Слово

Сначала было слово. Слово складывалось в имя, тянулось нитью прожигающих память воспоминаний через часы, дни, недели. Слово это звалось “боль”. Лань Ванцзи прекрасно знал, что оно означает. Правда, не предусмотрел одной детали, совсем не понял, что так бывает. Он не знал, что то слово обретет свою душу, примет человеческий силуэт и просипит ему голосом, полным отчаянного безумия: “Проваливай!” Ноги его не слушались. Кровь все еще сочилась со свежих ран на спине, пропитывая повязки и одежду, когда он, все еще с прямой, как струна, спиной, летел на гору. В висках гудели слова о том, что Вэй Ин повержен, что Вэй Ин повержен, что… Лань Ванцзи даже не заметил, что одна эта фраза билась в его голове слишком долгое время, не имеющая ни опровержения, ни подтверждения. Лишь когда его ноги коснулись земли, а нос уловил запах гари и легкий, едва уже ощутимый - запах крови, взгляд его стал ясен как никогда. Он обшарил все. Не зная отдыха, не зная даже своего имени, он звал его. Сначала голос был тихим и строгим, но в конце едва ли его можно было принять за голос того самого Лань Ванцзи, который всю свою жизнь был неотличим от ледянящего сердце айсберга. Когда крики перешли в хрипы, а горло засаднило, он услышал писк. Едва слышный человеческий всхлип достиг до предельно обострившегося слуха, душа рванулась, порождая внезапно сжавшееся на горле чувство удушья. Это был не он. Не он. Горечь пришла не сразу. Она мягко обволокла чувство боли, сливаясь с ним в долгом поцелуе. Ожог на груди пылал невообразимой болью, но на всякую помощь Лань Ванцзи отвечал отказом. Он не хотел лечения. Горькая скорбь застыла на его языке оставшимся с ночи привкусом вина, смешиваясь с травами, которые в его ордене привычно было употреблять в пищу. Впервые это показалось ему таковым на вкус, а потом взгляд переметнулся в угол комнаты, в котором валялась флейта. Белая и нежная, совсем не похожая на ту, что он когда-то держал в руках. В глотке стало еще горше. А после пришло новое, режущее внутренности ощущение. Ощущение сожаления. Сожаления не о том, что он успел натворить, пока был в Облачных Глубинах, а того самого, убийственного. Он не остался рядом до конца. Он не защитил, а подчинился своему долгу и его словам. Вэй Ина нет из-за него. Все могло бы быть иначе. Могло бы. Когда-то Лань Ванцзи слышал фразу “время лечит”. Это было бы весомо и осмысленно для него, если бы это время теперь для него существовало. Он снес наказание за А-Юаня, сберегая тем самым крупицу жизни, оставшуюся после той жуткой кровавой расправы над орденом Вэнь. Он тихо лежал, мучаясь от жара, который появлялся у него из-за воспалившихся ран, и слушал тихое дыхание брата рядом. В глазах Сичэня плескалось всепрощение и поистине материнское понимание, что давало ощущение тонких рук, обнимающих плечи. “Тебе нужно отдыхать, Ванцзи. Я позабочусь о Сычжуе, тебе нельзя вставать несколько недель, а иначе станет хуже. Спи.” Хотел бы он сказать что-то в ответ, но усталость давала о себе знать. Каково это? Засыпать и видеть его во сне каждый раз. Видеть его улыбку, тускнеющую, видеть кровавый пруд и сотни рук, утягивающих его туда, пока в своих собственных ногах не было никакой возможности сдвинуться. В глубокой ночи, слушая тихое бормотание, Лань Сичэнь кончиками пальцев стирал с его щек влажные дорожки, не давая им коснуться белоснежной наволочки. К утру же его настигала тишина. Лечение ран занимает годы, а лечение душевных ран крадет тысячи лет. Шрамы почти затянулись, и Лань Ванцзи уже мог выходить в свет. Мягко ступая, он неспешно прогуливался по Облачным Глубинам, куда ему дозволялось выходить из цзинши всего на пару часов. Наказание еще не вышло, но Лань Цижэнь, смилостивившись, разрешил пока еще выздоравливающему племяннику навещать уже ставшего частью ордена Сычжуя. “Лань-гэгэ!” - этот возглас уже стал привычным, но не теряющим свою очаровательность для слуха. Ванцзи мягко качнул головой в знак приветствия, подходя ближе к полю деятельности малыша. — Что ты делаешь? - задал он вопрос, звучавший безэмоционально, контрастирующий с явно смягчившимся выражением лица. — Я построил крепость и теперь играю в завоевателей. Гэгэ, смотри, бабочки собираются поразить злых захватчиков! — Мгм. Почему они сражаются? — Потому что захватчики отобрали у одной бабочки другую, и она решила ее спасти. — … Выдох получился почти естественным, закрутившись на конце легким дрожанием. А-Юань с высунутым языком старательно изображал “битву”, пока Лань Ванцзи застыл, погружаясь в свои собственные мысли. Очнулся он уже тогда когда услышал горестный крик. Сердце дрогнуло, и он мгновенно оказался подле уже убежавшего в сторону ребенка. — Что случилось? Ты ушибся? — Бабочка… - пропищал Сычжуй, протягивая в маленьких ручках поломанную игрушку, - бабочка сломалась, Лань-гэгэ… — Ничего. Я сделаю тебе новую. — Правда? — Мгм. Не шуми так сильно. — Хорошо! Лань Ванцзи еще некоторое время понаблюдал за ставшим совершенно бесшумным адептом, а после, попрощавшись до завтра, покинул комнату. В груди скребло тяжелое ощущение потери, что загорелось в маленьком ребенке, смешиваясь с его собственным. Бабочка с разорванным крылышком покоилась в широком кармане его одежд, словно величайшее богатство. Кусочек с уже давно прошедшего счастливого мига. Сон по расписанию приходит в девять, но в этот раз Ванцзи решает перебороть правила. Несколько часов, при свете одинокой свечи, он вытачивает из куска сандалового дерева игрушку. Бабочку он уже давно переделал, но что-то так просто не отпускало его в спасительную для сердца дрему, поэтому он решил сделать подарок Сычжую на следующий день. — Гэгэ! Ты починил!! — Мгм. Я принес тебе еще одну вещь. Маленькие бровки приподнялись в удивлении, а рот приоткрылся. Когда в его руках оказался небольшой деревянный кролик искусной работы, мальчик благоговейно выдохнул, а после, пробежав вперед, обнял стройную ногу Лань Ванцзи, скрытую под слоями одежд. — Спасибо, Лань-гэгэ! Беззвучный возглас удивления сорвался с губ при таком неожиданном жесте благодарности, но взгляд светлых глаз, встретившись с немым детским обожанием, потеплел и стал почти по-родительски нежным. Лань Ванцзи не был экспертом в воспитании детей, но все же определенно понимал, что таким строгим, как дядя, он быть не может. Но это и не было нужно, ведь ладили они будто бы и без лишних слов. Сычжуй не проявлял признаков невероятной капризности, но порой его фразы или выражения лица вонзались в подсознание раскаленными углями, потому что в этом было много от него. Больше, чем кто-либо видел. Ручей жизни для него был прохладен. Цифры в его возрасте сменялись и вскоре перешагнули за третий десяток. Характер Лань Ванцзи заметно переменился, будто бы возвращаясь в юность своей холодностью и отстраненностью. Для всех это казалось истиной, хотя в действительности это было самое большое заблуждение, которое только могло произойти. Когда выздоровление и сроки наказания подошли к концу, он незамедлительно покинул Облачные Глубины и пустился в странствия. Цель в них была лишь одна. Лань Ванцзи явно понимал, что спустя всего лишь несколько лет следы вряд ли появятся, и все же он искал. Приходил на помощь на все вызовы и жалобы о внезапно всполошившихся тварях, выискивал призраков в лесу возле деревень, ходил в десятки различных пещер, из которых по слухам шла “непереносимая темная энергия”. Все было не тем. Везде было не то. Его странствия всегда имели срок в несколько месяцев, после которых он возвращался обратно и посвящал себя медитации и заботе о Сычжуе. К тому времени он уже обучался каллиграфии и основе игре на гуцине, к чему немалую руку прикладывал Лань Ванцзи. Было еще кое-что. То, к чему он бессознательно приступил раньше прочего, то, что он постоянно играл у себя в цзинши. “Расспрос”. Язык его был сложен, невероятно различен в своих значениях как вопросов, так и ответов, да еще и нужно было контролировать силу в пальцах при работе с инструментом. Лань Ванцзи как никому были знакомы все эти техники. Все потому что он каждый вечер пытался вызвать одну-единственную душу, еще ни разу еще не откликнувшуюся на его зов. Он упорно продолжал, играя мелодию из раза в раз, вызывая различных духов, спрашивая, не встречали ли они его, каждый раз получая в ответ отрывистые или протяжно-тоскливые ноты, значащие “нет” или “не знаю”. Однажды решение сыграть “расспрос” было принято сделать до занятия с Сычжуем. Усевшись за стол и приняв подходящую позу, он коснулся пальцами струн гуциня, будто проверяя, все ли в порядке. Лань Ванцзи слишком глубоко погрузился в свои мысли, пока играл мелодию, и пришел в себя лишь тогда, когда увидел, что на его руки попала неизвестно откуда взявшаяся влага. Еще секунду спустя он понял, что влага эта - его собственные слезы, стекающие по щекам. Стерев их рукой, он в неверии уставился на свою ладонь, думая только “почему я заплакал? Когда я не уследил за этим?” Поток его мыслей прервался тихим “Ханьгуан Цзюнь?”, а после, Лань Ванцзи, выудив из кармана платок и насухо вытерев руки, уже не думал об этом. Тем более, он никогда об этом не говорил. Скорбь и горечь жили в нем рука об руку, поселившись в доме, построенном из досок, названных “терпение”, “ожидание”, “смирение”. Однако после долгих лет поисков, дом, вопреки всему, становился все крепче, выражение глаз становилось все холоднее. Лань Сичэнь, к тому времени ставший главой ордена, смотрел на него с легкой тоской. Он давно не видел брата счастливым, а каждый раз, когда тот возвращался из странствий, смотреть на него было попросту больно. Казалось, что Лань Ванцзи каждый раз приносил с собой все большее разочарование, но расспрашивать его было бесполезно. Только лишь через совместную утреннюю медитацию можно было добиться от него хотя бы каких-то подробностей. Сычжуй уже подрос и теперь вовсю резвился с другими адептами, полноценно принимая участие в совместном обучении. Они продолжали видеться, но с каждым месяцем это случалось все реже. Однако никакого отлынивания от дел не допускалось и потому Лань Ванцзи всегда помогал везде, где было нужно. Взгляд Лань Цижэня на него был строг, но в нем была нотка удовлетворенности. Он не возражал, что его племянник не вмешивается в политические дела, а просто исполняет свою обязанность заклинателя. Правда, спустя почти десяток лет, похвала или осуждение от дяди и брата стало пустым звуком в ушах. Единственное, что Лань Ванцзи поклялся не делать - не пить вина после того рокового случая. Проблема крылась далеко не в опьянении, а в том, что он мог вытворить, ослабив все запреты на эмоции и чувства, которые железной дверью запечатывали дом с его страданием. Однажды он едва не сорвался, остановив себя уже после того, как сосуд был вручен ему в руки. Он долго сверлил взглядом круглый кувшин, после чего принял для себя решение. Этим же вечером в цзинши была вынута половица, а в образовавшееся пространство был помещен первый сосуд. Казалось, в помещении вдруг неожиданно потеплело. То самое вино, что он любил, было рядом с ним. Цветок, сорванный с его груди, покоился в книге. Мешочек, который до сих пор источал едва заметный травяной аромат, покоился вблизи сердца. Все, что ему осталось - собирать обрывки воспоминаний, впуская в сознание легкую дымку тянущей ностальгии. После этого дышать становилось будто бы легче. Однажды Лань Ванцзи даже взялся за то, чтобы вырезать флейту своими руками. Результат не удовлетворил его как следует, и он сам не заметил, как превратил это в увлечение, вырезав несколько различных моделей из материалов, начиная от простого бамбука и заканчивая нефритом, добытым им втайне от дяди. На исходе тринадцати лет он уже успел накопить достаточно, успел услышать сотни тысяч исполнений флейты в различных уголках мира в своих странствиях. А после случилось страннейшее нападение демонической отрубленной руки, после которой странности не окончились. Сычжуй мельком упомянул о неком господине Мо, но Лань Ванцзи не придал этому большого значения. До тех пор, пока не оказался на горе Дафань. До тех пор, пока не услышал рев лютого мертвеца. Вдыхая запах гари, он задыхался вовсе не от нее. Во все его естество проник потрескивающий звук флейты, исполняющий песню, которую он больше не ожидал услышать кроме своей же уединенной игры. Дойдя до опушки и найдя глазами источник мелодии, Лань Ванцзи окаменел, позволяя фигуре человека, пятившегося все это время назад, врезаться в него. Потом было слово. Слово складывалось в имя, тянулось нитью прожигающих воспоминаний, возвращаясь в настоящее первым глотком воды после бесконечного пути. Слово это было “вернулся”.