Среди множества линий

Шан Цинхуа был не слишком-то озабочен собственной внешностью. В прежней жизни особенной красотой он не отличался — при виде него дети не разбегались с воплями, но и красавицы не валились штабелями к нему под окна. Вообще-то, Цинхуа привык считать себя, ну… никаким. Не особенно симпатичный, но не урод. Рохля без намёка на мускулы, но до сих пор влезающий в старый костюм с выпускного. В зеркало он смотрелся без особого интереса, а его уход за собой заключался в том, что при выходе в люди его одежда была чистой (если не сильно приглядываться), а сам он не забывал чистить зубы и (хотя бы время от времени) принимать душ. Возможно, при создании своего романа он и впрямь вложил туда некоторое количество комплексов, о которых предпочитал не задумываться всё остальное время. А как иначе было объяснить, что персонаж, названный его именем, среди ослепительных красавцев-заклинателей обладал внешностью достаточно невзрачной, чтобы не получить от автора в свой адрес ни единого лестного эпитета, характер имел отталкивающий, а судьбу — такой, что и врагу не пожелаешь? Оказавшись в его шкуре, Шан Цинхуа впервые провёл перед зеркалом больше пятнадцати секунд подряд, изучая нового себя с немым изумлением. Следовало догадаться, что даже второстепенный персонаж в этой новелле не будет обладать заурядными внешними данными. Пусть даже ничем не примечательный, плохо обработанный, кусок нефрита всё ещё был нефритом и выгодно отличался от того замшелого булыжника, которым Шан Цинхуа привык быть. Черты его лица были правильными и аккуратными, кожу, лишённую благородной бледности, вызолотило солнце, а россыпь веснушек только прибавляла очарования. Как и все заклинатели, оригинальный Шан Цинхуа заботился о волосах, в его юном возрасте длиной уже достигших лопаток, и собирал их в простую, но аккуратную, гладкую причёску. Глядя на такого себя, Цинхуа почти успел проникнуться симпатией к этому телу. Почти — потому что вскорости имел удовольствие лицезреть истинных нефритов, созданных его же предательской рукой. Что на главу школы, что на других горных лордов (даже на скромного Му Цинфана, описанию чьей внешности Цинхуа не посвятил ни единой строчки, что за несправедливость!) невозможно было смотреть без благоговейного трепета. Шэнь Цинцю выглядел небожителем, сошедшим с небес, и только мысли о его мучительной и неизбежной гибели позволили Цинхуа на месте не захлебнуться завистью. Встретив же Лю Цингэ, он едва не словил искажение Ци и вновь утратил всякий интерес к собственному отражению в зеркале. Очевидно, в обоих мирах он не был тем парнем, который мог себе позволить строить из себя что-то эдакое. Как будто внешность была отображением личностных качеств, способностей и сюжетного потенциала. Не то чтобы смазливая физиономия могла компенсировать недостаток всего остального — глянуть хотя бы на Шэнь Цинцю, преступно красивого, но бездарно откинувшегося мудака до мозга костей. Только вот самооценке на здравый смысл было плевать, и Шан Цинхуа махнул рукой. Второстепенный персонаж — по сути, никто, выдающимися качествами обладать не должен и в целом вполне соответствует его отсутствующим возможностям. Вывод напрашивался сам собой: если ты никакой, то и красоваться нечего — это же курам на смех. Ещё чуть позже он увидел Мобэй Цзюня, и все эти переживания разом потеряли смысл. Разве может нефрит, даже самый изысканный, драгоценный, соперничать красотой с луной и звёздами? Цинхуа был потрясён им настолько же, насколько уничтожен. Растоптан в ничто. Ничем он считал себя и раньше — и в этом прослеживалась определённая стабильность, осознавать которую было почти приятно. Вскоре он сменил одежды, полагающиеся адепту столь прославленной школы, на вещи простые, практичные. Он пока ещё не стал во главе пика и мог позволить себе подобную небрежность. Такую ткань легко было стирать, да и заплатки на ней не так бросались в глаза. Спустя ещё пару месяцев — коротко остриг волосы. Их, блестящих, гладких и мягких, подобных дорогому шёлку, было немного жаль — о такой длине в прежней жизни можно было и не мечтать, но они же приносили массу неудобств. Цинхуа был так загружен обязанностями адепта и служением Мобэй Цзюню, что времени на самолюбование не находил вовсе. Вся эта копна требовала тщательного ухода, тогда как даже простое мытьё с расчёсыванием отнимало у него не меньше часа. И это не говоря уже о причёсках! Собирать волосы должным образом Шан Цинхуа так и не научился. Даже простой хвост получался у него недостаточно гладким, пучок так и норовил сбиться на сторону, заколка держалась плохо или, напротив, стягивала так крепко, что даже пара минут с ней на голове превращалась в пытку с последующей мигренью. То ли дело его король. Чаще всего Мобэй просто распускал волосы по плечам, и это лишь придавало его прекрасному облику величественности (которой, на взгляд по уши влюблённого Шан Цинхуа, и так было через край). Демоны с причёсками, как правило, не заморачивались, и Цинхуа завидовал им от всего сердца. Сам он, когда не собирал волосы — что, вдобавок ко всему, делало его работу весьма неудобной, — лишь становился похожим на грязного бродягу. Пускай в этом мире так было не принято, а пряди, коротко обрезанные ножом, на шедевр парикмахерского искусства не походили, Шан Цинхуа издал удовлетворённый вздох. С такой стрижкой он даже смахивал чем-то на себя прежнего. С непривычки голова ощущалась по-странному лёгкой, и можно было выкинуть куда подальше ненавистные заколку и гребень, и мытьё головы теперь обещало занимать не дольше пары минут… Мечта, просто мечта! Мобэй Цзюнь при следующей встрече разглядывал его так удивлённо, словно он не постригся, а отрастил лишнюю пару глаз и ещё одну задницу в неположенном месте. Кажется, он ни разу не смотрел на своего слугу так пристально, но сейчас буквально пялился и делал это самым смущающим образом. Шан Цинхуа, почти физически ощущающий, как под этим взглядом его медленно покрывает корочка льда, не был уверен, что не падёт сейчас смертью храбрых, но даже пискнуть не смог, когда Мобэй опустил тяжёлую ладонь ему на затылок. Провёл по всей голове, пробуя на ощупь, больно потянул за прядку, а потом с недовольством нахмурился: — Ты обрезал волосы. Это не было вопросом, но Цинхуа, занервничав, поспешил кивнуть: — Понимаете, они ужасно мешались! Да и зачем они мне сдались? В них ни вида, ни толку. Вот я и решил… — он осёкся, потому что Мобэй смерил его ледяным, мрачным взглядом и убрал руку, будто бы брезгуя. — Мой король, вам не нравится? Мобэй ему не ответил. Но лицо сделал такое, что без всяких слов было понятно: причёска Цинхуа не нравилась ему ни до, ни после преобразований — просто потому, что ему не нравился сам Шан Цинхуа, целиком. И так же, как на самого Цинхуа, ему плевать на любые его составляющие, будь то волосы, фигура, личное мнение или что угодно ещё. Выражение чувств демону особо-то не давалось, но это он всякий раз изображал превосходно. По крайней мере, так Цинхуа казалось. Вплоть до обещанной миски лапши, которую Мобэй, хмурясь, водрузил перед ним на стол. А сам, усевшись напротив, с мрачным видом в духе «если-ты-не-съешь-эту-лапшу-я-сожру-тебя» принялся наблюдать. Нет, даже не так. Наблюдать. Это его выражение лица было отлично знакомо Шан Цинхуа, но сейчас не вписывалось в ситуацию настолько, что он, озадачившись вдруг, вгляделся внимательнее. С критичностью, которую не позволял себе прежде, опасаясь, что в увиденном найдёт для себя одно лишь горькое разочарование. Тогда он вдруг осознал с сокрушительной, прозрачной, как лёд, ясностью — его король, глядящий на него вот так, вовсе не был сердит. Скорее… растерян? Он поверить не мог, что не видел этого раньше! Не замечал неуверенности в себе, которую сам же и прописал. Любил своего лучшего, самого замечательного (хоть и слегка дурного и уж точно кошмарно воспитанного) персонажа с болезненной, всепрощающей нежностью, был ближе, чем кто-либо, пробил ледяную броню, которой его король, так сильно обиженный в детстве, окружил себя — и только сейчас разглядел, как за хмурым видом Мобэй старательно прячет все свои уязвимости. Привязанность к Цинхуа среди прочих явно маячила на вершине списка. Осознавать это было… ошеломительно. Несмотря на похрустывающий на зубах лёд, лапша эта показалась ему лучшей лапшой на свете, о чём он не замедлил сообщить демону в самых цветастых выражениях. Голос дрожал от эмоций, ещё сильнее дрожали руки. И Мобэй в ответ улыбнулся. И сделался ослепительней солнца. Десятка солнц. Тысячи. Будто забывшийся на мгновение, он сразу же поспешил согнать улыбку с лица, но Шан Цинхуа, всё успевший заметить, внутренне умер, воскрес и, кажется, даже полюбил его заново — сильнее прежнего. Надо же. *** Волосы он не трогал вот уже несколько лет. Сначала ленился, всё откладывал на потом, а потом обнаружил, что длина уже достигает плеч, а значит, волосы можно закалывать самой простой заколкой, чтобы не лезли в глаза. При нынешних обстоятельствах волосы ему совсем не мешали: он был заклеймен предателем и не мог появляться среди других заклинателей, и, к тому же, больше не занимался столь изнуряющим физическим трудом, как раньше. Так что он даже приноровился собирать волосы в пучок, пускай неряшливый, но надёжный. Это было вполне удобно, пока в одно прекрасное утро Шан Цинхуа не обнаружил, что пучок стал непомерно большим и едва держится на голове. Он удивлённо моргнул, подошёл к зеркалу и впервые за долгое время внимательней вгляделся в зеркало. Увиденное оказалось приятным сюрпризом — он едва мог узнать себя самого. За последние месяцы, когда, ввиду своего улучшившегося положения уже не слуги, но ближайшего советника и правой руки Мобэй Цзюня, он начал куда меньше нервничать, питаться регулярно, спать больше трёх часов в сутки и медитировать с достаточной частотой, чтобы понемногу укреплять слабые меридианы, его физическая форма заметно улучшилась. Тело, привыкшее к постоянному стрессу и непомерным нагрузкам, на любое проявление заботы реагировало с благодарностью. Исчезли болезненная худоба, синяки под глазами и тусклость кожи. Плечи, обычно поникшие, расправились, увенчались подарком Мобэй Цзюня — тяжёлыми мехами, в которых совсем не тревожил холод северных земель. И волосы начали расти с сумасшедшей скоростью. Всего пару месяцев назад они были лишь на уровне лопаток — но сейчас, гладкие и блестящие, доставали ему до самой поясницы. Это объясняло, почему промывать их всякий раз было так трудно. И почему за последний месяц он поломал целых три гребня, пытаясь причесаться, как привык, на скорую руку. Он тяжело вздохнул, сомневаясь, но всё же достал меч. Пару недель назад он проснулся от того, что Мобэй просто уронил ножны на него, спящего, и с каменной миной заявил, что прежний меч ни на что не годен, а ему следует быть способным защищать себя сейчас, когда его влияние при дворе возросло. Так и сказал: влияние при дворе. Как будто кому-то из демонов хоть задаром сдалась его должность советника, учитывая, что Мобэй Цзюню до правления своими землями не было никакого дела, и вся организаторская работа от и до упала на Цинхуа. Он не возражал, вообще-то — это получалось у него намного лучше готовки и стирки, позволяло развернуться в фантазии, с успехом применять знания об устройстве этого мира и удовлетворённо пожинать плоды своей осведомлённости, — и всё же он предпочёл бы, чтобы вещи называли своими именами. «Тебе следует уметь защищаться, потому что я всех раздражаю, а мои поданные в курсе, что ты — буквально единственный человек, которого я не ненавижу, и, как показывает практика, через тебя легко можно повлиять на меня», к примеру, звучало бы лучше. Но Цинхуа не жаловался. Новый меч действительно был хорош: сияющая сталь, выкованная будто бы в лунном свете, пела в его руках, и от названия на рукояти, серебрящейся искристым инеем — «Прозрачнее льда» — волнительно, счастливо тянуло за рёбрами. Мобэй что в романе, что в жизни славился способностью оказываться в нужное время в нужном месте. Вот и сейчас Шан Цинхуа, уже почти поднёсший лезвие к волосам, испуганно ойкнул — демон стоял за его спиной, хотя он совсем не слышал шагов. — Зачем обрезать их? — спросил Мобэй хмуро. Он поймал взгляд заклинателя в отражении и насупился, напустив на себя вид почти обиженный. Цинхуа вздрогнул, когда Мобэй, всё ещё стоящий у него за спиной, взвесил тяжёлую прядь в ладони, пропустил её через пальцы, и другую, упавшую на глаза, с невиданной осторожностью завёл за ухо. Несколько секунд Цинхуа не дышал — просто не способен был сделать вдох. — Они слишком длинные, мой король, — попытка улыбнуться получилась откровенно жалкой, потому что Мобэй продолжал касаться его волос и смотрел завороженно — глаза в глаза, пусть и через зеркало. Не украдкой, даже не прячась за непроницаемой ледяной бронёй! — Я не умею за ними ухаживать. Знаете, сколько времени нужно, чтобы просто их расчесать? И, честное слово, я скорее с ума сойду, чем хоть раз сумею заплести их в приличную причёску! Мобэй сделал шаг, и Цинхуа почти прижался спиной к его груди. В глазах потемнело, и он подумал даже, что ослышался, когда демон заявил: — Оставь их. — Я не… Что? — не понял он. — Это ещё зачем? — Красиво. Это было уже слишком. Шан Цинхуа опустил меч и развернулся к своему королю, издав слабый, жалобный смешок: — Вы, должно быть, смеётесь надо мной. Я же вижу, как нелепо выгляжу, а вы… Скользнув под волосы, пальцы Мобэй Цзюня несмело дотронулись до его голой шеи. — Ты красивый, — голосом, в котором Цинхуа с ужасом и восторгом услышал глубокий надлом, перебил он. — Ты разве ослеп? Ты красивее любого и намного лучше всех. Оставь свои волосы в покое, я сам буду расчёсывать тебя и заплетать, если проблема в этом. Он всё не убирал руку, и Цинхуа потянулся навстречу этому касанию, едва осознавая, что вообще творит. Сердце билось часто-часто — вот-вот не выдержит, захлебнётся, а в голове от счастья стало пусто и звонко. — Да вы в жизни ни одной косы не заплели! Думаете, я вам поверю? — с неловкостью рассмеялся он. Другая ладонь демона опустилась ему на затылок и надавила, притягивая ближе — хотя куда ближе, если прерывистый выдох уже прохладой касается губ, а такое же частое, пугливое биение чужого сердца можно слышать, как собственное? — Научусь, — просто сказал Мобэй. Видно было, что он хочет улыбнуться — улыбка, несмелая, дрогнула даже в уголках его губ, но вот-вот готова была угаснуть. Улыбаться он не привык. Не умел даже. Тогда Шан Цинхуа поцеловал его — боясь, что улыбка эта подёрнется льдом. Её холод, дрогнув, забылся и уступил жару в груди. Мобэй прижал его к себе крепко-крепко — а руки у него дрожали. Вот же глупый! Целуя его, никем Цинхуа себя больше не ощущал — только не так и не с ним. Лёд таял, и Шан Цинхуа впервые в жизни заслуженно ощущал себя целым миром.