С того дня прошло около недели, за которую, на удивление, ничего особо страшного не случилось, будь то очередная ссора или разговоры за спиной. Цзинь Лин усердно тренировался под руководством Цзян Чэна, нередко получая по макушке и тихо-тихо матерясь под нос. В кого же дядя такой строгий? Уж точно не в оставшихся дядюшек. Если честно, то подросток не был счастлив понимать, что почти что каждый второй может оказаться его дядей, а оставшиеся — тётей, но с богатой родословной ничего не поделать. Гордиться можно. Да нечем.
— Дядя Цзян! — завопил мальчишка, когда Ваньин наградил его лёгким ударом по головушке. — Я же сделал всё правильно!
— Ты полагаешь только на волшебные стрелы, — упрекнул его мужчина. Конечно, вечно пользоваться такими стрелами было невозможно, но всё-таки так проще и эффективнее, только заклинание прочесть, и враг убит, будто фазан на охоте!
— Я и сам стрелял! — спорил парень.
— Два раза из десяти? — тут уже не поспорить, потому Цзинь Лин только фыркнул, вынимая новую стрелу из сумки, висящей на спине.
Тетива тут же натянулась, словно струна гуциня во время игры. Тонкая нить, за которую держалась готовая к пуску стрела, растворилась среди лесных пейзажей, но не вышла из внимания стрелявшего юноши, который, прикрыв один глаз, целился в мелькающий и летающий из стороны в сторону объект — разноцветную птицу — его брови невольно сошлись на переносице. Взгляд вмиг стал серьёзным, и стрела полетела, словно выпущенный фейерверк, поразив цель точно в сердце. Мальчишка с облегчением выдохнул, доказывая дяде, что не разучился стрелять так, как делал это до введения заколдованных стрел.
— Медленно. — Словно гром среди ясного неба, послышалось из уст мужчины, — если ты будешь так долго целиться в нечисть, то она сожрёт тебя раньше.
— Дядя! — буркнул он, вновь натягивая титеву и целясь уже в духа, снующего среди деревьев, пока не заметил, что за ним уже гонится кто-то в белых одеждах, то и дело мелкая. Почему бы не попасть в развивающуюся на ветру лобную ленту какого-то наглого адепта Гусу Лань? Точно выбрав момент, Цзинь Лин выпустил стрелу, пригвоздив к стволу дерева чью-то ленточку, увитую узорами облаков, и рассмеявшись от столь удачной шуточки.
Тогда адепт его заметил и свёл брови на переносице, складывая руки на груди, тем самым показывая своё недовольство. Кроме всего этого, адепт не разрешал другому касаться его лобной ленты и сам пытался выпутаться из оков. Цзян Чэн смотрел то на племянника, то на молодых людей из Гусу, понимая, что некоторого конфликта, увы, не избежать. Во-первых, они охотились на его территории, во-вторых, Цзинь Жулань пригвоздил одного из них к стволу дерева, притом за драгоценную лобную ленту. Цзян Ваньин ненадолго впал в раздумия, а после обнаружил, что непослушного мальчишки рядом нет.
Цзинь Лин, присвистывая на ходу, шел прямо к горемычному адепту, которому не повезло охотиться в одно с ним время.
— Будете знать, как покушаться на наши владения! — крикнул он, когда адепт был уже достаточно близко. Оказалось, что их там целая группа. Создалось ощущение, что попавшего в сети парня уже хоронят, грустно понурив головы и нацепив похоронные одежды.
— Это не значит, что ты должен был стрелять в его лобную ленту! — в разговор встрял адепт, который пытался помочь пострадавшему. Его манера общения была дерзкой, отличающейся от привычной для всего Гусу.
— Цзинъи! — прикрикнул на него прижатый к стволу лентой адепт.
— Сычжуй! — он обернулся на него, — он же выстрелил в твою лобную ленту! Это непростительно для него!
— Пф, — издал Цзинь Жулань, — ваша лобная лента, конечно, вещь важная, но не нужно было охотиться на
мою добычу! — он сложил руки на груди и окинул взглядом Сычжуя, стоящего напротив него и попавшего под горячую руку.
Они друг другу ничего не говорили, но в какой-то момент сердце А-Лина пропустило удар. Это тот самый адепт, за которым он следил неделю назад! На мгновение подросток ощутил, как громко стучит его сердце в бесшумном лесу, где лишь несколько адептов перешёптывались между собой, и шуршали одежды, подрагивая на ветру. Его лицо точно залилось румянцем, превращая парня в помидорку с горящими от смущения и стыда ушками. И всё это время он смотрел на стоящего напротив адепта, не отрывая глаз от такого палящего солнца среди снегов и обид, которое глядел на него в ответ с дрожащими губами, готовыми растянуться в улыбку. Вскоре Цзинъи нарушил неловкую паузу звонким и недовольным голосом:
— Эй, вы так и будете стоять?! — возмутился он, — извинись перед ним! — и он, смотря на Цзинь Лина, тыкнул в Сычжуя.
— Прости, — не отрывая глаз от парня, выдал он и только спустя секунду осознал свои слова, заливаясь краской пуще прежнего, — с-с чего вдруг мне извиняться! — и отвернулся, — это не я покушался на чужое!
— Но ты приг-…
— Цзинъи! — вновь вмешался Сычжуй, и его друг замолчал.
Цзинь Лин немного поглядел на Сычжуя, а после со спокойной душой, слегка, конечно, строя из себя обиженную принцессу, принялся вынимать стрелы, на что пострадавший только неоднозначно смотрел, не останавливаясь и не давая Цзинъи сказать то, что так и рвалось из его уст. Жулань нечайно дотрагивался лобной ленты, пока вынимал вошедшую в ствол стрелу, пущенную с немалой силой и расчетом. Она не хотела поддаваться, а вот А-Лину не нравилась эта опасная близость к Сычжую, стояли они почти вплотную. Подросток немного побурчал, после, долго не думая, неосторожно сорвал с головы адепта ленту, от чего тот ошарашенно пошатнулся, а к нему подбежали остальные, начиная утешать. Только тогда подросток смог вытащить стрелу и кинуть ленту жертве со словами:
— И больше тут не показывайтесь! — он привычно надулся и «театрально» отвернулся от парней.
Когда он шёл обратно к дяде, стоящему с крайне суровым лицом, то по его спине незаметно для других и слишком чувствительно для самого себя пробежал холодок, словно зимний ветер поднимал полы одежд во время Ночной Охоты. Он ведь, будучи далеко не глупым адептом таких орденов, как Ланлин Цзинь и Юньмэн Цзян, хотя бы частично знал,
что значит лента в Гусу. Может, ему не всё было ясно, но его столь необдуманный поступок мог стать чем-то серьёзным для Сычжуя или, Небо пощади, всего ордена, расположенного в горах под самыми облаками. Это место всегда завораживает, но и настерегает. Тысячи правил, строгие манеры, белоснежная изысканность и величие адептов — вот они, прекрасные Облачные Глубины, в которых шага вне закона не сделать.
Вот бы отбросить все эти переживания! Ему так мало проблем что ли? С этим Цзян Чэн разберётся на раз-два, а Лину-то зачем этим заниматься? Ведь в его голове и без того жалящими пчёлами вились траурные мысли.
«Родители любят меня? Вэй Усянь… да что он о себе придумал? Дядя? Да век бы его не видел, не слышал! Сычжуй? Да что вообще со мной? Какое мне дело до этого адепта? Чета Цзинь и Цзян…»
И на последней ноте он замер, стоя недалеко от дяди и смотря прямо ему в глаза, ощущая, как к нему подступают колючие слёзы, словно тысячи шипов. Ему стыдно перед всеми этими главами кланов, ребёнком которых он являлся. Стыдно до невозможного. И смотреть в глаза одному из таких же несомненно великих людей было как-то неловко и ошибочно, потому Цзинь Жулань, не долго думая, сорвался с места и убежал в сторону Пристани Лотоса, теряясь среди деревьев, листвы и трав.
***
Как же много всего он, будущий глава Ланьлин Цзинь, натворил постыдного за эти дни! Следил за адептом, сорвал с него лобную ленту и без почтения убежал от дяди в Пристань. И как же можно справиться со всей этой виной? Хочется то ли повеситься, то ли покачаться на качелях, чувствуя себя таким же маленьким и счастливым, как раньше. Но насколько давно было это «раньше»? Десять лет назад или все пятнадцать, когда он только-только родился на свет и лежал, покачиваясь, словно в колыбели, на руках своих родителей? Он и лиц-то их не помнил.
«Возможно, очень приятно слушать колыбельные, — думал он, уже переодевшись и всё ещё прячась от Цзян Чэна по подворотням и среди высоких домов, — но дядя петь совершенно не умеет» — пришёл он к очевидному выводу, так как под его грубый и резкий голос приходилось засыпать, может, и в слезах, но всё-таки это было хотя бы приятно.
А сейчас ничего приятного, словно что-то сломало главные точки опоры в этом прогнившем мире.
Возможно, ему бы не стоило вовсе появляться на свет, не так ли?
Подросток свернул в подворотню, скрытую в тени яркого, как некогда Цишань Вэнь, солнца, осмотрелся по сторонам, пока в его глазах играли напуганные искорки, и полез в карманы джинсов. А-Лин бы в жизни не простил себе того, к чему привык.
Курение? Разве не низко для Будущего Ланьлина? Да плевать уже как-то. Цзинь Лин, может, и не может простить себе своих привычек, но отказаться подросток также не в силах, словно что-то так и желает затянуть его всё глубже, пускай это больше похоже на глупую игру с разумом. Пытаясь забыться, каждый человек находит свои методы.
Мальчишка достаёт из карманов джинсов измятую пачку сигарет, в которой они так и смялись, словно кто-то закинул их в стиральную машинку вместе с одеждой — да и ладно — он тут же вытащил зажигалку и поджёг кончик. В этом «убежище» неприятно запахло. И А-Лину почему-то было смешно. Он убежал от дяди, от адептов, от всего ради того, чтобы сделать кратки перекур, не забавно ли? Подросток же сам себя каждый день убеждал в праведности своих целей, в желаниях, которые он просто обязан достигнуть, чтобы доказать всем вокруг, что и без родителей можно стать лучшим. Но сам же старался загубить своё здоровье. Ему всего лишь хотелось хоть чуточку внимания. Ему хотелось увидеть лица своих бабушек и дедушек, услышать и запомнить на век голоса родителей, попробовать еду, которую приготовила бы мама, а он мог бы похвастаться её умениями и сказать «моя мама — самая лучшая!», не соврав. Пускай дядя всегда только нахваливал его матушку, но сам А-Лин не мог знать наверняка, хоть и верил каждому слову самого родного на всей земле человека, оставшегося в живых.
А ещё ему было стыдно. Он ненавидел себя за это жгучей ненавистью, которая бурлила в сердце, будто кипящая лава, но ничего не хотел менять. Ему бы извиниться перед всеми, кто стоит за его плечами, подарил ему жизнь, создал великолепие нынешнего Китая, но… но ему стыдно даже посмотреть на портреты в алтаре. Почему-то подростку казалось, что тогда сами Небеса повернутся к нему спиной.
Как же всё это глупо.
А Цзян Чэн? Дядя ждёт от него лучшего, а Цзинь Жулань убегает с тренировок и уже не может и десяти кругов пробежать без одышки, без ощущения, что сейчас упадёт на месте и умрёт. Он очень любил этого строго мужчину, который обходился с Наследником, как с мальцом в его года, но почему-то для А-Лина этот старающийся изо всех сил и забывший про сон глава клана стал тем самым, от кого нужно прятаться, убегать, обижаться и доводить до белого каления в надежде, что однажды Цзян Чэн прижмёт его в крепкие-крепкие объятия, переломает все рёбра, но будет плакать от радости, что хотя бы увидел парня в живых. И сейчас, убежав, словно Юная Госпожа, он, наверное, обидел своего наставника. Но А-Лин не мог стерпеть этого стыда, позора, потому что лобная лента для адептов Гусу Лань — не пустой звук. И этот адепт… Лань Сычжуй. Цзинь Лин даже не хотел понимать, что то было за чувство, но оно точно не должно мешать его планам, его будущему, которое подросток, как бы не старался, не видит, изо всех сил ища выход из кромешной тьмы, нависшей над его головой, словно давящий потолок в маленькой комнате, из которой просто так не выйти.
И в какой-то момент — совершенно непонятный и непредвиденный — перед глазами Цзинь Жуланя молниями мелькают искорки Цзядяня и слышется — нет, уже видится — Цзян Чэн, «заставший племянника за непристойным». Сигарета, догорающая, будто утерянные мечты, упала на плитку, пока А-Лин придумывал, как бы лучше убежать.
