Расщедрился!

— Франческа! Франческа! Дьявола мне в глотку, да куда она запропастилась?.. Звуки надсаживающегося голоса прорезают тишину. Особняк Ордуньо точно вымер. Никому не хочется попасть под горячую руку губернатора. Хорошенькое начало рождественского утра. — Франческа!.. — после получаса нечеловеческого напряжения голос срывается, переходя в хрип. Чего не сделали холода, блестяще удалось молоденькой донье. Эта негодяйка точно где-то здесь. Ей просто некуда деться. Ну, если ты всё это время просидела перед туалетным столиком и будешь рассказывать, что не слышала… И никого нельзя докликаться, будто весь дом обезлюдел. Почему он вечно вынужден всё делать собственноручно? И так в этом году непозволительно много времени посвятил предпраздничной суматохе. Один стол чего стоит! Можно было лишних три гаубицы поставить. И всё из-за этой Дульцинеи. Диего ловит себя на мысли, что совершенно не горит желанием встречать Рождество в одиночестве и что без такой надоедливой, но уже такой привычной болтовни сеньориты Эрнандес де Гомара ему становится скучно. Взгляд адмирала Его Величества замирает на софе. У самого подлокотника красуется большая шляпная коробка, перевязанная лентой турецким узлом. Он уже предвкушал, как изящные пальчики будут мучиться с затянутым пучком, срываться, как ко лбу прилипнет завиток волос, с губ облачком слетит нетерпеливое дыхание… Для кого тогда все эти рождественские хлопоты? Говоря начистоту, Диего вообще не любил суеты перед праздниками. Был ли он доволен теперь, видя вокруг себя затишье вместо суеты? Нет, три раза трижды — нет! В пустых коридорах старого, лет двести назад возведённого замка, даже высокая фигура губернатора выглядит потерянной. Ещё меньше вяжется с гнетущей тишиной пышное убранство, только слышно, как от решительного шага паркет скрипит под каблуком. — Франческа!.. Да кто-нибудь, чума на ваши утробы! Сегодня, в честь праздника, он ещё сдержится, но завтра же здесь камня на камне не останется. Никто никогда не осмеливался проделывать с ним таких фокусов. Великий боже, один глоток лусенского вина, иначе он за себя не ручается! Будто в насмешку, на столе такое множество бокалов, и все непозволительно пусты. Давненько он не бегал за бутылкой в подвал — наверное, лет двадцать пять. Как когда-то безусым мальчишкой, Диего мчится по лестнице, только пламенеет уже не от упоения юности, а от гнетущей ярости, распахивает дверь… и застывает как громом поражённый. Донья Франческа Эрнандес де Гомара, разубранная почище рождественской ели, в жемчугах, в атласе, в бриллиантах, восседает на перевёрнутой бочке в окружении толпы губернаторских слуг, осушает рюмку шампанского из только что открытой бутылки, брезгливо машет ручкой и подставляет рюмку к новой. Слова застревают у Диего в горле. По счастью, пробуя очередную порцию шампанского, Франческа сильно запрокидывает голову и замечает его. — Диего! — гробовую тишину прерывает звонкий голос. Раньше, чем праведный гнев сеньора губернатора обрушивается на головы виновных, Франческа успевает броситься ему на шею. — Ты потерял меня, дорогой? Да, я знаю, я виновата перед тобой, я должна была предупредить, но ведь я не могла знать, что это будет так долго! Всё, что ты пожелаешь, ангел мой, только не вздумай дуться. От её губ пахнет шампанским, инстинктивно он чувствует, что она стоит нетвёрдо и оттого так судорожно сжимает его плечи. Крепкая мужская рука ложится на локоток. — Что будет долго? Чуть не рехнулся, разыскивая тебя. — Шампанское. Я пыталась найти такое же искромётное, как праздничный фейерверк — ты ведь не забыл про фейерверк, дорогой? — но, кажется, у меня не получилось, — доверчивый взгляд фиалковых глазок лишает всякой надежды на серьёзный разговор. Диего окинул взором подвал и не без содрогания попытался сосчитать количество открытых бутылок. Словно угадав его мысли, Франческа лукаво улыбнулась, прекрасно зная, что ей за это ничего не будет. — Ты прав, мой ангел. Придётся праздновать всем городом. Боюсь, бутылки уже открыты, и мы с тобой бессильны исправить это упущение.