— Значит, рассказывать дальше? — Если… если хотите… Но воспоминания мучительны для вас. — А вы думаете, я забываю об этом, когда молчу? Этель Войнич, «Овод»
Я люблю твою белую кожу И холодные руки твои, И слезиночку каждую тоже, Даже то, как смогла ты уйти… Обожаю печальные очи, Поцелуй сладкий, словно вино, Запах тела, волнующий очень, Даже смерть твою, детка, давно… Ты прекрасна, моя дорогая… Моя девочка, ты умерла! Согрешила — и тело, страдая, Так красиво лишилось тепла. поэтический перевод «Gone with The Sin» группы HIM
будем честными, я из тех, кто говорит, мол, вот сердце моё, огромно и несуразно, ёбни об пол, если хочешь; отправим на реставрацию позже, в холодной комнате, скрючившись, как от спазма думает «всё было верно» тихо зубами клацая. Серафима Ананасова С Таней мы познакомились на съёмках нашего клипа «Давай умрём вместе». Чертовски символично. А ещё, пожалуй, саркастично. Определённо, главный чувак наверху обладает мрачным чувством юмора. Красиво расставляет декорации, врубает крутой саундтрек и, злорадно посмеиваясь, наблюдает за действом на грешной земле, в котором он — талантливый сценарист и режиссёр. И он же безжалостный критик. Таня была красивой, остроумной девушкой, знавшей себе цену. Несла себя как королева, и никому даже в голову не пришло бы, что она родилась и выросла на богом забытой Аляске, где нужно вкалывать, чтобы выжить. Её отец был алкоголиком и тираном. Он всю жизнь измывался над своей слабовольной, безответной женой и двумя дочерьми. Но у Тани хватило мужества и решимости сбежать. Отправиться в никуда. Природная красота, закалённый суровой Аляской характер, немного везения и готовность пойти на всё, чтобы добиться своего, сослужили хорошую службу. Конечно, никаких грандиозных успехов Таня не достигла, но то, чего добилась, было уже немалым. Она гордилась собой. С жадностью брала от этой жизни всё, что та могла ей предложить. С прошлым же были оборваны все связи. Она не любила говорить о нём, в равной степени ненавидя и отца, и мать. Твердила, что та — настоящая Таня, — которой сейчас является, родилась здесь, в Нью-Йорке. Вот только это было неправдой. Даже прожив несколько лет в «Большом яблоке», она так и осталась той Таней Денали, что бежала из дома, бежала от чокнутого отца, бежала от страшных воспоминаний уничтоженного детства. Бежала, но продолжала нести всё это в себе, словно бомбу замедленного действия. Однако это я понял уже гораздо позже. А тогда… Тогда, на съёмках клипа, я смотрел на неё, разговаривал с ней и впервые в жизни так чётко ощущал в своей груди сердце — каждый чёртов удар, каждый миллилитр крови, проносящийся через него. Я смотрел на неё и чувствовал, что мне не хватает воздуха. Я задыхался, но астма была вовсе не причём. Впервые в жизни. Случился ядерный взрыв, и моя планета сошла с орбиты. Первую неделю мы не вылезали из квартиры. Занимались любовью, потом голые сидели на подоконнике, курили и болтали обо всём и ни о чём. Или просто молчали, пили кофе и улыбались друг другу самыми глупыми в мире улыбками. А потом снова занимались любовью. К концу недели из зеркала на меня смотрел странный человек с покрасневшими от недосыпа глазами, всклокоченный, помятый и ошалевший от счастья. Но даже выйдя за пределы квартиры, мы с Таней так и остались в каком-то своём вакууме, отрезанные от внешнего мира. Создали свой собственный невидимый пузырь и стали жить в нём, больше ни в ком не нуждаясь. У Тани было несколько подруг, но они как-то постепенно исчезли из её жизни. Не помню, чтобы намеренно пытался вытеснить их, хотя они никогда мне не нравились. Почти вышедшие в тираж модели, чьё существование замыкалось на ночных клубах, мартини с двумя оливками и кокаине. Таня была другой по наполнению, но этот яд успел глубоко проникнуть и в её кровь. Хотя в первый год я счастливо не замечал даже столь очевидных вещей. Может быть потому, что любовь нацепила мне на глаза розовые очки в форме долбанных сердечек, через которые я смотрел на мир несколько месяцев кряду. А может быть потому, что на тот момент сам уже был не без греха. Курил травку, иногда закидывался парой дорожек кокаина — так, ничего особенного… Маленькое баловство, которое слишком часто приводит к большим проблемам. Не помню, когда именно меня по-настоящему затянуло… затащило. Но это точно произошло не сразу и не вдруг. Не вычленить точную дату, нет того дня, который можно было бы отметить на календаре чёрным маркером. Это всегда происходит постепенно и незаметно. Просто в один далеко не самый прекрасный день вдруг снисходит озарение: «Ну надо же, чёрт возьми, а я ведь алкоголик и наркоман!» С другой стороны, многие умирают, так и не успев этого осознать. Так что мне, можно сказать, ужасно повезло, сказочно повезло, ха-ха… Вот только осознание своей проблемы редко что меняет. Осознать проблему не значит начать её решать. И я ничего не стал решать и менять. В тот момент — не стал. Пусть я уже не был в полной мере самим собой, но всё ещё держался на плаву. Мне казалось, что буду держаться и впредь. Музыка спасала меня. Музыка всегда была моим надёжным якорем, не позволявшим уплыть в бескрайние воды алкоголизма и наркомании — туда, откуда уже не будет возврата. Музыка же была и ветром в моих парусах, заставлявшим всё время двигаться вперёд — жить. Только благодаря ей я так и не потонул, не достиг дна. А позже появился Сет — ещё одна ответственность, стимул смахнуть с кофейного столика кокаин и отодвинуть в сторону недопитую бутылку вина. У Тани же не было никаких стимулов, якорей и парусов — только я. Я, ставший айсбергом, на который налетел корабль её жизни. Столкновение, отразившееся на нас обоих: я раскололся на части, а она потерпела крушение. И кто за это в ответе? Уже не разобрать. Смешно, но я так и не сумел приучить себя к мысли, что во всём виновата Таня. Что, впрочем, не мешает мне её ненавидеть. Она перестала сниматься, перестала куда-то ходить без меня, зациклилась на мне и наших отношениях. Поначалу я был этому даже рад: приятно быть центром чьей-то вселенной. Но потом стал понимать, насколько это ненормально и противоестественно. Разрушительно для нас обоих. К тому времени мы были вместе уже год — самый классный год в моей жизни, серьёзно! В течение всех этих месяцев я тоже не интересовался ничем, кроме Тани. Даже песни перестал писать: находился на таком эмоциональном пике, когда ничего не идёт в голову, когда теряешь сон и аппетит. Что-то вроде опьянения счастьем. Болезненное состояние, на самом-то деле. К моменту знакомства с Таней у нас с парнями уже был записан материал для нового альбома, оставалось работы на несколько недель, чтобы всё упорядочить, разработать обложку и заняться прочими рутинными делами, связанными с выпуском пластинки. Но я, наплевав на всё и на всех, забил на это, тем самым отложив выход альбома на целый год. Проблемы в отношениях с Таней начались, когда я понял, что готов и хочу снова вернуться к любимому делу — музыке. Мы с парнями выпустили альбом и сразу же уехали в тур в его поддержку. Это был такой кайф! Только тогда я по-настоящему осознал, насколько же мне всего этого не хватало, осознал, что не смогу жить без музыки. Однако удовольствие не продлилось долго: Таня отлично знала, как его отравить. Она всегда жила по принципу: если плохо мне, пусть будет плохо всем вокруг — возможно, унаследовала от отца гораздо больше, чем ей хотелось бы. Таня ревновала меня к фанаткам, но ещё больше — к музыке. Ненавидела, когда я часами просиживал с гитарой и блокнотом, сочиняя очередную песню. Она ревновала меня даже к парням из группы, но больше всех, конечно, к Райли. Пока мы были в туре, Таня изводила меня ночными звонками. Крики, слёзы и мольбы, чтобы я немедленно вернулся домой, переходящие в странные угрозы и нелепый шантаж. К концу тура я чувствовал себя раздавленным, выпитым до дна, почти уничтоженным. Я знал, что так не может продолжаться. Я не выдержу — никто бы не выдержал. Нужно ставить жирную точку. Резать по живому, как бы больно ни было, потому что дальше будет только хуже. Больнее. И я честно сказал об этом Тане, когда после тура вернулся домой и обнаружил её в своей квартире, которую она раскурочила и перевернула вверх дном. Просто так, от злости и отчаяния. Сказал ей, что больше так не могу. Сказал, что люблю её, — очень люблю! — но не хочу, чтоб всё это превращалось в одно сплошное дерьмо. Лучше поставить точку сейчас и вспоминать обо всём, как о самом прекрасном периоде своей жизни, чем продолжать вместе двигаться вперёд и в конечном итоге возненавидеть друг друга. Вопреки ожиданиям, Таня не стала закатывать истерику. Тихо и спокойно, с болью во взгляде попросила прощения, сказала, что любит меня и не хочет терять. Поклялась, что больше такого не повторится: она всё осознала и будет над собой работать. Сказала, что готова на всё, лишь бы я был счастлив, а она была рядом со мной. Тогда был мой единственный шанс вырваться, уйти с минимальными потерями для нас обоих. Но я благополучно его просрал. Так бывает, увы. Особенно, когда любишь кого-то настолько, что сам себе закрываешь глаза, затыкаешь уши и идёшь на поводу у собственных чувств, посылая разум на хрен. И ты говоришь: «Да, я прощаю тебя. Давай попробуем начать всё с начала». Говоришь «да», потому что тоже любишь и не хочешь терять. Говоришь «да», потому что не можешь поверить в то, что со всем этим дерьмом не удастся справиться, ничего не выйдет. Не веришь, что дальше может быть только хуже. И вот ты говоришь «да», не подозревая, что тем самым подносишь к своему виску дуло пистолета и нажимаешь на спусковой крючок. Из ствола вылетает пуля, нацеленная убить тебя, стереть с лица земли. Она летит год, два или три — не важно сколько, но рано или поздно достигает цели. Ты уже мёртв, тебя нет, но пока не подозреваешь об этом. Однако чувствуешь что-то… страх… Ты чувствуешь приближение этой пули: просыпаешься среди ночи с бешено колотящимся сердцем и бездумно таращишься в темноту спальни; иногда вдруг леденеют пальцы, и ты сжимаешь их в кулаки; кожу на затылке стягивает холодом — ты проводишь рукой по волосам и стряхиваешь с них это дурное предчувствие. Помогает, но ненадолго. Потому что в вашей жизни ничего не меняется к лучшему. Напротив, если быть совсем уж честным, то с каждым днём становится только хуже и муторней. Человек, которого ты любишь, продолжает делать то, что делал прежде. Просто потому, что не умеет по-другому. Ну не дано ему, что тут поделать? И постепенно всё это затягивает как трясина — через какое-то время ты с радостным отчаянием осознаешь, что уже не выбраться. Ни тебе, ни ей. Никогда. Слишком поздно. И вот тут алкоголь и наркотики очень кстати. Они как анестезия: притупляют все чувства. Без них можно всерьёз сойти с ума. С ними же ты теряешь себя. С какой стороны не посмотри, ты уже заранее конченый человек. Мне казалось, что я как-то приноровился, смирился, научился справляться с закидонами Тани и даже как будто успокоился. Но тут в нашей жизни появился Сет, и всё резко стало хуже. Она возненавидела его в ту же минуту, как он впервые переступил порог моей квартиры. И меня возненавидела вместе с ним. Возненавидела за то, что слишком сильно, болезненно любила, а я был не способен принадлежать только ей одной. В её глазах мальчишка стал самой серьёзной преградой между нами, отнимал меня у неё. Если прибавить к этому время, которое я по-прежнему тратил на музыку, Райли, нашу группу, то выйдет, что на Таню у меня оставалось ещё меньше времени, чем прежде. Непозволительно мало, как решила она…♫ ♪ ♫
В тот день я был абсолютно трезв — только небольшое похмелье, с которым быстро справился холодный душ и чашка крепкого кофе. Меня изнутри жгло желание написать новую песню — давно я не чувствовал такого внутреннего подъёма, которое в народе зовётся вдохновением. Тогда у меня ещё не было привычки запираться в комнате с инструментами, поэтому дверь была открыта нараспашку. Я сидел на полу с электрогитарой и через музыку пытался выразить то, что творилось в душе́. А в душе штормило, и музыка выходила резкой, местами плаксивой, местами с громкими завываниями, с длинными и сложными гитарными рифами — голос бури. Я не увидел и не услышал, как на пороге возникла Таня с растрёпанными после сна волосами. Я её почувствовал, как пёс чувствует приближение стихийного бедствия. И взгляд Тани — чуть прищуренный, всецело отданный во власть закипавшей ярости — красноречиво подтверждал, что очередной заварушки не избежать. К тому времени я уже настолько привык к скандалам, что не почувствовал ни страха, ни раздражения — только любопытство, жгучее и шипастое. Что она выкинет на этот раз? Таня не слишком жаловала однообразие и постоянно придумывала что-то новенькое. Как во время ссор, так и во время секса. — Какое очаровательное соитие, — её пухлые губы растянулись в кривоватой улыбке, будто пропитанной цианистым калием. Я оборвал музыку и вопросительно изогнул бровь. Моё приподнятое настроение ещё не успело совершить крутое пике, а потому я решил проявить благоразумную осторожность и помолчать. Хотя заранее знал: надолго меня не хватит. — Ты и гитара, — продолжая сочиться ядовитой улыбкой, пояснила Таня. Медленно, словно крадучись, ступая босыми ступнями по полу, подошла ко мне. — Будь у неё ещё и вагина, тебе даже женщины не нужны были бы. В том числе и я. — Фу, какая мерзость, детка, — поморщился я, вставая на ноги. — Такова правда, Эдди. Ты и сам это знаешь. — Наконец перестав улыбаться, Таня передёрнула плечами и плотнее запахнула на груди шёлковый халат цвета морской волны. — Никогда не понимала, как мне соперничать со всем этим. Таня нервно махнула рукой в сторону музыкальных инструментов. Слова разбухли, напитанные злыми слезами, и она с трудом выталкивала из себя — голос звучал хрипло и придушенно. — Никакого соперничества нет и не может быть. Ты сама его придумала. Сама придумала — сама обиделась. — Да неужели?! — сорвалась она на крик. Я обречённо вздохнул и устало закрыл глаза. От хорошего настроения не осталось и следа, но ещё ненаписанная музыка по-прежнему звучала в голове — я не мог от неё отмахнуться, как женщина не может остановить роды, если схватки уже начались. Я сто раз объяснял это Тане. Сто первого раза не будет — это бессмысленно. — Тогда давай поедим что-нибудь. Вместе. Вдвоём. Давай, Эдди, — она резко сбавила обороты, но это не принесло мне желаемого чувства облегчения. Напротив, заставило насторожиться. — А потом займёмся сексом. В кухне или в гостиной — где угодно, только не в спальне, она мне осточертела. Ну давай же. У нас есть несколько часов до того, как вернётся твой малыш Сет, будь он трижды неладен. Я мог бы согласиться и уступить, тем более что нарисованная Таней перспектива меня очень даже радовала. Я мог бы, если бы эта её «песня» не повторялась всякий раз, стоило мне взять в руки гитару. Таня хотела видеть меня только в одном качестве — в качестве своего мужчины. А потому всеми силами старалась избавиться от Эдварда-музыканта и Эдварда-чьего-то-друга. Я же не был к этому готов и не собирался убивать часть себя — возможно, лучшую часть. — Дай мне час, максимум — два, и мы вернёмся к этому разговору. Еду можем сразу упустить и перейти к главному. Я ухватил концы пояса её халата и медленно намотал их на кулак, притягивая к себе Таню. Я хотел её и знал, что она видит это в моём взгляде. Однако Таня вырвалась и отскочила в сторону, встала на дыбы, словно разъярённая кошка. — Какие два часа?! Ты сам-то себе веришь?! — злобно зашипела она. — Снова будешь обниматься со своей чёртовой гитарой до самой ночи! Почему бы тебе просто не сказать, что больше не любишь меня? — Наверное, потому что это не так. Я люблю тебя. Можешь мне не верить, я и сам от всего этого в шоке — не иначе, как происки сатаны. Таня открыла рот и тяжело задышала, давясь возмущением. Не нашла, что ответить — небывалый для неё случай, — поэтому решила действовать. Она схватила попавшую ей под руки бас-гитару и швырнула её в барабанную установку. Струны взвизгнули, но их вопль поглотил медный звон и разрушительный грохот. Этот звук резонировал во мне, мощной вибрацией врезал в солнечное сплетение. В глазах на мгновение потемнело. Ещё никогда я не был так близок к тому, чтобы ударить Таню — со всей силы, наотмашь. Однако в последний момент сдержался. Просто схватил её за плечи и встряхнул. — Какого хрена ты творишь, дура?! Думаешь, Джаспер с Эмметом обрадуются, когда узнают, что ты расхерачила их инструменты? — Ну и что? Что они мне сделают? — в глазах Тани всё ещё полыхала ярость, а на лице застыло привычное выражение собственного превосходства. Победа всегда оставалась за ней. И она это знала. — Оттрахают меня до полусмерти? — Ты просто пошлая злобная сука. Ничего больше. Я выпустил плечи Тани и оттолкнул её от себя. Она пошатнулась, но устояла на ногах. В висках болезненно запульсировало, а во рту появился странный металлический привкус, напоминавший вкус крови. — Я просил тебя всего о двух часах тишины и покоя. О двух часах музыки. Мне это нужно, хотя бы иногда. Я хочу написать песню, всего одну грёбаную песню. Неужели это так много? — Я говорил тихо, но в моём тихом голосе как никогда громко звучало отчаяние. Я ненавидел себя за это, но ничего не мог с собой поделать. — Нет, не много. Но в чём смысл, Эдди, в чём? Всё равно выходит дерьмово. Каждая из песен на вашем последнем альбоме — кусок дерьма. Ты и сам это знаешь. Все это знают. Почему бы тебе просто не признать, что ты исписался, сдулся? Это был запрещённый приём, как удар в пах. Но он не отправил меня в нокаут. Напротив, вызвал яростное желание ответить ударом на удар. Я тоже отлично знал её болевые точки. — Почему бы тебе просто не отвалить от меня, а? Почему бы тебе самой не заняться чем-нибудь, хоть чем-нибудь? — Я сделал паузу, скривив губы в язвительной усмешке. — Ах да, ты же ничего не умеешь. Только торговать своей мордашкой и делать классный минет. Но вот беда: твоя мордашка давно на хрен никому не нужна, а во рту уже слишком прочно застрял мой член. — Какая же ты всё-таки сволочь, Каллен. — По бледному лицу Тани прошлась судорога, глаза влажно заблестели. — Просто скотина. — Может и так, но разве тебе это не нравится? Разве не так ты хотела? Ну же, признайся, детка. Таня подошла вплотную и положила ладони мне на грудь. Её пальцы были холодными, будто высеченными изо льда, — я чувствовал это даже сквозь ткань футболки. Она посмотрела на меня снизу-вверх тем удивительным взглядом, который всегда заставлял меня чувствовать себя виноватым, везде и во всём. Вслед за виной приходило раскаяние и желание всё исправить. А ещё слепая, иррациональная уверенность, что всё будет хорошо. Однажды непременно будет. Сейчас в глазах Тани быстро набухали слёзы. И вместе с виной и раскаянием пришла боль, тихо скребущая изнутри по рёбрам. Однако в голове всё ещё настойчиво звучала нерождённая песня — хорошая песня, я знал это наверняка, — и она стала чем-то вроде непроницаемого щита между чувствами и разумом. Несмотря на всю вину и боль, сейчас я как никогда чётко понимал, что со стороны Тани это всего лишь очередная манипуляция. Продолжая неотрывно смотреть мне в глаза, она медленно кивнула, и слёзы перелились через край, потекли по щекам. — Да, ты прав. Мне это нравится, — хрипло прошептала Таня. Её тёплое дыхание, касавшееся моего лица, несло в себе нотки алкоголя. Она уже успела что-то выпить — это многое объясняло и даже отчасти оправдывало. Я всегда был готов найти ей хоть какое-то оправдание, пусть даже сама она в нём не нуждалась. Таня слизала с губ слёзы и улыбнулась. — Мне это нравится, потому что я люблю тебя. Я так тебя люблю, что иногда мне становится страшно. Так страшно. Вдруг я перестану для тебя что-то значить? — Таня обняла меня за талию, прижалась лбом к моей груди и покачала головой. — Я умру без тебя. Пусть весь мир сгорит в аду — лишь бы ты был со мной. Всегда, каждую минуту. А иначе в этой чёртовой жизни не будет никакого смысла. Понимаешь? — Понимаю. Но и ты должна меня понять. Я люблю тебя, но и музыку я люблю. Это совершенно разные эмоции, которые никак не связаны друг с другом. Музыка — важная часть меня самого. Парни из группы — моя семья, Райли — мой брат, а Сет… смешно, но у меня такое чувство, будто он мой сын. Никогда не думал, что такая ответственность будет приносить мне столько радости. Я, как сложная геометрическая фигура: у меня много граней. Но внутри… внутри живёшь ты. Я провёл ладонью по волосам Тани, поцеловал в макушку и почувствовал аромат её духов — сливочное мороженое. Мне всегда казалось, что ей, скорее, подошло бы что-то более «тяжёлое». Может быть, сандал или восточные пряности. Но она пользовалась только этими духами с нежно-сладким запахом родом из детства. — Я люблю тебя и хочу быть с тобой. Я хочу тебя. — Её ладони снова переместились мне на грудь. Глаза по-прежнему блестели, но уже не от слёз — от желания. — Давай займёмся любовью. Всё, как тебе нравится. Всё, что захочешь. Скажи мне, чего ты хочешь? Я хотел её. Я всегда её хотел. И мой оживший член железобетонно это подтверждал. Я хотел взять её прямо здесь, на полу, среди раскуроченных ею инструментов. Будь я сейчас хоть немного пьян или под кайфом, так бы и сделал. Но я был абсолютно трезв, а потому не собирался идти на поводу у манипуляторши Тани и даже на поводу у собственного стояка. — Мы обязательно займёмся любовью, и я покажу тебе, как и чего хочу. Но прямо сейчас я хочу, чтобы ты оставила меня наедине с моей чёртовой гитарой. Всего на пару часов. — Ну и хрен с тобой! — Таня впечатала кулаки мне в грудь и отпрянула. Нацелила на меня указательный палец. «Виновен!», будто кричал он, вторя её потемневшему от гнева взгляду. — Ты ещё пожалеешь об этом, вот увидишь! Горько пожалеешь! — Зная тебя, сомневаться не приходится. Я сделал вдох и вдруг понял, что воздуха катастрофически не хватает. Серия из испуганных, жадных вдохов только усугубила ситуацию. Ещё каких-то пару лет назад я почти перестал пользоваться ингалятором, но потом всё вернулось. Пугало то, что в последнее время приступы начинались внезапно и сразу же скручивали меня. Голова закружилась. Я наклонился вперёд и упёрся ладонями в колени, но особого облегчения не почувствовал. — Будь добра, подай мне ингалятор, — с трудом пробормотал я, обращаясь к Тане. Та стояла в дверях и смотрела на меня ничего не выражающим взглядом. — В верхнем ящике комода… — Сам возьмёшь, — её голос тоже был лишён всяких эмоций. Таня ушла, и мне пришлось самому добираться до комода. — Спасибо, дорогая, спасибо тебе… — бессмысленные, никому не нужные слова сами собой вырывались вместе с тяжёлым, поверхностным дыханием, пока я искал долбаный ингалятор. Наконец я его нашёл и вдохнул лекарство. Опустился на пол, прислонившись спиной к комоду в ожидании, когда оно подействует, и дыхание восстановится. Я чувствовал себя таким же раскуроченным, разъёбанным, как и барабанная установка Эммета. А ещё сумасшедшим. Я совершенно точно спятил, а иначе как ещё можно было объяснить то, что я по доброй воле живу с такой сукой? Как ещё можно было объяснить то, что я люблю её? Когда приступ окончательно отступил, я снова вернулся к своей гитаре — сейчас музыка нужна мне была ещё больше, чем прежде. Она, словно суставы, соединяла части меня в единое целое. Пальцы до боли ударили по струнам, вступали с ними в особый симбиоз, рождая на свет мелодию — отчаянно обречённую. Я смотрел в блокнот со словами для новой песни, но вместо текста в голове пульсировало и билось только: «Пожалуйста… пожалуйста… пожалуйста…» Я не знал, кого и о чём молю, но не мог остановиться… Трудно сказать, сколько времени прошло, но не думаю, что больше двух часов, в течение которых Таня ни разу не появлялась на горизонте. Я отложил гитару в сторону и вышел из комнаты. Квартира была освещена тусклым светом пасмурного зимнего дня и наполнена неживой тишиной. Сначала я решил, что Таня куда-то ушла, но, проходя мимо ванной, услышал шум воды. Не было у меня никаких плохих предчувствий и дурных мыслей — только усталость и внутреннее опустошение, но и они не имели никакого отношения к тому, что я ожидал обнаружить за дверью. Просто надавил на ручку и вошёл. Ванна уже набралась и теперь вода текла через край. Текла через край и собиралась на светлом кафеле в алую лужу. С минуту я стоял на пороге и тупо пялился себе под ноги, не понимая, с чего бы воде иметь такой жуткий цвет. А потом я поднял глаза выше и увидел Таню. Увидел её голову, безвольно свисавшую с края ванны, увидел её мертвенно-бледное лицо. И кровь. В ванне, на полу… повсюду. Полная ванная кровавой воды, которая всё прибывала, прибывала и прибывала… А ещё этот звук бьющей из крана струи, неожиданно ставший самым страшным звуком в моей жизни, от которого вдруг заложило уши. Если бы мне кто-то рассказал о том, что однажды с ним случилась подобная кошмарная история, я бы совершенно искренне ответил, что умер бы на его месте в ту же самую минуту. Однако это случилось со мной. Но я не умер. По крайней мере физически. Даже астма как будто забыла о моём существовании. Хотя, возможно, я дышал с трудом, просто не замечал этого. Каждая частица моего существа в отдельности и весь я целиком были сосредоточены на умирающей Тане. А она действительно умирала, умирала по моей вине — это я понимал с ошеломляющей ясностью. Нет, Господи, нет!.. Пожалуйста… пожалуйста… пожалуйста… Что-то внутри меня кричало, ломалось и рушилось. Сердце колотилось с такой силой, что грудь защемило от боли. Но голова работала безотказно, быстро отдавая телу чёткие команды. Адреналин — классная штука, гораздо круче кокаина. Я вытянул Таню из ванны — мне показалась, что она совсем ничего не весит, будто пластиковая кукла — и положил её на пол. Горячая кровавая вода выплеснулась на меня, в нос ударил удушливый ржаво-металлический запах, усиленный тёплым паром. — Таня… ты слышишь меня?.. Таня… Пожалуйста… пожалуйста… пожалуйста… Я стащил с крючков все полотенца, которые там были, и перетянул ей порезанные руки. Мои пальцы онемели, словно отмороженные, но я сделал всё, что мог. Мне пришлось оставить её одну на полу ванной и найти телефон. Я позвонил в скорую и, запинаясь, рассказал им о случившемся. — Приезжайте скорее! — с отчаянием взмолился я, прежде чем на том конце раздались гудки. Пожалуйста… пожалуйста… пожалуйста… Я вернулся к Тане, сгрёб её в охапку и, кажется, окончательно рехнувшись, стал укачивать, с ужасом глядя на то, как быстро белоснежные полотенца на её руках окрашиваются в кровавый цвет. Что ещё я мог? Что ещё мне оставалось? Только умолять Таню не умирать… так глупо, так бессмысленно и так ужасно. Пожалуйста… пожалуйста… пожалуйста… В себя я пришёл уже в больнице, когда мне сообщили, что жизнь Тани вне опасности. Я не потеряю её. Спасибо, Господи!.. Спасибо… спасибо… спасибо… Я позвонил Райли и рассказал ему о том, что произошло. Попросил встретить Сета из школы и забрать к себе. Потом я, пошатываясь и плутая по больничным коридорам, словно топографический кретин, сходил к главврачу и взамен на определённую сумму денег взял с него обещание, что он поговорит со своим персоналом и случившееся не выйдет за пределы клиники. Меня не столько волновали громкие заголовки в прессе, сколько возможные проблемы с органами опеки, если они вдруг решат, что доверили парня не тому человеку. После этого я несколько часов просидел возле Тани. Смотрел на её обескровленное лицо и держал за руку, перебирал её пальцы и очерчивал линии на её ладони. Снова и снова спрашивал себя, как и почему всё это произошло? Спрашивал, но не находил ответа. Таня спала и не могла помочь мне с этим разобраться. Хотя, что ответила бы она, я и так примерно знал. Таня сказала бы, что случившееся — целиком и полностью моя вина. Я и сам это чувствовал, но не знал, что именно сделал не так. Я любил её и, несмотря на ту боль, что мы всё время причиняли друг другу, никогда не желал ей зла. В отличие от Тани, мне не была свойственна жажда мести. Если бы сегодня её не стало, я вряд ли смог с этим справиться. Не считая куртки, оставшейся где-то в коридоре, на мне были надеты футболка и джинсы, залитые водой и кровью Тани. Я по-прежнему чувствовал это тошнотворный запах. Я замёрз и устал. Это была вековая, неподъёмная усталость, придавившая меня к больничному стулу. Наверное, я так и остался бы сидеть на нём вечно, если бы меня не выпроводила медсестра, пожилая темнокожая женщина, участливо смотревшая на меня сквозь стёкла очков. — Она всё равно проснётся не раньше завтрашнего обеда, а вы выглядите так, что, как говаривала моя бабка, краше в гроб кладут. Поезжайте домой и отдохните. Приедете завтра. — Медсестра похлопала меня по плечу и, тепло улыбнувшись, наклонилась ближе. — Никуда она теперь от вас не денется, уж можете мне поверить, мистер. Вняв её доброму совету, я вызвал такси и уже в машине написал Райли, что еду домой. Но дома лучше не стало. Дома меня ждала полная ванна кровавой воды и залитый ею же пол. Целое долбаное Красное море прямо в моей долбаной ванной комнате. А ещё пропитанные кровью полотенца, валявшиеся тут же. Со всем этим нужно было что-то делать. Хотелось мне того или нет, был я в состоянии или нет. Утром мог вернуться Сет — он не должен был ничего этого видеть. Я затравленно посмотрел на полную ванную, только сейчас осознав, что мне придётся опустить в неё руку, чтобы выдернуть пробку. Неужели я смогу?.. Это же немыслимо! Я стоял и гипнотизировал ванну тяжёлым взглядом, понимая, что чем дольше смотрю на неё, тем труднее будет решиться на неизбежное. С трудом проглотив заполнившую рот вязкую слюну, я погрузил руку в остывшую кровавую воду и резко дёрнул на себя пробку. Послышался шум воды, быстро утекавшей в водосток. Меня скрутил жестокий приступ тошноты, тут же перешедший в спазм сухой рвоты: за последние сутки в моём желудке побывала лишь чашка кофе. Как только тошнота отпустила, я, торопясь со всем этим покончить, тут же переключился на другую проблему — огромную лужу под ногами. Не придумав ничего умнее, достал из шкафа кучу полотенец и бросил их на залитый алой водой пол. Сам опустился на колени и содрогнулся, почувствовав, как джинсы становятся мокрыми. Против моей воли из горла вырвался громкий, протяжный стон. В груди что-то заклокотало. Я сжал пальцы в замок и, наклонившись вперёд прижался к ним лбом, с трудом хватая воздух, как будто вдруг ставший густым и горячим. Я был на грани истерики, но вряд ли осознавал это в тот момент. С трудом разжал онемевшие пальцы и упёрся руками в пол — намокшие полотенца под ними мерзко чавкнули. Я сделал глубокий резкий вдох и с новой силой ощутил, как горло перехватывает солоновато-ржавый вкус крови — настолько сильный и осязаемый, будто она заполнила мой рот. Не знаю, что бы со мной было, если бы в этот момент не пришёл Райли. — Службу спасения вызывали? — в своей обычной шутливой манере спросил он, сунув голову в дверной проём ванной. Я дёрнулся, как от удара, и посмотрел на него, продолжая со свистом хватать ртом воздух. Улыбка на лице Райли мгновенно трансформировалась в испуганную гримасу. — Вот же блядство… Где ингалятор, Эд? Где он? — Гитара… — это всё, на что я был сейчас способен. — Я понял! Он в репетиционной, да? Кивнув, я отдёрнул руки от напитавшихся водой полотенец, будто те были морскими чудовищами. Прижал ладони к груди — туда, где вместе с хрипами начинала зарождаться жгучая боль. Райли исчез, но очень быстро вернулся с ингалятором. — Нет-нет, не трогай руками лицо, не надо. Они… чёрт, они в крови, — искажённым дрожью голосом затараторил он. — Я сам. Я помогу тебе, хорошо? Мы чёрт знает сколько времени просидели прямо так, в куче вымокших полотенец. Не говоря ни слова и даже не шевелясь. В голове гудело, сил не осталось совсем. Я чувствовал себя так, будто меня пропустили через пресс — всего целиком, и тело, и душу. Я мог бы просидеть так до самого утра, таращась в одну точку — туда, где на стене у самого пола был отколот крохотный кусочек кафеля. Но Райли вдруг поднялся, обхватил меня за плечи и потянул вверх. — Всё, Эд, всё. Вставай. Снимай с себя своё барахло — и в душ. Я сам уберу это дерьмо на полу. Вода в душе была настолько горячей, что оставляла на коже красноватые следы, приятно плавила её. Однако теплее мне не стало. Меня колотило изнутри, зубы стучали, а пульс зашкаливал — состояние, очень похожее на тяжёлое похмелье. Я вышел из душа и молча отодвинул в сторону протянутое мне Райли чистое полотенце: один его вид вызывал у меня очередной приступ тошноты. Так и прошлёпал до спальни, мокрый и голый. Не дотянул до кровати какой-то сраный метр: споткнулся на ровном месте и спикировал на пол, больно прикусив язык. Прислонился спиной к шкафу и замер, продолжая отчётливо клацать зубами. В комнате вспыхнул свет, и я, прищурившись, разглядел Райли. Он стоял в футболке и трусах, с бутылкой вискаря в левой руке. — Мои любимые джинсы безнадёжно испорчены, так что с тебя причитается. Друг сел рядом со мной и тяжело вздохнул. — Тебе хочется плакать? — вдруг спросил он. Я удивлённо посмотрел на него, и он пояснил: — Это я к тому, что, если хочется, поплачь. В этом нет ничего такого. Вот мне, например, глядя сейчас на тебя, очень хочется… нет, даже не плакать — рыдать. — Не удивительно, ты всегда был чёртовым неженкой. — Я старался улыбнуться, хотя мой голос скрипел, будто рассохшийся деревянный пол. — Твоя правда, — хмыкнул Райли. Воцарилось молчание. Оно не было неловким, но странная, почти болезненная, потребность говорить и слышать в ответ чей-то голос заставила меня нарушить тишину. — Как ты вошёл в квартиру? — Ты не запер дверь. Помнишь? — Если честно, не помню. А Сет? — Моя мама окружила его теплом и заботой, ты же её знаешь. Когда я уезжал из дома, наш мальчик уже спал сном младенца. Если ты не заметил, сейчас глубокая ночь… Я рассказал ему о том, что случилось. Не беспокойся, максимально тактично и только в общих чертах. Но знаешь, что я тебе скажу? Сет ненавидит Таню даже больше, чем я. — Я знаю. — Ну и отлично. — Райли снова вздохнул и повертел в руках бутылку виски. — Что ж, раз плакать никто не собирается, давай хотя бы напьёмся. — И покурим. Поищи мои сигареты. — Я подтянулся и сел прямее. — В жопу твои сигареты, перебьёшься. — Райли сделал большой глоток виски и передал мне бутылку. — И Таню твою тоже в жопу. Она ведь сделала это, только чтобы причинить тебе боль. Она готова была сдохнуть, лишь бы тебе было больно, понимаешь?! Свихнувшаяся сука! Лучше бы она сегодня и впрямь сдохла. Знаю, так нельзя говорить, но уж как есть. — Лучше не было бы, — сделав обжигающий глоток виски, возразил я. — Да, пожалуй, ты прав. Потому что чувство вины не давало бы тебе покоя и в конечном итоге прикончило бы тебя. Потому что ты чёртов придурок, знаешь ли. Да-да, и не смотри на меня так! Ты чёртов придурок, но мне на это плевать, я всё равно боюсь, что тебя не станет. Боюсь до усрачки, Эд. Я ещё никогда не терял близкого человека. — Это охуенно больно. — Я снова приложился к бутылке и вытер ладонью губы. — Могу себе представить. И поэтому боюсь. Я не хочу вытаскивать тебя из ванны с кровью, не хочу вытаскивать из петли или смотреть, как тебя будут соскребать с асфальта, когда ты выйдешь в окно. А так и будет, если не бросишь эту сучку. Она изводит тебя и в скором времени изведёт окончательно, вот увидишь. Ты мой лучший друг. Я хочу, чтобы ты был жив. А ещё счастлив. Порви с Таней, пока не поздно. Дай ей пинка под зад — пусть катится обратно на свою Аляску… Ну, чего ты молчишь? Я действительно молчал. А что я мог сказать? Что он прав, и я это понимаю? Но также понимаю, что коробку передач намертво заклинило и заднюю скорость уже не врубить? Что за спиной горят мосты, и есть только одна дорога — вперёд, какой бы короткой и ухабистой она ни была? Я всё понимал и знал. Но также знал, что Таня уже неизменна и неизбежна — моя дьявольская константа. А Райли очень хорошо знал меня. Поэтому сейчас, когда наши взгляды встретились, он понял всё без лишних слов. — Уже поздно, да? Совсем накрыло, с головой?.. Вот же блядство!.. — Его голос был наполнен горечью, а глаза — болью. Он выдернул из моих рук бутылку и надолго к ней приложился. — Да ты и впрямь придурок. Но знай, что, даже несмотря на это, я всё равно тебя люблю. — Я тоже люблю тебя. — Я усмехнулся и толкнул его плечом. — Заметь, ты сидишь в одних трусах и признаёшься в любви голому мужику. Как думаешь, это нормально? Райли запрокинул голову и расхохотался так, что из бутылки выплеснулась добрая часть виски. — Чего ты ржёшь?! — с улыбкой возмутился я. — Таблоиды и так постоянно намекают на то, что наши отношения выходят далеко за гетеросексуальные рамки крепкой мужской дружбы. — Вообще-то они правы, — вытирая выступившие на глазах слёзы, со смехом протянул Райли. — Ты единственный мужик, который время от времени меня трахает. — Да-а-а? Серьёзно? — Да-да, ты очень умело трахаешь мне мозги, знаешь ли. — Значит, я могу собой гордиться? — Да гордись на здоровье. Только трусы надень — так, от греха подальше. А я пока схожу за ещё одной бутылкой вискаря… Не думаю, что пережил бы ту ночь, не будь рядом Райли. Уже хотя бы потому, что сам не смог бы добраться до ингалятора. Но, конечно, не только поэтому. Мне всегда казалось, что мы отлично понимаем друг друга, поддерживаем, делаем сильнее и уравновешиваем. Нет, не просто казалось — так оно и было. До определённого момента, перечеркнувшего всё хорошее между нами. До конца нашей братской любви и смерти Райли оставалось чуть больше года. Просто мы этого ещё не знали. До моей смерти оставалось ещё меньше времени, но я тоже этого не знал. На три месяца в наших с Таней отношениях наступила счастливая ремиссия. Так хорошо нам было только в первый год наших отношений. Однако вслед за ремиссией рано или поздно случается рецидив. Теперь во время наших возобновившихся ссор, Таня шантажировала меня тем, что снова попытается свести счёты с жизнью. Поначалу это действовало безотказно. А потом перестало. Даже когда Таня, нанюхавшись кокаина, на моих глазах порезала себе руку, я просто молча вырвал у неё нож, перетянул ей запястье долбаным полотенцем и пошёл спать. После этого тема суицида была закрыта раз и навсегда.♫ ♪ ♫
Я теряю силу и не знаю почему Не совсем уверен, буду ли я жить или умру Я хочу уйти, но не могу уйти Это странное ощущение Я вышел из-под контроля, оставшись один Я чувствую эту гравитацию Пойман как магнит, и меня тянет (В пустоту) Я хочу уйти, уйти (В пустоту) Чувствую, будто меня втягивают в чёрную дыру Это безумное чувство сводит меня с ума Я перегружен, и мои датчики красные… Моя голова кружится, кружится (В пустоту) Меня тянет, тянет вниз, глубоко вниз (В пустоту) … «Kiss The Void» by HIM
Телефон звонил так громко и настойчиво, будто тревожная сирена, извещавшая о наступлении конца света. В сущности, так оно и оказалось. Всем известно, что ночные телефонные звонки никогда не сулят ничего хорошего. Но я не спешил брать трубку не поэтому… не только поэтому. У меня просто не было сил. Всю прошлую ночь я пытался что-то написать. Курил сигарету за сигаретой, вдохновлялся вином, а потом старался взбодриться чёрным кофе. Выдирал из блокнота уже исписанные листы и рвал их на мелкие клочки. Снова брался за карандаш, а затем — за гитару. Меня раскачивало на эмоциональных качелях: то мне казалось, что музыка выходит неплохой, то становилось очевидно, что это полное дерьмо. А весь следующий день мы с парнями провели в студии. Записали одну песню, сочинённую мной ещё несколько недель назад, но без особого энтузиазма. Обстановка накалялась, атмосферное давление в группе повышалось — все понимали, что нам срочно нужен новый альбом, а материала для него почти не было. Никто из демонов не бросал мне в лицо упрёки, не давил открыто, но все смотрели выжидающе, с надеждой, иногда с досадой. А временами в их взглядах ясно читался вопрос: «Это всё, конец?» Парни наигрывали написанные ими небольшие музыкальные партии — кусочки, которые могли стать частью будущих песен. Майкл исполнил красивый гитарный риф — позже мы использовали его в «Крыльях бабочки». Но тогда, в тот день, ничего не клеилось. Я ни на чём не мог сосредоточиться, не знал, что со всем этим делать. В голове было пусто и гулко, будто в барабане. Я всегда вёл своих демонов, был вожаком инфернальной стаи, и мне это чертовски нравилось. А теперь я вдруг стал этим тяготиться. Впервые в жизни меня пугала та ответственность, что лежала на моих плечах долгие годы. Домой я вернулся уже за полночь и, не раздеваясь, повалился на кровать. Страшно хотелось выпить, но сил не было даже на это. Я забылся тяжёлым сном, однако поспать мне удалось не больше часа. Телефонный звонок лишил меня благословенного забытья и сокрушил голову кувалдой боли. — М-м-м… — всё ещё сонно промычал я в трубку, прижав пальцы к глазам, чтобы избавиться от рези. — Мистер Каллен? Эдвард Каллен, верно? Мне не понравился этот мужской голос с намёком на официоз. Я резко сел на кровати, открыл глаза и вперил их в кромешную темноту спальни. — Да, как будто верно, — настороженно отозвался я. Язык словно прилип к нёбу и ворочался с трудом. — Насколько нам известно, Таня Денали ваша подруга… — «Нам»? — тупо переспросил я. — Простите, не представился. Детектив Риггс, департамент полиции Нью-Йорка… «Обнаружено тело», «необходимо приехать», «опознание» — его слова-пули, выпущенные в меня со снайперской точностью, взрывались внутри, расходились во мне кругами боли. Сознание расщеплялось на атомы, картинка перед глазами разбивалась на пиксели. Перестав собой владеть, я весь складывался словно карточный домик. Не помню, как надевал пальто с ботинками, не помню, как выходил из квартиры. Почему-то перед глазами стояла ванна, полная крови, и Таня в ней. В те минуты я понимал только одно: на этот раз слишком поздно твердить «пожалуйста». Я очнулся уже в лифте. Просто вдруг увидел в его зеркальной стене себя, с безумным взглядом, скулящего и кусающего собственный кулак, — последняя, хоть сколько-нибудь связная мысль убежала, испугавшись. Я остался один на один со своим горем, захлебнулся им. Оно заполнило меня до краёв, солёной водой потекло по щекам. И снова туман… А потом я уже в машине. Ливень, бьющий по лобовому стеклу. Едва различимая дорога. Фары встречных машина растекаются в жёлтые круги и слепят глаза. Отдалённый вой сирен, автомобильные гудки и мои собственные рыдания. Сердце лихорадочно колотится в горле и в висках. Воздуха в машине становится всё меньше и меньше, будто горе вытесняет его, стремясь заполнить собой каждый сантиметр пространства вокруг меня. Будто только лишь меня горю мало. И одна единственная крошечная удача — ингалятор, который я так и не вытащил из кармана пальто, когда вернулся домой из студии. Но — вот же чёрт! — ингалятор совсем не помогает. Я нажимаю на него ещё раз, едва не выпуская руль, — бесполезно. Воздуха не становится больше — ни на грамм. Будто я — снова маленький испуганный мальчик в Уотертауне. Руки дрожат. Долбаный ингалятор падает, и я совершаю идиотскую ошибку: наклоняюсь, чтобы его поднять. Машина виляет вправо и встречается с отбойником моста, но — мне снова везёт, аллилуйя! — в последний момент я успеваю вывернуть руль. Удар не смертелен, но серьёзен: боковое зеркало отлетает прочь, пассажирская дверь скрежещет о бетон, высекая искры и оставляя на себе уродливую рану. Я ударяюсь подбородком о руль — на мгновение в глазах вспыхивает ослепительный белый свет, зубы клацают, и во рту появляется вкус крови. Но физической боли я не чувствую — её нет. Вот только дышать становится всё труднее и труднее… Удивительно, но я добираюсь до конечной цели, не разбившись и никого не сбив. Меня встречают два мужчины: один в полицейской форме, второй — в белом халате, с длинными тёмными волосами, стянутыми на затылке в крысиный хвостик. Сейчас их лица уже полностью стёрлись из памяти. — Следуйте за нами, мистер Каллен… осторожно, здесь порог… У нас нет никаких сомнений в том, что это мисс Денали, но нам необходимо официальное подтверждение, сами понимаете… А кроме вас опознать её некому… Коп говорит и говорит. Болтает всю дорогу, но я почти не слышу его. Не слушаю. Думаю только о Тане и о том, что сейчас увижу её… мёртвую… Как она выглядит? Как всё это будет?.. — Таня… самоубийство? — с трудом хриплю я. Мне нужно это знать. — Нет. Скорее всего, наркотики. После вскрытия станет ясно. Коп оборачивается, его тонкие губы режут по мне острозаточенной улыбкой. Меня едва не выворачивает наизнанку. Голова кружится. Идущие впереди меня мужчины превращаются в два нечётких силуэта — тёмный и светлый, — плывущих в полумраке коридора, что ведёт в морг. Я наконец начинаю чувствовать физическую боль, но не в разбитом подбородке. Боль раздирает грудь — так горят лёгкие от нехватки кислорода. Или дело не только в лёгких?.. Мне вдруг впервые становится страшно за свою жизнь. Кажется, я умираю?.. «Мы так долго ждали, Когда наступит этот момент. Нам не терпится соединиться, Умерев вместе…». В конце концов мы заходим в небольшое, хорошо освещённое помещение. Я уже едва волочу отяжелевшие ноги. В центре стоит стол с телом, накрытым белой простынёй. Я только-только успеваю дошаркать до него, как коп откидывает край простыни. Под ней я вижу Таню — сомнений нет. Даже несмотря на неестественно-бледную кожу, синие губы и багровые разводы вокруг глаз. Если до этой минуты во мне и таилась какая-то надежда на ошибку, теперь от неё не остаётся и следа. Я громко всхлипываю и делаю шаг назад. Отшатываюсь. Чья-то ледяная рука хватает меня за запястье, останавливает. Я смотрю прямо перед собой и с ужасом понимаю, что это… Таня! Она садится, и простынь сползает ниже, обнажая её грудь. Таня улыбается радостной улыбкой победителя. Я чувствую, как невидимая удавка окончательно перетягивает мне горло. Судорожно хватаюсь за шею, царапаю кожу, но при этом до безумия ясно осознаю всю нелепую бессмысленность своих действий. — Ты чего, Эдди? Это же шутка. Всего лишь хэллоуинская шутка. — Таня всё ещё улыбается, однако уже не так радостно. Её голос звучит испуганно. «Ни хуя не смешно», — хочется сказать мне. Но я уже не в состоянии говорить. Даже хрипы в груди обрываются. Воздуха не остаётся совсем… Перед глазами мелькают разноцветные точки. Краем сознания я понимаю, что падаю, но опять же не чувствую боли от удара об пол. Я чувствую только сердце: оно больше не помещается в груди, стучит так бешено, громко, рвано. Всё быстрее и быстрее. А потом сжимается и будто захлёбывается собственным стуком. Захлёбывается и с криком взрывается в груди. Разлетается на миллионы острых осколков боли. Я падаю в пустоту, глубоко-глубоко. Напоследок в голове вспыхивает неожиданная, но очень чёткая мысль: «Мама… пожалуйста, мама…» Моей третьей и самой главной удачей в тот день было то, что морг находился при больнице и парень в белом халате, не в пример копу, оказался настоящим медиком, которому Таня заплатила за помощь в розыгрыше. В противном случае, в отличие от неё, я бы умер по-настоящему, раз и навсегда. Астматический статус третьей степени, плюс физическое и нервное истощение организма. Будем честны, дело было не только в Тане, пусть она и знала, что подобные встряски мне противопоказаны. В конце концов, я сам довёл себя до такого состояния. Несколько дней ИВЛ и комы пошли мне на пользу. Всё случившееся будто пропустило меня через стиральную машинку. Прокипятило, накрахмалило и отутюжило. Я умер всего на несколько минут, но этого хватило, чтобы понять: смерть — это дерьмо. В ней нет никакого смысла. Никакого света в конце тоннеля, никаких задушевных бесед с Господом о растраченных впустую годах земной жизни — только пустота. Абсолютное, безупречное ничто. Мало того, даже чтобы попасть в печально известный «Клуб 27», я опоздал на целый год. Сплошная подстава! Смерть хороша исключительно одним: она уже сама по себе прекрасный повод, чтобы жить. Жить и каждый день радоваться тому, что живёшь. Мы все это знаем, но лишь в теории. Часто слышим эту фразу, но не до конца понимаем, что она в действительности означает. Три недели на больничной койке — достаточное время, чтобы многое осознать. И я осознал, что хочу жить. Если для этого нужно завязать с сигаретами, бухлом и кокаином — нет проблем! Моё тело и разум очистились, и я вдруг понял, что снова хочу и могу сочинять песни — настоящие песни, а не ту хрень, что выходила в последнее время. «Ушла с грехом» была первой песней обновлённого Эдварда Каллена. Я написал её ещё в больнице. Помню, как сильно дрожала рука, и почерк был неразборчивым, совсем не похожим на мой. Я словно заново учился писать. Пока я водил ручкой в блокноте, мелодия всё время крутилась в голове. Когда я вернулся домой, первым делом взял гитару и сыграл её. В тот момент я снова почувствовал себя по-настоящему счастливым — впервые за несколько лет. «Ушла с грехом» мы выпустили синглом. Он стал хитом, как и следующий наш сингл, — группа «Инферно» вернулась. Наш новый альбом, который увидел свет спустя несколько месяцев, был ярким тому подтверждением. Я до сих пор считаю его одним из лучших. Многие так считают. Если бы Таня вместе со мной завязала с наркотой и алкоголем, всё сложилось бы совсем иначе… Наверное.Но она не завязала. Когда я полностью пришёл в себя, Таня сидела рядом. — Как тебе моя хэллоуинская шутка? Кажется, удачнее, чем твоя, — было первым, что я сказал. Она слабо улыбнулась и заплакала — не истерично, громко и навзрыд, не наигранно, как это чаще всего бывало, а по-настоящему. С тоской в глазах, с тихими всхлипами и покрасневшим, распухшим носом. — Прости… — сквозь слёзы прошептала Таня. Это был второй и последний раз, когда она просила у меня прощение. И я простил. Человеческая глупость и слабость неистребимы. Но без них, наверное, не было бы и любви. По мнению Тани, мой трезвый образ жизни стал самой серьёзной преградой между нами, даже серьёзнее, чем Сет. Да я и сам это чувствовал. Трезвый пьяному не товарищ — истинная правда. Наша жизнь стала похожа на перетягивание каната: она уговаривала меня выпить, призывно помахивала перед носом пакетиком с кокаином; я уговаривал её лечиться, отбирал выпивку и наркотики, не давал денег; она же в отместку переворачивала вверх дном всю квартиру, резала на лоскуты мою одежду. Я ставил ультиматумы, но снова и снова проявлял слабость. Оглядываясь назад, я понимаю: мне есть, в чём себя упрекнуть. Нужно было проявить ещё больше настойчивости, надавить, заставить, принудить… Пусть для неё и было уже слишком поздно, но я знал бы, что сделал абсолютно всё от меня зависящее. А потом Таня трахнулась с Райли. Не потому что хотела его, вовсе нет. Она сделала это, чтобы отомстить мне и нанести самую глубокую рану, какую только могла. Таня знала, что я вот-вот приду домой — время и декорации были выбраны ею очень удачно. Понимала ли она, что этого я не прощу ей уже никогда, что это оборвёт все канаты и тросы наших отношений? Сомневаюсь. Наркотики сильно меняют личность человека, превращают его в безумца. Это была уже не та Таня, которую я однажды полюбил. В тот момент, когда увидел их в кухне, я и сам стал безумцем. Порванные канаты и тросы наших отношений хлёстко били по мне, резали меня на части. Я никого ни в чём не обвинял, не бросал им в лицо упрёки, не вопрошал с отчаянием: «За что, сука, за что?!» Разве только мысленно. Я, как зверь, вдруг утратил способность говорить. Из горла вырывались лишь несвязные звуки, крики и рычание. Я набросился на Райли. Принялся избивать его, вкладывая в каждый удар всю свою боль и ярость. Он не сопротивлялся. Даже не пытался уклониться или закрыть лицо и голову руками. Ничего не говорил, не оправдывался и не просил пощады. Не знаю, через сколько я смог бы остановиться — да и смог бы вообще? — но Майк, который пришёл вместе со мной, оттащил меня от Райли и стал приводить его в чувства. Не помню, где всё это время была Таня, но она неожиданно налетела на меня, попыталась вцепиться в лицо. Я перехватил руку и со всей силой завёл её Тане за спину. Помню, что она взывала от боли. Помню, что ощутил в этот момент горько-сладкий вкус мстительного удовлетворения. Помню, как велел всем убираться и оставить меня в покое. Дальнейшие воспоминания видятся сейчас как грязное, мутное стекло. Это был последний раз, когда я видел Райли живым. Он несколько раз звонил мне, но я не брал трубку. Просто не мог. Знаю, что парни тоже не отвечали на его звонки и не навещали в больнице, хотя я не просил их об этом. В тот день Райли отправил мне кроткое смс: «Ты простишь меня когда-нибудь?» Сначала я не хотел отвечать, но потом всё-таки написал: «Бог простит. А я не Бог. Пусть даже очень хочется». Мне требовалось время, чтобы хотя бы пережить всё это дерьмо. Не знаю точно, сколько времени, но думаю, что много. Очень много. Если бы я только знал, что времени у нас не осталось… Поздним вечером мне позвонила мама Райли и, рыдая, сказала, что он повесился. В ванной, на полотенцесушителе. До этой минуты мне казалось, что я, словно законченный грешник, последние две недели жарюсь на адской сковородке. Как оказалось, до этой минуты я ещё ничего не знал о настоящей боли. Нельзя за считаные дни разлюбить человека. Сегодня ты считаешь его своим братом, своей семьёй, а завтра уже считаешь его никем, пустым местом, на которое тебе насрать, — так не бывает. Умер не какой-то там Райли, предавший меня, — умер мой Райли, друг и брат, которого я по-прежнему любил. Умер такой нелепой и страшной смертью, а мы даже не успели поговорить. По моей вине. Потом были похороны. Я пошёл на них. Мы все пошли. Несмотря на боль, я старался держаться и поддерживал мать Райли, заставлял себя смотреть в её покрасневшие от слёз глаза, в которых навсегда поселилась печаль. Пусть даже умирал со стыда. Когда мы прощались, миссис Бирс вдруг взяла мою руку и крепко сжала её в своей. Я навсегда запомнил то, что она мне сказала: — Не надо, сынок, зря ты так. Я ни в чём тебя не виню, и ты не вини себя. Райли сам всё решил, никто не виноват. Не знаю, что именно произошло между вами: Райли не рассказал. Сказал только, что сделал страшную глупость, совершил непростительную ошибку. И вместо того, чтобы всё исправить, сделал ещё одну, последнюю ошибку. Ты уж прости его, Эдвард, пожалуйста. Прости, что сделал тебе больно, тогда и сейчас. Уверена, он не со зла. Мне тоже больно, но я — простила. Что поделать, мой Райли… мой нежный мальчик… вечно жил эмоциями. За это мы его и любили, верно? Из-за душивших меня слёз я был не в состоянии произнести ни слова — просто кивнул. Мы с миссис Бирс обнялись и разрыдались. Удивительно, но стало легче. Нам обоим стало легче. Я не хотел никого обманывать и притворяться, поэтому на могилу к Райли пошёл только спустя несколько месяцев, когда понял, что, стоя там, искренне смогу сказать, что простил его и не держу на него зла. Во мне действительно не осталось злости и ненависти — только боль потери, свербящая боль от того, что ничего нельзя вернуть и исправить. Прямо с кладбища я поехал к Тане. Сам не знаю, зачем. Может быть, не хотел, чтобы всё повторилось как с Райли. Это была последняя попытка помочь ей. Я не желал ей смерти, пусть и знал, что никогда не прощу её. Таня часто звонила мне, но я не брал трубку. Писала полубезумные сообщения, но я никогда не отвечал. Однако благодаря им знал адрес квартиры, которую она снимала. Там царил такой бардак, который трудно себе вообразить. Мусор, грязь, сваленное в кучу барахло. Воняло протухшей едой, по́том и блевотиной. Я и сам едва не блеванул, но всё же заставил себя войти в квартиру. Я смотрел на Таню и не узнавал её. Казалось, мы не виделись десять лет: ровно на столько она постарела за последние несколько месяцев. Я понял, что зря пришёл, даже раньше, чем Таня открыла рот и начала просить у меня денег. — Хотя бы на одну дозу… всего на одну… Ну, что тебе стоит, а? Давай, я сделаю тебе минет, а ты дашь мне денег. Давай? — Таня опустилась на колени и вцепилась руками в мой ремень. Облизнула сухие, растрескавшиеся губы. — Помнишь, тебе всегда нравилось, как я делаю минет? Она издала странный звук: то ли всхлип, то ли смешок. Приступ тошноты многократно усилился при одной только мысли, что мой член окажется во рту у этой женщины. Я скинул с себя её руки и стремительно вышел из квартиры. Сбежал вниз по лестнице, перепрыгивая через ступеньки: чёртов лифт в этом клоповнике не работал. Выбежал на улицу, упёрся ладонями в кирпичную стену, разрисованную граффити, и всё-таки проблевался… Через месяц после этого Таня умерла. То ли передоз, то ли организм просто не выдержал — точно я не знаю. Её смерть отозвалась во мне ещё одной болью. Гораздо большей, чем можно было бы предположить. Я скорбел по Тане. Но не по той, что предлагала мне сделать минет в обмен на наркотики, не по той, что трахнулась с моим лучшим другом. Я скорбел по той Тане, с которой когда-то познакомился и полюбил, вместе с которой пережил счастливые мгновения. Я смог простить Райли, но так и не смог простить Таню. Пусть кто-то скажет, что это чёртовы двойные стандарты, мне плевать. К Тане я испытывал страсть и боль, любовь и ненависть — наши отношения никогда не были простыми. Адский сплав эмоций и чувств. Вспоминать о таком всегда тяжело. Но и забыть не выходит. Да и нужно ли забывать? Отпустить — да, но забыть… Нельзя сделать вид, будто ты не любил, будто ничего не было. Нельзя. Неправильно. Ничто не проходит бесследно. Каждое событие в нашей жизни, каждый человек, который когда-то был её частью, навсегда остаются с нами. Они как татуировка на внутренней стороне нашей кожи, которую никогда не вывести. Мы её не видим, но знаем, что она там есть. И вот он я, спустя четыре года, с заплатками на сердце и шрамом на теле, снова ищу и жажду любви. «Чёртов придурок», — качая головой, с улыбкой сказал бы сейчас Райли. И был бы прав. Мне страшно до одури, ведь наверняка знаю: чего-то похожего на то, что было с Таней, я больше не вынесу. Ни морально, ни физически. Но в жопу страх! Однажды я уже решил, что хочу и буду жить. Не музыкой же единой — этого слишком мало. Пора двигаться дальше… Когда, если не сейчас? С кем, если не с Белль?