тошноту грязные, вонючие капли из редких луж или водостоков, чтобы хоть немного утолить жажду, сковывающую его по рукам и ногам. Возможно, это начинается, когда его ловят на краже трижды – жесткие немилосердные удары палок обрушиваются на его спину и бока и ломают ему хрупкие, тонкие кости, оставляют на теле уродливые синяки и кровоподтеки, из-за которых сил подняться нет и за жизнь бороться – тоже; спасибо, что не вешают в силу его малолетства.       Возможно, это начинается, когда его подбирает Изуми-нэ-сама – владелица небольшого магазинчика пряностей почти в самом центре Токио. У госпожи нежные руки, невесомые касания, больше похожие на крылья бабочек, теплый голос, полный искреннего беспокойства, и печальный взгляд скованной обязательствами героини из древних прекрасных легенд. Она своими собственными силами выхаживает Зеницу, пока тот мечется в лихорадке на татами и блюет своей кровью вперемешку с желчью, целебными отварами и едой, насильно впихиваемой в организм, внутренне мечтая просто сдохнуть и больше никогда не воскресать, чтобы закончить эти мучения, чтобы прекратить позорно и бессмысленно жить подобно помойной крысе, чтобы…       Но госпожа – называй меня Изуми-нэ-сама, Зен-Зен, – улыбается, и от ее улыбки на душе почему-то теплеет, и хочется бороться за жизнь, чтобы снова видеть солнце в лице прекрасной женщины, решившей стать для него его персональной святой. Сердце ее звучит почему-то неровно и беспокойно, словно она задумала что-то недоброе, но впервые за все свое бесцельное существование Зеницу не доверяет своему слуху, спасавшему его шкуру не один и не два раза – как можно не верить той, которая не один день и не одну ночь стояла на коленях около его татами, меняя повязки, силой вливая отвары, и молилась всем богам за его благополучие так искренне, с таким надрывом?       Ей удается выходить Агацуму, поставить на ноги, залечить большую часть ранений и болезней, подхваченных за время его скитаний по темным закоулкам, и одновременно с этим подкупить своей заботой так осторожно, так ласково, что Зеницу добровольно надевает на себя ошейник и отдает в руки хозяину поводок – в конце-то концов, мало ли нужно рано повзрослевшему ребенку для того, чтобы довериться кому-то с головой?       Изуми-нэ-сама пристраивает его к себе младшим помощником лишь только тогда, когда окончательно уверяется в том, что он хотя бы на среднем уровне, но здоров, однако курс лечения продолжает; Зеницу бегает по поручениям на уровне принеси-подай и старается изо всех сил ради того, чтобы еще раз хотя бы мельком, но увидеть легкую ласковую улыбку на породистом красивом лице. Несмотря на то, что он не один работник у госпожи, его она, кажется, выделяет больше всех, и маленькое сердечко Агацумы трепещет от счастья, когда женщина треплет его по волосам, иногда нарочито медленно пропуская пушистые пряди сквозь пальцы. Постоянные клиенты магазинчика от него в восторге – Кобаяши-сама угощает конфетами из собственной лавки, Такэда-сан время от времени рассказывает разные истории из своей жизни, а вечно хмурая Мурата-сан улыбается ему, фривольно называя «маленьким солнышком».       Самый старший из мальчишек – Акио-кун, – смотрит волком. Насколько Зеницу знает, раньше он был любимчиком всех женщин, теперь же его место занял Агацума. Когда же Акио с неожиданной для такого худого тела силой зажимает Зеницу в самом-самом дальнем углу лавочки пряностей, нависает с высоты своего роста и зло, отчаянно шипит ему на ухо бежать, и бежать как можно дальше, он только непонимающе хмурит брови, прислушиваясь к чужому дыханию, сердцебиению, току крови. Мальчишка, почти его сверстник, не врет – это Зеницу понимает почти сразу, – но разум отказывается принимать жестокие, наотмашь бьющие слова, которые вылетают из чужого рта со скоростью пулемета.       Агацума отталкивает Акио со всей силой, которая у него есть, и пулей вылетает из чулана, в который его запихали. Найти Изуми-нэ-сан оказывается проще простого – ее звук Зеницу знает наизусть, – а упасть к ней в ноги и начать тараторить, рассказывая о сумасшедшем товарище – еще проще простого. Госпожа замирает, выжидающе склоняет голову и слушает очень и очень внимательно, но ее звучание меняется с каждой произнесенной им фразой все сильнее и сильнее, искажаясь до невозможности, превращаясь в уродливое подобие того, что было раньше; Агацума старается максимально игнорировать настойчивое ощущение, что он делает что-то абсолютно неправильно, но отчего-то его интуиция почти в голос орет, что он прокололся по всем фронтам.       Изуми-нэ-сан кивает ласково, треплет его по волосам, но отчего-то этот простой, знакомый жест не вызывает больше трепета, наоборот – вызывает желание уйти от узкой руки, но стоит только женщине улыбнуться, как вся тревога пропадает, сменяясь ощущением томительной радости, и заверяет Зеницу в том, что она обязательно поговорит с Акио-куном, чтобы он прекращал пугать своих друзей.       А через два дня Акио-кун пропадает, и Зеницу окончательно занимает его место.       Возможно, это начинается с того момента, как Агацума попадает в тесную комнату, заполненную полумраком, опьяняюще пахнущую какими-то дурманящими разум благовониями, перемежающуюся с дымными облаками, проникающими, кажется, под самую кожу. Изуми-нэ-сан смотрит на него своими безмятежными черными глазами и прячет улыбку за веером, говорит успокоиться, и Зеницу верит ей, старается дышать глубже, но вместо этого лишь впадает в подобие транса и из-за этого соображает постольку-поскольку, оказываясь наполовину в небытие.       Он приходит в себя, когда кто-то хватает его за щеки, прижимает к пышной груди, гладит по голове – сквозь туман он узнает лицо Кобаяши-сама, нездорово раскрасневшееся и отчего-то искаженное каким-то непонятным чувством, и когда Зеницу только-только осеняет догадкой, ворот его хаори неожиданно дергают вниз.       Он одурманен, но пытается сопротивляться, когда его начинают раздевать – хнычет, хватает ртом воздух, старается отбивать руки, лезущие, кажется, отовсюду, и вообще готов разрыдаться от ужаса и омерзения, сковывающего его крепкими цепями. Чужие прикосновения везде – на голых ногах, плечах, животе, даже там, где он сам себя касаться не осмелится, и Агацуме хочется уйти от нежеланных ладоней, но вместо этого он цепляется взглядом за спокойную и невозмутимую Изуми-нэ-сан.       Она улыбается и одними губами произносит: все в порядке, дыши глубже, не волнуйся, все хорошо.       Зеницу ей не верит, но почему-то втягивает носом воздух с особым усердием, так и не прерывая зрительного контакта.       Кобаяши-сама сменяется Такэдой-сан, за ней Нишидой-сан, позже – Игараши-сан и Кавагучи-сан, комната давит на сознание, чужие прикосновения, кажется, достают до самых костей, прожигая тонкую покрасневшую от трения кожу невыносимой, почти физической похотью, разум мутнеет, перед глазами все плывет, в мозг через сверхчувствительные уши вбиваются чужие охи, стоны, вздохи, душный тяжелый воздух раздирает горло, а тонкая невесомая улыбка на лице Изуми-нэ-сан превращается в кровожадный звериный оскал.       Зеницу теряет сознание, а приходит в себя уже на своем татами. Он одет, умыт, но очень голоден, и в висках звенит не просто колокольчик, но целая колокольня, бьющая по голове с такой силой, что хочется забраться под одеяло и больше никогда оттуда не вылезать. Мягкое поглаживание его плеча вызывает доселе невиданное омерзение, и Агацума едва сдерживает подкатывающую к горлу тошноту. Госпожа сидит перед ним на коленях и смотрит всепонимающе-всепрощающе, честно-пречестно говорит о том, что вчера ему стало дурно и он отключился, но Зеницу слушает ее – и слышит только оголенную ложь, скрытую доселе за хлипкими досками из изворотливости и актерской игры. Он кивает болванчиком в ответ на все ее слова, дожидается привычного похлопывания по голове и обещания освободить его сегодня от работы; когда женщина уходит, опрометью бросается к тазику, оставленному когда-то им по неосторожности в его коморке.       Его выворачивает наизнанку переваренным вчерашним обедом, а когда он заканчивается, то вязкой желчью. Слезы, застилающие глаза, стекают по щекам и падают вниз, желудок медленно перестает сокращаться, а горло и основание языка болят так, что даже глотать больно, и Зеницу лишь сплевывает набежавшую слюну в таз, чтобы не вызвать очередной приступ рвоты. Он чувствует себя отвратительным, мерзким, жалким, он так ненавидит себя и весь мир вокруг, что, кажется, готов совершить сеппуку прямо здесь и сейчас, да было бы чем.       Агацума выжидает неделю, сам не зная, зачем – чтобы окончательно увериться в своих собственных мыслях, собрать еще больше подтверждений, доказательств, прямых или косвенных? И получает – любой ребенок старше восьми лет запуган и глаз не может от пола оторвать в принципе, никто из них не покидает пределы лавочки пряностей, каждый помощник отлеживается раз в неделю после тяжелой ночи. И самое главное – неповиновение карается; своими собственными руками Зеницу отправил Акио-куна на верную гибель.       Ровно через семь дней вечером он попадает в Дымную комнату, а наутро просыпается уже в своей каморке.       В его голове зреет мысль – сбежать. Сбежать как можно дальше и как можно скорее, пусть выживать, пусть жрать помои – но не оставаться здесь, о, Ками-сама, только бы не оставаться здесь.       Агацума собирает свои хилые пожитки – да что там у него, сироты, вообще может быть? – и крадется наружу, там, где свобода, там, где хотя бы более-менее нормальная жизнь, а не это, но его в самом прямом смысле этого слова за руку ловит Изуми-нэ-сан, стоит только ему выйти за пределы лавочки.       Женщина улыбается спокойно и мягко и с этой же самой добренькой улыбочкой ломает ему запястье.       Зеницу урок усваивает – около месяца лелеет сломанные кости и смотрит волком, но его острый ненавидящий взгляд превращается в радушный и нежный, стоит только пальцам на правой руке оказаться под жесткой подошва гэта. Так он уясняет, что не имеет права быть злым и невежливым – это чревато последствиями, а вот какой тяжести, зависит только от него самого. В этот раз он готовится лучше; затаивается на год, делает вид, что привык, что смирился, что принял правила игры и согласился с ними, и снова сбегает тогда, когда от него этого ожидают меньше всего.       Свобода пьянит, но Агацума старательно игнорирует ее зов; он не имеет права быть расслабленным или рассеянным, он все время должен быть настороже – он напрягает свой слух по максимуму, прислушивается к каждому шороху, к каждому слову, и прячется в самых-самых темных углах Токио лишь для того, чтобы его не нашли, а шумиха улеглась. Однако этого оказывается недостаточным – какой-то амбал ловит его за шкирку тогда, когда Зеницу впервые за долгое время решается вылезти на свет и притаскивает обратно в ненавистную лавочку пряностей.       Изуми-нэ-сан ласково шепчет ему о том, как же она рада его видеть, как же она по нему соскучилась, а потом так же нежно предупреждает о том, что если Агацума продолжит себя так вести, то в следующий раз она будет вынуждена его убить. По щелчку холеных пальцев удары начинаются сыпаться со всех сторон; Зеницу едва-едва успевает сгруппироваться, защищая голову и нежный живот, а после отчаянно воет, когда нечто до одури горячее болезненно прижимается к его коже на лопатке.       Его клеймят как скотину, которой следует знать свое место.       Две недели он лежит пластом, отходя после жестоких побоев – спасибо госпоже, которая выхаживает его, пусть и с явно корыстной, отвратительной целью, – а после натягивает на свое лицо любезнейшую из улыбок и выходит на проклятую работу.       Жить Зеницу хочет, да только возможности выбирать, как именно, у него все же нет.       Кобаяши-сама любит, когда он нежен и отзывчив. Такэде-сан нравится, когда он вырывается и кричит. Исикава-сан предпочитает медленные, тягучие движения и ласки. Мадока-сан больше расположена к грубости и жестокости. Игараши-сан, Курока-сан, Нишида-сан…       Через год или два – Агацума не ведет счет, – ночные встречи неожиданно сходят на нет, зато появляется возможность вздохнуть полной грудью хотя бы немного, хотя бы чуть-чуть; мальчишки-коллеги пропадают по одному время от времени, но Зеницу, если честно, плевать. Он устал от жизни, от этого мира, его душит коробка лавочки, в которой он заперт, но однажды Изуми-нэ-сан выводит его за ее пределы. Сама.       Он идет по Токио, ожесточившийся внутри, доброжелательный снаружи, и внимательно изучает обстановку. А если сбежать сейчас, то его догонят? А если толкнуть госпожу и скрыться в толпе, она сможет его поймать? А если?..       Дом, к которому его приводит хозяйка, большой и роскошный, а сама Изуми-нэ-сан – взволнованная и дерганная, впрочем, как и последние несколько месяцев. Из-за ворот появляется женщина, для Зеницу незнакомая; она крупная и сильная, и смеряет Агацуму таким взглядом, что ему, казалось бы, уже устойчивому к подобному, волей-неволей становится неуютно – по ее венам течет вязкая, нездоровая похоть, смешивающаяся с болезненным влечением.       Агацума думает, что после приватной встречи с такой он уже вряд ли окажется жив.       Чье-то сердцебиение, спокойное и уверенное, становится настоящей усладой для его уставшего слуха – Зеницу вскидывает взгляд на низенького старичка, невесть как оказавшегося рядом и являющегося источником приятного звука, и заученно, приторно-вежливо ему улыбается, как делает всегда, но ответной улыбки не получает; наоборот, мужчина выглядит серьезным и хмурым, когда вступает в полемику и с хозяйкой, и с крупной женщиной в белом.       За него торгуются. И старичок, черт возьми, выигрывает этот аукцион, получая заслуженную, но крайне сомнительную награду – потасканную тушку насквозь фальшивого Зеницу Агацумы, одиннадцатилетнего мальчишки, уставшего от жизни.       Теперь-то мужчина улыбается ему – по-настоящему, совершенно искренне, но в ответ Зеницу, не знающий, как, кому и зачем верить, натягивает на лицо лживую усмешку.       – Меня зовут Джигоро Куваджима, – говорит старичок мягко, и от одного лишь звука его голоса Агацума, уставший от бесконечной фальши, хочет от всей души его поблагодарить. – Я воспитываю истребителей демонов, сынок.