burning the darkness out

I thought I left the pain behind me, but when I turned around You pulled me back into the darkness and wouldn't let me out Like a diamond in the rough, you didn't see for what it was And cut a hole right through the center [1]

      В новом доме тихо и спокойно, пахнет полевыми травами, нет постоянной угрозы и необходимости выходить на омерзительную работу; Зеницу, улыбаясь, заверяет, что в благодарность он готов на все, что угодно, но мысленно добавляет: кроме общения с проклятыми женщинами. Благо, у Джигоро Куваджимы – зови меня мастер Шихан, мелкий, – среди учеников нет ни одной особи противоположного пола, и за это Агацума почти готов на него молиться, пусть вслух об этом он никогда и не скажет. Зеницу – четвертый обитатель додзе бывшего Столпа Грома; помимо него и самого воспитателя есть еще Кайгаку, который по непонятным причинам заочно ненавидит Агацуму, и Тобио, цугуко, Наследник, самый старший из них, максимально равнодушный ко всему происходящему, которому, кажется, вообще все равно, есть ли кто-то еще в их общем доме или нет.       Спустя время Зеницу наконец-то удается узнать, зачем мастер Шихан выплатил за него огромную сумму денег, из-под носа выхватил его у предыдущей покупательницы буквально по счастливой случайности. Все оказывается до предельного просто – старику-воспитателю не хватало учеников, которых он мог бы в дальнейшем сделать истребителями демонов; это его основное занятие, это его стезя, это дело, которому он собрался посвятить остаток своей жизни. Изуми-нэ-сан собиралась продать его за бешеную цену – ее «лавочка» разорилась, и держать теперь этот дикий бизнес было совершенно неприбыльно. Так она постепенно избавилась от всех остальных своих «помощников», а самое сладкое – Агацуму, – оставила напоследок, подогревая к нему интерес.       На самом деле Зеницу догадывался, что его перекупили не просто так, но его все равно по какой-то причине жгла обида. Повелся, да, на ласковый голос и мягкий взгляд? Мало тебе в прошлый раз было? Получи и распишись – может быть, тогда ты перестанешь наступать на одни и те же грабли. У него улыбка почти дружелюбная и почти искренняя, почти ласковая, да только ключевое слово – почти. Кто хочет, тот увидит – Кайгаку и Тобио все равно, да и искать им нет никакого толку, потому что для них Агацума – это нечто маленькое и совершенно незначительное, которое можно проигнорировать или об которое можно вытереть ноги.       Один только воспитатель видит, что что-то не так, и всячески старается развести Зеницу на искренние эмоции как может – старается задеть его чувства, развеселить, обидеть, оскорбить, разозлить, расстроить, но в ответ натыкается лишь на вышколенную вежливую улыбку, за которой невозможно прочитать, что именно он думает. В лавочке пряностей за любую лишнюю эмоцию наказывали, и наказывали сурово; на подкорке головного мозга у Агацумы высечено хлестким кнутом, острым ножом – молчи, ничего не говори, не смей спорить, не думай бежать.       Зеницу бежать некуда – он со смирением и полумертвым равнодушием принимает все, что ему вынужденно или целенаправленно дают. Он чувствует ощутимо и явственно, как что-то черное, яростное, струится у него под кожей и просится наружу каждый раз, когда кто-то огрызается в его сторону, старается задеть – да только Агацума запечатывает всю свою бесконечную злобу за добродушной улыбкой, вежливым взглядом, и только где-то на дне зрачков таится что-то чудовищно-страшное, такое, что запереть бы и век не выпускать.       Зеницу ненавидит людей, хотя сам же и признает, что, наверное, просто не знает, как их любить, да и есть ли вообще за что – все, кого он встречал на своем коротком пути, использовали его в своих целях, и вот сейчас, вот сейчас…       Сейчас мастер Шихан треплет его по волосам, ворчит время от времени, иногда переходит на крик, удивительно громкий для сухонького, низенького старичка – однако Агацума не спешит обманываться: у Джигоро Куваджимы цепкий взгляд, поразительная плавность движений и идеальная, отточенная реакция первоклассного истребителя демонов, которого не смогли сломить даже прожитые года. Очевидно, что и Кайгаку, и Тобио, и сам Зеницу не годятся в подметки своему наставнику – но ведь на то он и бывший Столп Грома, правда ведь, чтобы с ним нельзя было сравниться?       Кайгаку Зеницу не то, что не любит – ненавидит люто, озлобленно, как будто бы боится, что Агацума отобьет его нагретое место второго любимого ученика, за которое он цепляется всеми руками и ногами. После совместных тренировок у Зеницу не получается уходить целым и невредимым – он пока что слишком слаб, слишком немощен и постоять за себя не может, и товарищ-не-товарищ отрывается на нем, как может, издеваясь по полной, но в рамках приличия. Пока за ними наблюдает мастер Шихан, Кайгаку может только скалить зубы, бросаясь колкими, точными остротами, и избивать Агацуму в спаррингах, не сдерживая силу – как же, это нормально, это законно, это в порядке вещей, когда старшие учат младших, как нужно себя вести.       Кайгаку, ни на секунду не сомневаясь в том, что делает, говорит, что Зеницу бесит его с головы до ног – его щенячий взгляд, его вежливая улыбка, его неровно остриженные волосы, его тонкие ручки-ножки, – а потом одним движением ломает ему челюсть.       Зеницу до темных пятен перед глазами хочет вцепиться Кайгаку в глотку зубами и клыками вырвать оттуда трахею, чтобы видеть, как жизнь затухает в бирюзовых глазах, как бьется в предсмертной агонии тело, как кровь плещет из рваной раны. Второй ученик еще не понимает, с кем связался – зато, кажется, понимает мастер Шихан. Иначе и не объяснишь, почему он старается вытащить Агацуму из его персональной бездны на светлую сторону жизни. Не то чтобы Зеницу сопротивляется – скорее, он искренне не понимает, что от него хотят, и от чужих действий не ждет ничего хорошего.       В ушах звучит чужое сердцебиение – неровное, остервенело-злое, оно стучит по мозгам с завидным постоянством и упорством, словно жаждет пробить в голове сквозную дыру. Зеницу проклинает слишком чуткий слух и время от времени хочет засунуть в слуховой проход что-нибудь, что позволит ему не слышать; ненависть, презрение и равнодушие, источаемые двумя учениками Куваджимы, разрывают его напополам. Только рядом с воспитателем он может отдохнуть – мастер Шихан звучит спокойно и размеренно; наверное, это и заставляет ему хотя бы немного, но доверять, и оттого стараться, выкладываться по полной, тренироваться до последнего пота и делать все, чтобы показать, что он достойный, что он заслуживает любви, хотя бы немного, хотя бы самую малость.       Тобио, цугуко, главная надежда воспитателя, уходит на Окончательный отбор, и Агацума остается с Кайгаку практически один на один. Терпи, говорит он себе, когда второй ученик опрокидывает на пол его первую за день еду. Молчи, говорит он себе, когда нетоварищ сталкивает его с лестницы. Не смей, говорит он себе, когда Кайгаку ломает ему на тренировке несколько ребер и все пальцы на правой руке.       Мастер Шихан все знает и видит, и даже предпринимает попытку обратиться ко второму ученику напрямую с просьбой о том, чтобы он не задирал Агацуму. Задирал, смеется Зеницу, разглядывая растекающуюся под кожей карту звездного неба – зеленые, желтые, синие, фиолетовые, красные пятна безжалостно расцвечивают каждый сантиметр кожи. Задирал, хихикает Зеницу про себя, когда Кайгаку, преисполненный собственного превосходства, обливает его волной ненависти и шипит о том, что только слабаки и трусы жалуются старшим. Задирал, шепчет Зеницу, потому что все попытки воспитателя тщетны – да и стоит Кайгаку, по сути своей, на ступень выше.       Мастер Шихан ждет, когда Зеницу даст наконец-таки отпор – и, кажется, не понимает, почему Агацума, способный в освоении дыхания грома и всех шести ката грома, не может этого сделать.       Джигоро Куваджима упускает из виду главное – если самый младший из его учеников захочет восстать против этой незатейливой домашней тирании, то он выпустит наружу всю ту тьму, которую скрывает в себе за семью печатями.       Молния бьет в него по чистой случайности, которую вообще было невозможно предугадать; Зеницу прячется от безумно бесящего его звука сердцебиения Кайгаку на самой толстой ветке своего любимого дерева, попутно увиливая от попыток мастера Шихана заставить его слезть оттуда – он знает, что если бы он сейчас вернулся обратно в додзе, он обязательно бы сделал что-то нехорошее, – потом – треск, скрежет и темнота.       Он приходит в себя через три дня – с больной головой, радужными пятнами перед глазами и ожогами по всему телу, но – живой и почти здоровый. Единственное, что в нем меняется – это цвет волос да толщина цепей, за которыми он прячет себя настоящего – кажется, путы истончаются, становятся почти невесомыми, почти прозрачными, и сдерживаться становится куда как сложнее.       Отражение в зеркале показывает какого-то нереального человека, а вовсе не Зеницу – последний раз он смотрел на себя, когда еще жил в лавочке пряностей, потому что одной из его основных обязанностей было содержать себя в чистоте и порядке. То, что сейчас демонстрирует ему в ответ жалкая стекляшка – это золотисто-желтые неровные пряди с рыжими концами, худое бледное мальчишечье лицо и дикий звериный взгляд янтарных глаз с огромными синяками под ними.       Из его рта вырывается истерический смешок – инородный, звучащий совершенно неестественно, – а губы автоматически складываются в вежливую улыбку; общего впечатления это, в принципе, не меняет, потому что Агацума сам себе кажется каким-то не таким. Неправильным. Непорядочным. А каким, каким тогда он должен быть?       Обухом бьет по голове новость: цугуко бывшего Столпа Грома, Тобио Таками, гибнет на Окончательном отборе; бьет не Зеницу, но мастера Шихана, который выглядит крайне потерянным, расстроенным и почти убитым горем – как-никак, но Куваджима любил всех своих учеников, пусть и выражал это в крайне своеобразной манере. Однако следующих действий воспитателя Агацума понять не может, потому что тот официально назначает Кайгаку своим преемником. Непонятно, почему, но обида клокочет в горле зарождающимся, немым криком – ты же так хвалил меня, так тренировал, так натаскивал, я так старался, так стремился, так почему же, почему?..       Кайгаку скалится злорадно, щурит ярко-бирюзовые глаза и демонстративно выпячивает грудь колесом – вот же я, смотри, достиг того, чего не достиг ты, трусливый придурок, и делает все для того, чтобы показать свою важность и то, что его место теперь Зеницу не отнимет никогда в этой жизни.       Агацуме вовсе не нужно его место – ему нужна чужая забота, которая пропадает бесследно, стоит только второму (а ныне первому) ученику стать цугуко. Мастер Шихан, кажется, сходит с ума, лишившись рассудка на почве потери первого воспитанника – иначе и не объяснишь, почему он гоняет Кайгаку, который должен отправится на Окончательный отбор меньше, чем через год, до седьмого пота, до мелкой дрожи в коленях, а Зеницу перепадают лишь жалкие крохи чужого внимания.       Джигоро Куваджима делает, пожалуй, величайшую ошибку в своей жизни, еще не осознавая этого.       Новый цугуко берет за привычку обращаться с Агацумой жестоко, без малейшего сожаления – мастер Шихан, кажется, закрывает на это глаза, потому что боится потерять еще одного ученика, которого он, по факту, вырастил с самого детства как родного сына. А как же я, хочет спросить Зеницу, разве я Вам не дорог? Разве меня Вы не боитесь потерять? Кайгаку как будто бы специально доводит до высочайшей точки кипения их отношения – ругательства становятся грязнее, издевательства – изощреннее, а тренировки превращаются в побоища; он не видит, что с каждым его словом, с каждым его ударом клетка, сдерживающая чудовище, живущее внутри и алчущее чужой крови, становится все более и более шаткой.       Пока не ломается насовсем.       Бах.       С таким звуком громко лопается последняя цепь, стягивавшая шею темному Зеницу, тщательно скрываемому до этого момента где-то в недрах души; с таким звуком кулак Агацумы врезается в чужую челюсть, ломая ее точно так же, как Кайгаку когда-то сломал его челюсть. Мастер Шихан уехал в другой город по своим делам на пару недель буквально вчера – как нельзя вовремя, как нельзя кстати; у Зеницу есть достаточно времени, чтобы разобраться с одним надоедливым ублюдком, который так отчаянно все это время напрашивался на то, чтобы его урезонили самыми жесткими методами.       – Как тебе не стыдно? – вкрадчиво спрашивает Зеницу; Кайгаку уже стоит на ногах и бешено вращает глазами, способный только яростно мычать, но никак не говорить – сильно смещенная вбок нижняя челюсть этому никак не способствует, – а после бросается к Агацуме в резкой, отчаянной атаке, полной непонимания: как? почему? каким образом так вышло? Цугуко не знает, что случилось, не видит своей очевидной вины в том, что именно из-за него чудовище проснулось окончательно. – Вижу, не стыдно.       Для Зеницу, крайне сконцентрированного на происходящем, не составляет труда увернуться от ударов ослепленного ненавистью и злобой Кайгаку – противник надсадно хрипит и невнятно что-то мямлит, атакуя стремительно и резко, но Агацума быстрее, Агацуме долгожданная тьма застилает глаза и уши, накрывает разум плотной пеленой и делает его сильнее, ловчее, жестче, чем он когда-либо мог быть.       Кайгаку ошибается единожды, и этой крохотной осечки Зеницу хватает с лихвой – он проводит заученную серию атак – нос, грудь, живот, – и с силой швыряет цугуко на землю так, чтобы выбить из легких весь воздух, чтобы у того кости хрустнули громко-громко, а из груди вырвался бы сдавленный хрип; Агацума не церемонится, как не церемонились когда-то с ним, и его ледяная ярость, текущая по венам, жаждет чужой крови.       Противник смотрит на него снизу вверх свирепо, пока что обездвиженный и выведенный из строя, и в глазах того горит неугасимая ненависть, перемешанная с непониманием, бессилием и презрением напополам.       – Какой взгляд, – цокает языком Зеницу и присаживается рядом на корточки, участливо заглядывает в чужое перекошенное лицо, делает вид, что ему не все равно, что это вовсе не он только что безжалостно сломал нос и челюсть одним из самых болезненных методов. – Мне нравится. Что ж ты раньше-то так не смотрел? – спрашивает он, как будто бы Кайгаку может ему ответить, а после отвечает на свой вопрос сам, хлопая кулаком по ладони якобы в озарении. – Ах да, точно! Как я мог позабыть – раньше ты под моими ногами не валялся. Надо было еще раньше исправить это упущение, как думаешь?       Противник хрипит невнятно и зло, бесящий звук его гулко ухающего сердца ввинчивается под черепную коробку и раздражает мозг, заставляя его неистово чесаться. Агацума закатывает глаза.       – Что ж, на твои глаза я насмотрелся. Хочешь теперь посмотреть на мои? – интересуется он, но на деле даже не думает принимать чужое мнение в расчет, сразу же подается вперед; Зеницу жестко хватает пальцами сломанную челюсть, фиксирует ее до жалобного скулежа так, чтобы все еще злобный ярко-бирюзовый взгляд уткнулся ровно туда, куда нужно, и с наслаждением наблюдает за тем, как с каждой секундой ненависть и презрение затухают на белом от боли лице, сменяясь самым настоящим животным ужасом.       О да, Агацума знает, что именно видит Кайгаку, потому что у Зеницу не глаза, а бесконечная тьма – беспросветная, непокорная, яростными волнами выплескивающаяся из чернильно-черных зрачков и бесконтрольным цунами смывающая все мешающее на своем пути, до безумия дико контрастирующая с янтарно-золотистыми бликами, пляшущими в полумраке на неестественно ярких радужках.       – Вижу, ты понял, что натворил, – говорит Агацума, небрежно треплет поверженного противника по макушке, как маленького, неразумного ребенка. – Не могу не сказать тебе за это спасибо. Мне определенно стало… лучше, да-да, лучше, как будто бы впервые за долгое время полной грудью смог вдохнуть, понимаешь?       Кайгаку молчит, и вряд ли сейчас это оттого, что он не может говорить чисто физически – Зеницу давит аурой ощутимого превосходства, заставляющей признавать его право как сильнейшего. Агацума расплывается в вежливой улыбке – той самой, которую он носил на своем лице совсем недавно, – и цугуко крупно вздрагивает, потому что мрак, пропитавший чужие глаза, и эта нелепая пародия на усмешку делают лицо Зеницу совершенно нечеловеческим.       – Ты мне попортил немало крови, – задумчиво говорит Агацума и прикладывает ладонь к щеке, – но отомстить тебе таким же образом будет глупо и неразумно. Считай, что это подарок – за освобождение от цепей, так сказать. Помни, Кайгаку, – Зеницу склоняется ниже, почти губами касаясь чужого уха, и произносит почти интимно: – как ты проиграл тому, кого считал слабейшим из всех.       Он встает на ноги, выпрямляется в полный рост и смотрит с умилением на то, как противник обессиленно закрывает глаза. Что ж, такой исход событий – живой и неконфликтный цугуко, – наверняка понравится мастеру Шихану, который не попытался решить эту проблему своими силами, но к которому Агацума испытывал парадоксальную привязанность.       Тьма под ребрами довольно рокочет – сегодня Зеницу добровольно сделал шаг вперед для того, чтобы пасть в самое сердце бездны.