Среди множества линий

Некогда здесь протекала река — неслась шумными потоками по камням, облизанным догладка, на солнце искрилась прозрачной водой, тянула по ветру сладким запахом ила. Храм у самого берега был построен в честь божества, повелевающего водной стихией. Ныне мало кто мог вспомнить имя того бога — тот был замкнут и холоден, вовсе не отвечал на молитвы страждущих, не творил чудес, даже во снах не являлся ни простым верующим, ни их земным правителям, — но всё же долгие три столетия он входил в пантеон сильнейших и храмы его отличались богатством и роскошью, захватывающей дух. Только этот храм был совсем не таков: простой, сколоченный неумелыми руками, скудно обставленный. Триста лет назад сюда редко забредали случайные верующие, что спускались от ближайшей деревни к реке. Но со временем в реке перевелась рыба, и путников стало меньше, а спустя десятилетия и вовсе иссох бурный поток, а русло простёрлось мёртвой землёй, где не росло ни цветов, ни трав. Храмы водного божества были разрушены и забыты, его статуи в чёрном шёлке и золоте сменились небожителями, чьи голоса были громче, а улыбки — ярче. Остался лишь этот маленький храм у пересохшей реки. Отворилась, скрипнув, кособокая дверца. Старик, прихрамывая и опираясь на изношенную годами трость, прошёл внутрь. Преклонил колени перед алтарём, поставил миску с рисом перед портретом, поплывшим чернилами, и смахнул с деревянных досок сухие осенние листья. Улыбнулся — по-старчески некрасиво, запавшими из-за отсутствия нескольких зубов губами, — и почтительно опустил голову: — Здравствуй, Хэ-сюн. Посидев так некоторое время, дабы отдохнуть от долгой дороги, он принялся за работу. Вымел из комнатки палые листья, уже начавшие подгнивать по углам, зажёг благовония, починил покосившуюся дверь, чтобы крепилась ровнее да не так скрипела. Не мешало бы ещё залатать крышу, но старик был немощен, и покалеченная нога его, как всегда бывало, совсем разнылась по осени. Он закончил к закату, вновь опустившись на колени у алтаря. Устало вздохнув, положил щёку на грубо отёсанную доску и мысленно попросил прощения. Когда-то он приходил сюда каждый день. Тогда этот храм был всё так же беден, но аккуратен и чист. Всё получалось держать в порядке долгие триста лет — когда из зеркала год за годом глядело всё то же юное лицо, когда молодостью горели глаза, а духовные силы в нём, смертном, поддерживали жизнь. Они кончались на закате, но чудесным образом вновь появлялись к утру, позволяя годам, будто влекомым течением, проплывать мимо. Раньше каждую ночь сквозь сон ему чудились невесомые прикосновения к волосам, и в воздухе витала сладость гнилостной ряски, и казалось даже, что лёгкое дуновение ветра осознанным поцелуем касалось губ. Потом иссохла река, опустели храмы — и однажды смертный состарился. Последние несколько лет его сил едва хватало, чтобы добираться сюда из города, и всё же он старался приходить чаще — последний верующий был предан своему забытому богу, будто единственному, возлюбленному, доброму другу. Сегодня этот старик пришёл в последний раз, зная, что назад уже не уйдёт. — Всё однажды находит конец, — шепнул он и ласково улыбнулся. Сквозь брешь в прохудившейся крыше на его щёку упала пара капель дождя, и он рассмеялся, утирая влагу подрагивающей рукой: — Не жалей ни о чём, Хэ-сюн. Не надо. Не горюй и не плачь. Когда я найду тебя в следующей жизни, мы всё сделаем по-другому, веришь? Ты только пообещай мне, что в каждой жизни будешь со мной до конца. Солнце клонилось к закату, а дождь всё сильнее стучал по крыше. Тушь на портрете поплыла, смыла черты некогда великого божества, но старик, щурясь подслеповатыми глазами, продолжал любоваться им, пока сонливая усталость, наконец, не смежила его веки. Дождь прекратился к утру — тогда старик уснул, больше не просыпаясь. И вместе с последним верующим беспробудным сном забылся его бог, и мёртвое устье реки за ночь сплошь поросло цветами, душистыми травами, что навеки укрыли маленький храм от сторонних глаз.