Иностранцы

Десять долларов на двоих – едва ли хватит протянуть, учитывая, что за ренту теперь берут семь долларов в неделю. Грабительская цена, но с иностранцами не церемонятся, тем более что они из страны, название которой здесь и выговорить никто не в состоянии. Когда Хёнвон отправился в Америку в двадцать шестом – через японский порт, обходом, господи, как же это было тяжело – он думал только о том, что должен был помочь семье. На пароходе, подрабатывая в трюме, он познакомился с Ю Кихёном – другим таким же желавшим заработать ради семьи. Они думали, что разойдутся сразу после того, как ступят на берег, но почему-то не разошлись. Да и вообще, какого черта они были такими наивными? Нет, ну правда. Это же идиотизм – рассчитывать на то, что в чужой стране можно прожить в одиночку, не зная ни языка, ни культуры и очень сильно выделяясь внешностью. Просто Кихён Хёнвону сразу не понравился – сварливый, громкий и всюду сующий свой чистоплюйский нос. Неприязнь была взаимной – Кихён считал Хёнвона мягкотелым, медлительным, да еще и грязнулькой вдобавок. И в пылу частых ссор никто из них не отказывал себе в желании высказать все это другому в самой открытой форме. Это казалось нормальным, и они даже привыкли к подобному – им было по восемнадцать, что они могли понимать. Да и ссоры были чисто символическими – поцапались и забыли. Работали они в китайском ресторане – он только год как открылся к моменту, когда они явились в Нью-Йорк. Все азиаты стремились в Лос-Анджелес или Сан-Франциско – там пригрелись китайцы, потихоньку вывозившие своих и чужих детей «бумажными сыновьями». Хёнвон и Кихён доплыли аж до восточного побережья – просто не повезло, просто, не понимая английского, купили билеты не на тот поезд, а потом уже не смогли ничего исправить и опомнились, когда провели почти день в пути. В Нью-Йорке поначалу тоже казалось прилично – в ресторане продавали новомодный тогда чаумейн, все американцы от этой жирной и острой пищи просто с ума посходили. Кихён и Хёнвон к посетителям не выходили – работали в кухне. Через годик уже понимали китайский, но говорить почему-то научились гораздо позже. Наверное, потому что параллельно нужно было учить английский, с которым, положа руку на сердце, тоже было не все в порядке. Они проработали три полных года с небольшим хвостиком, когда грянуло что-то непонятное – что-то, чем были обклеены все стены в округе. Листовки с горящими восклицательными знаками были повсюду, и поначалу Хёнвону было на них вообще наплевать, он и понимал-то из всего этого только эти проклятые восклицательные знаки – что печатавший просто хотел привлечь побольше внимания. Но потом Кихён, худо-бедно научившийся читать по-английски, ввалился в их комнатку и задал один интересный вопрос. – Хёнвон-а, ты слышал о Фондовой бирже? Говорят, там какой-то крах… Хёнвон так и не понял, чем была эта чертова Фондовая биржа, но крах случился в их жизнях. Так что они за Фондовую биржу тоже сошли бы, наверное. Всего за полгода в городе появилось столько безработных, что стало страшно. Люди спали на земле и тротуарах, продавали все свои вещи и драгоценности, рылись в мусорных баках. В этой сумятице Хёнвон и Кихён стали жаться друг к другу ближе, забывая о нестиранных носках и вечном ворчании. Они сменили двухместную комнату на одноместную. Они перестали покупать еду и стали обходиться только тем, что перепадало во время работы в ресторане. Кихён научился шить рубашки из старых простыней. Хёнвон научился чинить обувь и даже прилаживать заплатки из старой кожи. Они много чего освоили за это нелегкое время. Но все оказалось бесполезным, когда к дверям ресторана пришли европейцы – не заказывать столики, а наниматься на работу. Даже зная прекрасно, что эти люди не смогут работать быстро и хорошо, хозяин ресторана не смог отказать себе в этом удовольствии – нанять на работу людей, перед которыми еще лет десять назад ему самому приходилось едва ли не пресмыкаться. Лишних рабочих мест не было. Китайцев он не увольнял, если только не ловил их на воровстве. Без работы остались корейцы – пусть даже и отмотавшие на этой кухне без малого четыре года. Оказавшись в миллионной массе безработных, не зная ни грамоты, ни культуры речи, Хёнвон и Кихён поначалу почувствовали себя рыбами, выброшенными на сушу. Потом стали искать другую работу, чтобы не жить на улице. О том, чтобы посылать деньги родным теперь не было и речи, и вернуться домой им было не на что – они не смогли бы купить даже один билет на поезд до Лос-Анджелеса, а оттуда ведь нужно было как-то сесть на пароход, идущий в Японию. И из Японии тоже до родных берегов – не вплавь же добираться. И ничего не осталось – остались только они вдвоем. Мир Кихёна сократился до Хёнвона. Мир Хёнвона приобрел вполне реальное человеческое лицо – Кихёна. Пришлось перебраться в подвал, где стены почти в человеческий рост были покрыты плесенью – стояла такая невозможная сырость, что Кихёну приходилось держать окна открытыми даже в жуткий холод, отчего Хёнвону иногда казалось, что легче было вообще спать на улице, но Кихён напоминал ему о трупах, которые они видели по утрам, отправляясь на биржу. Бездомных убивали как мышей, и никто этими преступлениями не интересовался. Зимой они работали то кочегарами, то уборщиками. Они таскали тазы в прачечных и чистили трубопроводы. Хёнвон носил на своей тонкой спине мешки с сахарной пудрой и удивлялся тому, что у кого-то еще были деньги на сахар. Кихён помогал полиции убирать трупы с улиц, и думал о том, что теперь резали даже тех, с кого было нечего взять. Просто шутки ради? Или чтобы почем зря небо не коптили? Незаметно для себя Кихён стал бояться отпускать Хёнвона в одиночку – его преследовал страх остаться без союзника и друга в это ужасное время. Безусловно, они не возражали, когда на бирже брали кого-то одного, потому что даже это было большой удачей. Тот, кому не доставалось работы, не возвращался домой – бродил по улицам и пробовал договориться устно. Иногда везло, и брали какие-нибудь домохозяйки, которым нужно было помочь вынести тяжелую мебель – на продажу чаще всего. Платили такие женщины едой, но и это было замечательно. В такие дни они едва могли дожить до вечера, чтобы встретиться и убедиться в том, что с ними все было в порядке – с обоими сразу. И вот теперь у них всего десять долларов, и семь из них нужно отдать за комнату. Целых семь долларов. Полтора доллара нужно отложить на электричество, иначе можно совсем околеть какой-нибудь январской ночью. Остается еще полтора – на бутылку молока и хлеб. И больше ничего. Можно купить не молоко, а яйца, но варить их очень долго, а дрова насобирать пока что негде. Да и дымоход работает как попало. Кихён, которому работа сегодня не перепала, идет по очередной улице, рассматривая поникшие окна с выцветшими занавесками. Хочется надеяться, что Хёнвону повезло, и его взял на работу кто-то нормальный – не тот, кто платит в конце рабочего дня в два раза меньше, чем договаривались или не платит вообще. С Хёнвоном сложно – он плохо понимает английский, и его легко одурачить. А на работу его нанимают чаще – он ростом выше и внушает больше доверия, хоть и худой как жердь. Мысли Кихёна прерывает незнакомый голос. – Эй, ты. Он замедляет шаг, но не спешит останавливаться и оборачиваться – вдруг не его пытаются окликнуть. Сейчас слишком опасно привлекать чужое внимание. – Да, ты. Узкоглазый! Кихён ускоряет шаг, не поворачивая головы – нужно смыться побыстрее, такое уже бывало. И откуда у людей берутся деньги на выпивку? Вот же животные. Безобразные и отвратительные твари. – Да не бойся ты, мы тебе работу предлагаем. Даже в такое время Кихён всегда помнит о том, что голодный и живой человек куда лучше, чем обманутый и убитый где-нибудь в переулке. Поэтому ему жутко не хочется соглашаться и вообще как-то реагировать, но… Полтора доллара – это еда на два дня, причем самый минимум. А что дальше? Не ездить же на шее у Хёнвона. – Работу? – делая над собой усилие, Кихён останавливается. – Да, работу. Ты читать умеешь? – Нет, – лжет Кихён, понимая, что грамотный азиат в этом городе никому не сдался. – Ящики таскать согласен? Работы много. Двадцатка, если до вечера дотянешь. О, так это бутлегеры. Кихён понимает, что это идиотство, и вообще, нарушение закона страны, на территории которой он находится. Он все понимает, но полтора доллара… и шея Хёнвона, которая, кстати, очень тонкая. Прикинуться китайцем и закрыть глаза на алкоголь. Никто его не запомнит – для здешних все азиаты на одно лицо. И это не аморально – в Корее алкоголь продают на каждом углу, и никто не умирает. Это нормально. Потому что двадцать долларов – это значит, что можно будет дотянуть до конца месяца. Это значит, что можно будет два-три дня не думать о еде и дать Хёнвону отдохнуть – не пускать его на биржу. Это дрова для плиты и печеный картофель. И сон для Хёнвона – сколько захочет, без побудки в три утра, чтобы успеть пробиться в первые ряды на этой проклятой… бирже. Трудовой, не Фондовой. И хрен с ней, с какой бы то ни было. Кихён перетаскивает ящики целый день и ни разу не ошибается. Он не показывает, что с первого раза понимает приказы, чтобы наниматель не заподозрил, что он еще и читать умеет к тому же – а на этикетках там всякое написано, бутылки не безликие, для полиции такое вполне сойдет. Он ест хлеб с маргарином на обед и пьет чай, который чуть теплее уличного воздуха. Не ходит в туалет, не разгибает спину, не обращает внимания трясущиеся руки и кровоточащие пальцы. Ящики не возят на тележках, чтобы бутылки внутри них не гремели – чтобы не привлекали внимания. Все это носят вручную – Кихён и еще два парня с улицы, наверное, ирландцы. Поздно вечером ему и его двум товарищам по работе дают умыться и даже просушить лицо и шею чистым полотняным полотенцем. Кихён не поднимает глаз на нанимателя, но знает, что это мужчина лет тридцати-тридцати пяти. Гораздо выше него и даже выше Хёнвона. С серыми глазами и гладко выбритым подбородком. С большими руками и толстыми пальцами. Из таких рук не так-то просто выбраться, когда они прижимают к стене – такому как Кихён уж точно. У себя на родной земле Кихён еще считался рослым, а здесь… – Хочешь еще заработать? Заплачу две сотни. Соглашайся. Кихён отворачивает голову, потому что бережет свой рот, но так выставляется шея, к которой и прикладывается этот чертов наниматель. – Нет-нет, – торопливо и с деланным акцентом отвечает Кихён, продолжая изображать китайца. – Нет-нет. – Две сотни, малыш. Ну, что ты? Такой красивый, зачем тебе грузчиком убиваться? Мог бы хорошо зарабатывать и жить в тепле. Мужчинам нравятся такие. Липкие пальцы забираются под расстегнутое пальто, и Кихён зажмуривается, вжимаясь в стену и мечтая вообще слиться с кирпичной кладкой, а еще лучше превратиться в кирпич. Потому что теперь, когда драп пальто больше не закрывает его, наниматель упирается стояком едва ли не в его живот, и это омерзительно. – Нет-нет, домой… быстро домой… – с трудом соображая, как нужно картавить, мямлит Кихён, когда пальцы смыкаются на его подбородке. – Ты так мило произносишь «с»… скажи еще что-нибудь. Черт-черт-черт! Как так можно? Почему у него нет сил сопротивляться? Потому что все они остались в этих ебаных ящиках с дешевым виски? Кихён думает о том, что в кармане его штанов уже лежат две купюры по десять, и можно себе это позволить – он размахивается и бьет нанимателя по лицу, надеясь, что это собьет его с толку. Только его почему-то живо перехватывают уже двумя руками и прижимают сильнее. Конечно. Этот уебок не ест раз в день и не спит по четыре часа в сутки. Он не носил тяжелые ящики десять часов кряду, у него не чернеет в глазах от слабости. – Горячий, – мажет губами по его уху наниматель. – Я люблю таких. И талия тонкая. – Твою мать, Ричард! – раздается громкий возмущенный голос, и Кихён закрывает глаза, боясь поверить своей удаче. – Решил трахнуть китайца? Не сейчас, старина. Машины уже загружены выезжаем через пять минут. Завязывай с ним. Пять минут. Пять минут Кихёна держат у стены и целуют везде, куда придется. Пять минут Кихён вертит головой, прячет лицо и губы, но все-таки проигрывает. А через пять минут его отпускают и оставляют в покое. – Встретимся еще, малыш, – звенит в голове, и Кихён думает, что лучше бы ему это показалось. Он вытирает губы рукавом пальто и идет к выходу из переулка на нетвердых ногах. * След на шее Хёнвон замечает только после ужина, когда Кихён стоит у плиты и поправляет металлическим прутом поленья. Дрова Хёнвон забрал со своей дневной работы – они разбирали старое хранилище, и хозяин разрешил им взять с собой что-нибудь из обломков. – Что это такое? – спрашивает Хёнвон, прикладывая руку к своей шее в том месте, где засос красуется у самого Кихёна, и глядя прямо на него. – Что там? – напуская на себя невинность, переспрашивает Кихён. – Откуда синяк, спрашиваю, – убирая руку и оставаясь вполне серьезным, говорит Хёнвон. – И не пытайся казаться тупее, чем есть на самом деле, у меня нет сейчас сил с тобой ругаться. Кихён пожимает плечами. – Это от нанимателя. Он предложил мне заработать. Хёнвон стоит примерно минуты две, не шевелясь и ничего не говоря. Кихён еще ни разу не видел его в таком оцепенении, и поэтому не знает, чего можно от него ожидать – что он вообще собирается сделать. А может, вообще ничего делать он и не собирается. Может, постоит-постоит, и пройдет. – Так деньги оттуда? – переварив услышанное, наконец, уточняет Хёнвон. – Да, оттуда. – Ты с ума сошел?! Хёнвон налетает на него так резко, что Кихён от неожиданности роняет бутылку из-под молока на земляной пол, краем разума отмечая, что она не разбилась – и на том спасибо, а то завтра ее нужно вернуть. Тонкие пальцы сжимают воротник его толстой фланелевой рубашки, и Кихён отступает назад, почти прижимаясь к шкафу с расшатанными дверцами – Какого хрена? Что ты ему позволил за эти деньги? Да меня сейчас стошнит, ты, ушлепок, как ты мог? Мне не нужна такая еда, Кихён-а, мне вообще ничего не нужно, если оно достается таким образом! Осознание накатывает так же резко, как и тело Хёнвона, которое теперь придавливает Кихёна к мебели. – Ты… ты думаешь, я дал себя трахнуть? – шепотом, потому что от возмущения пропал голос, спрашивает Кихён. – Ты, хрен собачий, ты думаешь, я заработал эти деньги задницей? – А что я блять должен думать, когда ты сам так говоришь? – почти что брызгая на него слюной, кричит Хёнвон. – Я этого не говорил, – приходя в себя и хватаясь за его запястья, чтобы отодрать их от себя, говорит Кихён. – Я сказал, что мне только предложили сделать это. – Ты сказал, что эти деньги… – Ты дослушай до конца прежде чем бросаться, как кошка. Отвали от меня, дай вдохнуть. – Так говори, не умрешь. Почему-то Хёнвон отлично себя чувствует, привалившись к Кихёну и дыша ему в лицо с высоты своего роста. Зато самому Кихёну приходится отвернуться. – Я таскал ящики для бутлегера. Им нужны иностранцы – с них полиции и взять нечего, читать-то половина из них не умеет, а ирландцы и сами выпить не дураки, им просто по стакану отдадут, и они уже счастливы. В конце дня наниматель предложил мне остаться, но я отказался. Деньги у меня за перетаскивание ящиков, успокойся. – А след? Как он его тебе поставил? – не собираясь успокаиваться, продолжает Хёнвон. – Если ты отказал, как он мог к твоей шее присосаться? Кихён бьет его кулаком в плечо. – Он просто схватил меня. Блять, зачем тебе такие подробности? – Схватил? – уже тише, но странно хриплым голосом повторяет Хёнвон. – И что дальше произошло? – Отпусти, – ощущая дикий стыд, шепчет Кихён. – Зачем тебе это. – Как зачем? – схватив его за плечи и впечатывая в дверцу, выдыхает Хёнвон. – Ты еще спрашиваешь. Так что дальше было? Как далеко он зашел? – Недалеко. Просто… да отъебись ты, думаешь, мне приятно это вспоминать?! – Он… он не сделал с тобой ничего серьезного? Европейцы крупные и сильные, тебе с ними не справиться. – Спасибо, что сказал, – буркает Кихён. – Я уже понял это. Только что мы можем сделать? Ты разве не хочешь есть и спать под крышей, а не на улице? – Да я лучше сдохну, чем буду есть и жить под крышей, но такой ценой. Больше никогда… никогда, Кихён-а, обещай мне. Не соглашайся, ладно? На такую работу – с бутлегерами. – Сейчас со всеми опасно, не только с ними. Тебя тоже обманывают. – Меня только обманывают, я переживу. Но ты не должен… я так и думал, что когда-то это произойдет. Не ходи больше без меня и не ищи работу на улице. Кихён опускает голову. Почему-то слова Хёнвона смущают его. – Я не могу так… ты ведь работаешь, а что мне делать? – Оставайся здесь и жди меня. – Нет, никогда. Палец Хёнвона касается следа на шее Кихёна – теперь он хотя бы знает, где у него пятно, до этого он понятия не имел, что у него оно вообще появилось. – Не упрямься. Самое гадкое – Хёнвон знает, что Кихён не послушается его. Это понятно – будь он на его месте, тоже бы не послушал. Но все-таки… Ночью Хёнвон не спит и смотрит на него, думая о том, что еще два дня они действительно могут отдохнуть и никуда не выходить – если у них нет денег на еду, они должны хотя бы иногда позволять себе нормально спать и не нагружаться, чтобы хоть как-то восстанавливать силы. Но эти два дня закончатся, и что тогда? Что если этот наниматель запомнил Кихёна? Нью-Йорк – огромный город, это правда. Здесь не так просто найти кого-то во второй раз, но парней с азиатской внешностью здесь по пальцам перечесть, а красивых – еще меньше. Ну, и еще одно – корейцев в этом районе вообще всего двое. Конечно, понять, что Кихён не китаец, почти невозможно – тут только сами китайцы могут отличить свою речь от корейской, но вдруг этот бутлегер внимательный? Если он часто нанимает китайцев, то вполне может определить разницу в произношении… – Хёнвон-а, я тоже очень за тебя боюсь, – лежа спиной к нему, вдруг говорит Кихён. – Но у нас впереди два выходных. Давай не будем о плохом. Ты же любишь спать, да? Спи, сколько хочешь сегодня и завтра. И не думай о плохом. Хёнвон протягивает руку к его спине и ведет по воздуху прямо над ней, не задевая ткань, но чувствуя тепло его тела. Он еще очень долго лежит без сна.