Пламя

- Я заплетала косы речным травам, и говорила с водой на ее языке. Ты знаешь, как она говорит? Она поет. Она научила меня петь, совсем не так, как меня учила мать. Моя мать пела в церковном хоре. Она забыла положить мне оберег в колыбель, она не крестила меня – и меня поцеловала Ночь. Ты знаешь ее поцелуи? Ты хоть раз их чувствовала? Это легче, чем капли дождя, это больнее, чем сталь под самое ребро. Она бредит, думает Михаил, глядя, как Вельзевул бормочет что-то в пустоту. Из ран на ее спине сочится кровь и пропитывает тонкий лен рубахи. Веревки с нее сняты, и больше у Вельзевул ничего нет – только тряпица льна, перепачканная в ее собственной крови. Она просто бредит, она сломалась, подписать ей сейчас приговор – только формальность. - Вы, неженки, боитесь вида крови – для меня она слаще, чем вино. Я пила ее на рассвете, и красила небо ею в красный. Вы боитесь боли, бережете свои драгоценные тела – а я обнималась с ней, как с сестрой. Вас сводит с ума мучение – а для меня это легко, - словно читает ее мысли Вельзевул, приподнимаясь. Ее темные глаза, кажется, расширились и впитали в себя и кровь, и боль, и ненависть. – Подойди ко мне, божье дитя. Смелее. Михаил делает шаг навстречу. Михаил сегодня была на казни, и она все еще носит на себе запах гари и смерти. Она стала от него неотделима – для нее не существует ни пения реки, ни шепота ветра, ни утренних трав. Для нее есть только этот застенок, только высокие, ажурные своды храма и суровые лики Святых, перед которыми она извечно становится на колени. Она не может даже представить себе, чтобы они взяли ее за руку. Она не знает на вкус и капли истинной Силы, думает Вельзевул, наблюдая, как Михаил подходит к ней. Одно прикосновение убьет ее душу, медленно и неотвратимо, как убивают лучшие яды – лучше держать эту святошу подальше. Вельзевул не может. Она столько лет позволяла себе все, чего захочет, и не может отступить сейчас. Этому ее не научили ни травы, ни безлунная полночь, ни кровь, ни костер. В этом, пожалуй, Михаил сильнее. Могла бы быть сильнее – но она садится рядом, как завороженная. Вельзевул протягивает перепачканную в крови ладонь к ее лицу, и чертит по ее щеке острую, летящую руну. Михаил этого даже не понимает. - Почему ты скрываешь себя? – спрашивает Вельзевул, и Михаил кажется, словно она в тумане, в липком, густом тумане, охватившем ее по рукам и ногам. Она не может ни выдохнуть, ни сбросить его с себя – она может только падать в беспросветно-черные глаза ведьмы, в упор глядящие на нее. - Потому что не могу иначе, - медленно отвечает она. – Женщины есть сосуды Диавола, так говорит Церковь. Но я… - Но ты лучше, чем Церковь, знаешь правду, - усмехается Вельзевул, и Михаил вздрагивает, как от пощечины. – Я была такой же. Моя бабка снимала боль отваром из каких-то трав. Говорят, ее видели по ночам, обнаженную, танцующую с Малым народцем. Хорошо, что она не дожила до охотников на ведьм – просто ушла куда-то, бросив мою мать. Она всю жизнь отмаливала грехи, и так ничего и не узнала. И ты тоже ничего не узнаешь, пока смотришь вниз, склоняя голову перед мертвыми изображениями. - Ты богохульница, - выдавливает Михаил, из последних сил пытаясь сбросить с себя тяжелый плащ тумана из чужих слов. - Останови меня, - нахально предлагает Вельзевул. – Твой Бог хотя бы знает, зачем ты переодеваешься в мужское платье и сжигаешь невинных женщин? Я видела двоих из них – они не были ведьмами. Я узнала бы свою сестру даже в толпе – но их просто оговорили. Ты знаешь это, и веришь в то, что чиста? - Господь отличит своих, - слова даются Михаил медленно, но рука ее рефлекторно тянется к маленькому деревянному крестику под кольчугой. Почему в самый нужный момент из головы вылетают все молитвы? Почему она не может вспомнить даже псалмы, которые читает наизусть? – И подарит невинно убиенной вечность в Раю. Лучше мы поможем вознести их души сейчас, чем позволим Дьяволу искушать сотни людей. Вельзевул некоторое время молчит, но губы у нее дрожат от смеха. Михаил кажется, что она его даже не слышат – болезненный, мрачный смех, в котором нет ни капли веселья. Ей кажется, что она чувствует его сердцем, и сердце ее похоже на беспокойную птицу в ловчих силках. - Поэтому Бог не спас твою мать? Поэтому позволил сгореть твоей деревне? Думаешь, там, за порогом этого мира, они рассуждают так же? - Откуда ты… - начинает Михаил, и осекается. Гарь и кровь остаются на ее губах, встают рядом с ней, они ходили за ней всю жизнь. На самом деле, не было ничего, кроме бесконечного пожара, кроме смерти, от которой она прятала глаза и бежала со всех ног, бежала, позволяя умирать другим. - Я многое знаю. Я знаю, что тебя считают умершей в том пожаре, я знаю, что ты свободно живешь под чужим именем, я даже знаю твою ненависть, - смерть совсем рядом – она чувствует ее запах и ее дыхание, ее насмешливую улыбку. У смерти темные-темные глаза, совсем как у Вельзевул. – Ведьма – это та, кто ведает, ты забыла? Или никогда не встречала настоящую, Инквизитор? - Тогда ты должна знать, почему сгорела моя деревня, - голос Михаил еще пытается быть твердым. Воспоминания о прошлом не отрезвляют – скорее наоборот, уводят в пучину, из которой она долгие годы безуспешно пыталась выбраться. – Черное колдовство… - Всего лишь болезнь, - отрезает Вельзевул. – Даже мы не вправе отдавать такие приказы смерти. Есть что-то, что происходит само по себе, потому что мир чертовски несправедлив, потому что несправедлива сама ваша Вера в истинный, всеблагой Свет… Ты боишься смерти, инквизитор Михаил? Михаил ничего не отвечает. Она ходит со смертью рука об руку – но никак не может перестать отводить от нее глаза. - Я знаю, ты ее боишься. Ты боишься всего нового, боишься темноты и Ночи, боишься каждую из нас, потому что не знаешь нас… Но в одном ты все же права. В каждой из нас есть Диавол – и в тебе тоже. На это Михаил ничего не успевает ответить – смерть оказывается совсем рядом, она зажмуривает глаза, чтобы не смотреть, но все равно видит перед лицом черную пропасть, в которую ее неумолимо затягивает присутствие Вельзевул. Горячие, потрескавшиеся губы накрывают ее – тонкие и плотно сжатые, и Михаил кажется, что, позволяя это, она впускает в свою душу первозданную Тьму. Вельзевул целует ее, жадно, как припадает к роднику умирающий от жажды, и когда Михаил поддается, она чувствует себя затопленной всей ее чернотой. Правда, которой она боится больше, чем смерти, в том, что эта чернота была в ее душе всегда.