Иностранцы

1933 Еще в четырнадцатом, когда Мари Лавуазье переехала в Джорджию со своим мужем Робером, она не надеялась начать новую жизнь и разбогатеть. У них просто не оставалось выбора – на родной земле разгорелось пламя войны, и прежде чем кости тысяч солдат были сворочены Верденской мясорубкой, они купили себе дом за океаном и разбили виноградник на два акра. Этого должно было хватить. По крайней мере, они так думали. Однако в двадцатом, когда был принят Сухой закон, и их маленькая винодельня разорилась, Робер умер от сердечного приступа, и Мари осталась одна. С тех пор она берегла виноградник как память о муже и счастливых годах, проведенных с ним, но с каждым годом ей становилось все сложнее. Господь не подарил им детей, и сейчас, в пятьдесят, она оставалась совершенно одинокой – непонятная для жизнерадостных и шумных американок, слишком привлекательная для разного рода аферистов, да еще и до сих пор не избавившаяся от французского прононса, она не могла обзавестись друзьями или союзниками. Все, что у нее было – свой дом, который приходилось ремонтировать через каждые три года и все те же два акра земли с виноградником, который теперь стал никому не нужен. Чтобы содержать эту землю в порядке и все-таки снимать урожай, пусть и для простого сбыта на фруктовом рынке, Мари нанимала людей – каждый год разных. Это было неудобно и опасно – не имея постоянной прислуги и мужчины в доме, она всегда рисковала встретиться с какими-нибудь бандитами, тем более, что после финансового саморазорения Севера в двадцать девятом даже здесь, под Атлантой, стало небезопасно. Поэтому когда летом тридцать первого в ее домике появилась пара не то китайцев, не то корейцев (какое странное название для национальности), она решила, что лучше не отказываться от них. Им было некуда податься, они не имели друзей и выглядели довольно безобидно, и к тому же, были готовы работать. Они не были любопытными или наглыми, делали то, что она говорила и быстро учились, а потому всего за один сезон успели освоить основы работы с виноградником. Обычный и не слишком прихотливый шардоне, во всяком случае, не страдал от их рук – он рос и плодоносил нормально, и Мари даже жалела, что не могла делать и продавать вино. Так сезонные работники поселились на ее земле и остались уже на постоянное проживание. Она выделила для них небольшой дом в пару комнат, который прежде предназначался для домашней прислуги, и они не создавали ей проблем – они даже готовили сами, а к зиме соорудили себе что-то вроде бани, чтобы можно было мыться. Они постоянно держались рядом как привязанные и говорили на своем непонятном языке, и поначалу жутко бесили ее этим, но позже она поняла, что чаще всего они болтали о своем и совсем не строили никаких зловещих планов. Хёнвон и Кихён были очень странными. Она едва привыкла называть их такими именами, но ничего другого придумать не смогла, а на европейские они отзываться наотрез отказались. Поэтому когда в доме не бывало посторонних, она обращалась к ним, используя родное mon bébé, к которому они почему-то довольно быстро привыкли. Она все еще не верила, что им обоим по двадцать четыре, хотя они даже как-то раз показали ей свои документы. Что бумажки? Мусор. Цифры эти… кто угодно и что угодно может напечатать за деньги. А вот глаз – глаз не солжет. Глаза говорили ей, что ее mon bébé были действительно bébé, потому что они часто гонялись друг за другом в винограднике, хохотали так, что было слышно на все два акра, да еще и катались друг у друга на спине, когда у них бывало на это время. Мари не спрашивала, как они оказались на чужой земле, и почему решили податься на юг – она знала, что если бы они могли об этом рассказать, то сделали бы это уже давно. И потом, зачем задавать вопросы, когда можно просто понаблюдать? К слову, наблюдать было за чем, ей даже не нужно было ходить в кино за романтическими историями. Ей и книги были не нужны. Потому что при всей своей детской искренности эти двое были еще и любовниками. Очень страстными, ревнивыми и гордыми к тому же. Между ними порой разыгрывались такие драмы, что даже ей становилось не по себе, а ведь она за двадцать лет супружества много чего успела испытать и повидать. * – Кихёни, ты ведь помнишь, что должен был съездить на телеграф и отправить телеграмму тому милому молодому человеку, покупающему у нас виноградный сок? Кихён снимает широкополую соломенную шляпу и вытирает со лба пот мягким платком из цветастой ткани – в прошлом году он был кусочком простыни. – Да, мадам, я помню. Поеду после обеда, как только Хёнвон вернется с западной стороны. – Это будет очень нескоро, он ведь занят обработкой. – Но я не могу уехать, не предупредив его, мадам. – Хорошо, хорошо, mon bébé, отправляйся, когда сможешь. Главное, не опоздай. Одни проблемы с этой любовью. Мари предполагает, что когда-то эти двое пережили какие-то тяжкие времена, и потому не отходят друг от друга дальше, чем на расстояние между крайними границами виноградника, но время идет, а они почему-то не спешат ничего менять. Может, им стоит чаще выезжать в город? Кихён уходит на свой участок виноградника и тоже принимается за обработку, думая о том, как им повезло встретить Мари Лавуазье. Женщину с такой вот интересной химической фамилией и непонятным прошлым. Женщину, разорившуюся на виноделии, но продолжающую выращивать виноград в память о любимом муже. Женщину, принявшую их странные отношения с Хёнвоном и даже способную шутить на эту тему. Им вообще часто везет – например, как сегодня. Еще месяц назад они получили письмо от Чангюна, в котором он сообщил, что приедет в июле в Атланту знакомиться с кое-какими людьми, важными для бизнеса. И если верить календарю, то через три дня он уже должен быть здесь. Это значит, что сегодняшний поход на телеграф как раз позволяет отправить ему сообщение и назначить встречу. К обеду Хёнвон должен вернуться из дальнего квадрата, и Кихён заканчивает со своей обработкой пораньше, чтобы успеть что-нибудь приготовить. Во второй половине дня останется только обойти виноградник, и это можно будет сделать уже позже, когда они вернутся с почты. – В этом году будет больше винограда, чем прошлом, – сообщает Хёнвон, уже успевший умыться и даже сменить рубашку. – Да, я тоже так подумал. Жаль, что хозяйка не сможет сделать из него вино, и опять придется его сушить, продавать или делать сок. – Так тоже неплохо. Конечно, эта земля подходит для чего угодно, но виноград на ней хорошо прижился. Хотя она всегда ворчит, что Америка непригодна для виноделия, потому что виноград здесь растет слабо, а люди не умеют ни делать настоящее вино, ни нормально пить его. – Чего ты раздражаешься? Она же не на тебя жалуется. – Мне хватит, что ты на меня постоянно жалуешься, – серьезно говорит Хёнвон, подходя к котелку с рисом. – Тогда живи один, как тебе нравится, – предлагает Кихён. – А трахаться будем в винограднике, на нейтральной территории, да? – Или вообще не будем. – Пфф… – Это что еще за фырканье? – Ничего, – уже еле сдерживая смех, отмахивается Хёнвон. – Как будто ты так сможешь. – Смогу. Если недолго. Только это звучит так, как будто мы с тобой вместе только ради этого. – Ради чего «этого»? Мне еще поработать над твоим раскрепощением? Ты, вроде, материшься хуже дяденек с рынка, но когда говоришь о нас, у тебя откуда-то появляется стыдливость. – Не надо ни над кем работать, – отворачиваясь к окну и почему-то смущаясь, говорит Кихён. Нужно сменить тему. – Пообедаем, и я пойду на почту. Нужно отправить телеграмму покупателю. Сказать, сколько примерно литров получится в этом году, чтобы он уже рассчитывал на нас. – Слушай, – Хёнвону не хочется менять тему и он продолжает, как ни в чем не бывало – почему ты все время дразнишь меня, а потом делаешь вид, что ничего не было? Так нравится ругаться? – Я сейчас тебя не дразнил. У Кихёна и вправду есть эта черта, и он сам прекрасно о ней знает – о том, что он дразнит и провоцирует Хёнвона и строит из себя смелого до тех пор, пока его не прижмут к стене или постели. Тогда вся смелость куда-то улетучивается, причем он не пытается напускать на себя невинность – куда уж тут после двух лет непрерывных и бурных отношений – ему вправду каждый раз становится неловко. Он, конечно, приходит в себя и, если Хёнвон продолжает свои действия, он может довольно легко обо всем забыть, но первые несколько минут все равно проводит в состоянии крайнего волнения и даже страха. Почему так? Непонятно. После обеда они идут к хозяйскому дому, забрать деньги для отправки телеграммы и отчитаться. Мари встречает их на крыльце – обычно она в это время читает, сидя в кресле или шьет вещи для сиротского дома в двух милях на север по железной дороге. – Мы уходим, мадам, – говорит Кихён, поднимаясь к ней по ступенькам. – Наверное, в этом году можно быть немного смелее в расчетах. Винограда больше, Хёнвон тоже это заметил. Мари поднимает взгляд и спускает очки на кончик носа. Даже так она не выглядит старой – в ней всегда есть что-то загадочное и легкое, делающее ее молодой женщиной даже в пятьдесят. – О, спасибо, дорогой. А Хёнвон пойдет с тобой? – Да, мадам. Все равно остается только обойти виноградник, это можно сделать и позже. – А я нашла ему другую работу, – только чтобы повеселиться, говорит она, переводя взгляд на Хёнвона, тоже поднимающегося к ним. У того мигом меняется выражение лица, хотя он, понятное дело, ничего об этом не знает. – Что за поручение? – почтительно, но с некоторым недовольством спрашивает Хёнвон. – Ах, да полно тебе, mon bébé, не надо меня ненавидеть, я просто не могла отказать себе в удовольствии тобой полюбоваться. Идите вместе. Насчет объема виноградного сока… да, вы можете назвать цифру в полтора раза больше прошлогодней. Все равно, как я поняла, сок продается лучше свежего винограда. А если вы рискнете благословить виноградник в этом году, то в следующем мы разбогатеем. – Не понимаю, о чем вы, – с непроницаемым лицом говорит Кихён. – Зато Хёнвони все понимает, правда? Так что не стесняйся, милый, я вас не осужу. Да и вообще, не так уж много радостей есть у пожилой женщины, так что сам подумай. Кихён вежливо кланяется и ретируется, пока она не вздумала сказать что-нибудь еще, и Хёнвон идет следом за ним, плохо сдерживая смех. А это, между прочим, не смешно. – Я же говорил, что не нужно было скакать в винограднике, – ворчит Кихён, поправляя рукава тонкой рубашки. – Зато весело было. В тот раз они гонялись друг за другом, пока не свалились почти в самой середине между грядами, и там едва затормозили, потому что Кихён ни за что не согласился бы заняться любовью на голой и влажной земле. А когда они поднялись, чтобы вернуться домой, Хёнвон с высоты своего роста увидел шляпу мадам – она уходила, что-то напевая себе под нос. Кихён все еще слепо надеется, что она ничего не видела, но с каждой ее такой вот шуткой от его надежды отщипывается по большому куску. Все она прекрасно видела. Самое важное, что Кихён все еще не может понять, осуждает она их за такие вольности или действительно ей все равно. Но вот уж кому и вправду все равно – это Хёнвону. * Чангюн может встретиться с ними только вечером воскресенья, и они, конечно, соглашаются на это. Он все-таки очень занятой, хотя и уже во второй раз приезжает один, без сопровождения старших – ему теперь доверяют и такие переговоры. Хёнвон видит в этом одни лишь плюсы, потому что так Чангюн может проводить с ними вечера и веселиться в городе. Например, ходить в кинотеатр. – Рад видеть вас здоровыми, – говорит Чангюн, выходя из отеля к ним навстречу. Они обмениваются рукопожатиями, а потом Кихён вообще обнимает Чангюна, заставляя того поморщиться – не то от смущения, не то от боли. За прошедшие два года Кихён стал заметно сильнее, он уже не тот хрупкий мальчик, которого можно было пихать и толкать как угодно. Летний кинотеатр – простая открытая площадка для желающих смотреть кино бесплатно. Эта традиция появилась года два назад, когда Кихён и Хёнвон только приехали сюда. Городская администрация приняла решение показывать фильмы со свободным входом в теплое время года – просто для людей. Считалось, что приключенческие или романтические фильмы лечат от депрессии. От Великой, наверное, тоже. На этот раз кинотеатр разбит рядом с кирпичной стеной парка, и Хёнвон предлагает влезть на стену и смотреть оттуда. – А то сам понимаешь, Чангюн-а, у нас есть низкорослые, им может быть не видно из-за чужих спин. Кихён тычет кулаком в его живот с угрожающей улыбкой, и Чангюн начинает смеяться. – Брюки испачкаются, – отсмеявшись, говорит Чангюн. – Подстели газету под задницу, – советует Кихён. – Как я не догадался, – хмыкает Чангюн, поправляя волосы. – И где я возьму эту газету? – Сейчас купим, – просто отвечает Хёнвон. – Все покупают газеты, чтобы читать, а вы, чтобы сидеть на них или заворачивать в них носки. – Все равно эти газеты завтра утром уже будут старыми, – говорит Кихён, направляясь к ближайшей лавочке. – Их уже с послеобеда используют как сырье для кульков под всякую мелочь. На экране, запрокинув голову, вздыхает Мирна Лой, но никому из них нет до этого никакого дела – они сидят на широкой белой стене и говорят о старых и новых делах, совершенно забыв о трудах Уильяма Теккерея. – Сухой закон отменят, – задумчиво говорит Чангюн, перекатывая во рту леденец из простого растопленного сахара. – Может быть, даже до конца года. – Все так серьезно? – удивляется Кихён. До них тоже доходят эти слухи о каких-то поправках в законе и прочих спорах, и теперь, наученные горьким опытом, они следят за такими новостями, но газеты ничего не приукрашивают и не подают в правильном свете. – Да, – кивает Чангюн. – В Конгрессе все уже готово. Думаю, все будет очень быстро. – И все бутлегеры станут работать в законе? – уточняет Хёнвон. – Я просто не понимаю, зачем было так мучить людей. Они все равно постоянно выпивали, что под законом, что без него. – Да если бы кто-то понимал, зачем все это, – хмурится Чангюн, пытаясь разгрызть твердый леденец. – Просто так получается. Все меняется, парни, причем так быстро – не уследишь. Теперь в Нью-Йорке есть еще корейцы – две или три семьи. Совсем скоро и другие появятся. – Так лучше, – говорит Кихён, тоже выбирая себе леденец. – Тогда даже те, кто помнил о нас, забудут. Чем больше корейцев, тем меньше воспоминаний. – Ну, я бы так не сказал. Я был в полицейском управлении по делам – оттуда я и знаю, что Сухой закон снимут в самом скором времени. Детектив Гордон теперь заправляет остатками дел по бутлегерам, он получил временное повышение. Если хорошо себя покажет, останется там. В общем, я зашел к нему в кабинет, и увидел там вашу фотографию. Я так удивился, что чуть не выдал себя, но вовремя опомнился. Он заметил, что я таращился на нее, и спросил, что мне там интересно. Ну, и рассказал потом, что один из этих двух, Кихён-хён, как я понимаю, невольно помог ему вычислить кое-кого как в полиции, так и за ее пределами. Только вот он считает, что Кихён-хён умер. Он прямо уверен в этом. Говорит, что достал эту фотографию из сумки одного канадского контрабандиста, убитого в перестрелке. Вернуть фото все равно некому, и он забрал его себе как напоминание о том, что нужно лучше следить за свидетелями. Хорошее знакомство Чангюн свел с детективом Гордоном почти сразу после того, как Хёнвон и Кихён покинули Нью-Йорк. Полиция приехала на догоревший склад, нашла ящики и оплавившиеся бутылки, связала все это с господином Тонгом, и тому понадобился переводчик, чтобы объясняться с органами правопорядка. Чангюн тогда выболтал свой язык под корень, отмазывая родственника и убеждая полицию в том, что господин Тонг всего лишь сдал дом в аренду канадскому предпринимателю, понятия при этом не имея, что именно тот собирался хранить на складе. После той трехчасовой беседы они с детективом Гордоном стали почти что приятелями. – Мне сказать ему, что ты жив? Его жена тоже будет рада это слышать. От Чангюна Кихён еще в прошлом году узнал о том, что детектив Гордон и мисс Ливи поженились, несмотря на пятилетнюю разницу в возрасте, причем не в пользу жениха. – Нет, – немного подумав, отвечает Кихён. – Не говори. Пусть думают, что я умер. – Но они чувствуют себя виноватыми. Почти детоубийцами. – Если… если узнают, что я жив, есть вероятность, что опять заинтересуются тем делом, и тогда узнают, что мы убили гражданина Канады. Да и тебе тоже достанется. У тебя другие планы на жизнь, верно, Чангюн-а? Чангюн ничего не отвечает, но и так понятно, что да, планы у него другие. Он уже почти открыл свое собственное дело в Атланте – через год или полгода откроет две аптеки, чтобы продавать лекарства с северных фармацевтических конвейеров. Все равно его старший брат уже почти принял все дела семьи, и ему хватает на все – на жену, которую ему нашли родители, и на Джейн, родившую ему дочь. Хёнвон иногда думает, что эта самая Джейн, которую они с Кихёном никогда не видели, очень самоотверженная – решилась делить своего человека с другой. – Я уезжаю завтра, – говорит Чангюн, когда фильм подходит к концу. – Что вам привезти в следующий раз? Может, какой-нибудь сувенир из Нью-Йорка? – Да, сопри ту фотографию, которую этот извращенец-детектив держит у себя в кабинете, – отвечает Хёнвон, для которого все эти «детективы Гордоны» и «мисс Ливи» остаются пустыми именами. – Не очень-то приятно, что кто-то посторонний постоянно на нас глаза пялит. Чангюн как-то невесело усмехается. – Мне сейчас не хочется лишний раз ходить в полицию. На прошлой неделе они вычислили одного бумажного сына, и… он повесился, прежде чем они смогли что-то доказать. Чтобы положить конец расследованию и не подставлять свою приемную семью. Американцы сейчас ловят таких детей, используя других китайцев – они выявляют несоответствие в диалектах или еще каких-то тонкостях, и указывают на детей, отличающихся от своих родителей. Если заметят разницу в произношении или культуре поведения, начинают подозревать. За это наказывают – бумажное усыновление незаконно, за это и депортировать могут. Тех, кого передали младенцами, вычислить невозможно, но таких как я – запросто. Так что я сейчас даже немного благодарен отчиму за то, что так жестоко вбивал в меня речь и правила поведения. Они прощаются у ворот отеля и отпускают его в ночную темноту – фильм закончился поздно, и они еще погуляли немного после него. – Давай закажем ему цветы? – предлагает Кихён. – В лавочке через дорогу. – Цветы? – удивляется Хёнвон. – Я не очень хорош в словах. Ну… мне легче отругать, чем похвалить или поблагодарить. А цветы – ты сам сказал тогда… – Ладно, давай закажем, – соглашается Хёнвон. – Договоримся, чтобы ему утром доставили? Кихён кивает и, расчувствовавшись, даже берет его за руку. Хёнвон улыбается и вытаскивает из кармана деньги. Конечно, Чангюн придет в ярость, когда увидит букет, но до следующего своего приезда он уже успеет остыть. * You are my sunshine, my only sunshine You make me happy when skies are gray You'll never know dear, how much I love you Please don't take my sunshine away Они возвращаются виноградником, пересекая все два акра, чтобы напрямик добраться до своего домика. Кихён идет и поет эту песенку, к которой в последнее время просто пристрастился. Он поет ее так часто, что Хёнвон уже и сам знает эти слова наизусть. У него даже есть своя партия. I'll always love you and make you happy If you will only say the same But if you leave me and love another You'll regret it all some day Это его слова, и они у него хорошо получаются. Кихён не перебивает его и не подпевает – просто идет и слушает. Хёнвон продолжает петь, потому что слова отзываются где-то внутри него болезненными воспоминаниями, которые иногда бывает неплохо потревожить. Некоторым ранам не суждено зарасти. In all my dreams, dear, you seem to leave me When I awake my poor heart pains So when you come back and make me happy I'll forgive you dear, I'll take all the blame Но точку все равно ставит Кихён, закрывая песню повторяющимися строчками. У него однообразные партии, но он не жалуется. You are my sunshine, my only sunshine You make me happy when skies are gray You'll never know dear, how much I love you Please don't take my sunshine away Закончив, он останавливается прямо между лозами, вынуждая Хёнвона тоже встать на месте. – Знаешь… когда ты поешь свои слова, мне порой становится страшно. Особенно на месте, где ты обещаешь, что я пожалею, если брошу тебя. – А ты пожалеешь. Это не пустые слова, – совершенно серьезно говорит Хёнвон. – Думаешь, стал бы я их петь, если бы они ничего для меня не значили? – Ну, моя часть песни тоже что-то значит. – Я знаю, – говорит Хёнвон. – Просто еще слишком мало времени прошло. Я не могу не просыпаться по ночам и не проверять, лежишь ли ты рядом. Я не могу отпускать тебя в город в одиночку. Дай мне еще немного времени. Кихён берет его за локоть и тянет к себе. – Мадам уже давно спит, окна в ее доме не горят. Может, стоит благословить эту землю? – поднимая глаза и глядя на Хёнвона снизу вверх, спрашивает он. Хёнвон берет его лицо в руки и целует в губы. – Ты дрожишь, – говорит он. – Не от холода. Кихён не предлагает таких вещей дважды, и нужно соглашаться сейчас, тем более что Хёнвону тоже не хочется ждать до дома. Нагретая летним солнцем слегка рыхлая земля еще не успела остыть. ********* Партия Кихёна: Ты мое солнце, мой единственный солнечный лучик Ты даришь мне счастье даже в пасмурные дни. И тебе никогда не узнать, дорогой, как много ты значишь для меня. Пожалуйста, не отнимай у меня мой солнечный свет. Партии Хёнвона: Я всегда буду любить тебя и стараться дарить тебе счастье, Но только если ты будешь таким же со мной. А если ты оставишь меня и полюбишь другого, Когда-нибудь ты об этом горько пожалеешь. Мне снится, дорогой, будто ты оставил меня, И когда я просыпаюсь, мое бедное сердце болит. Когда же ты вернешься ко мне, чтобы вновь подарить мне счастье, Я прощу тебя, дорогой, я не стану тебя винить. ************* Песня «You are my sunshine» датируется 1939 г., но кого это волнует, да? Это же не учебник по истории, так что я решила, что, если уж она так хорошо подходит, почему бы и да. Фильм, который смотрят Хёнвон, Кихён и Чангюн – «Ярмарка тщеславия», экранизация романа Уильяма Теккерея. Сухой закон был отменен в декабре 1933 года. Ресторан «Багряный дракон» - реальное место. Точный год его открытия неизвестен, но зато он проработал больше 50 лет и заложил основу для массовой продажи китайской еды в Америке. Его поджигали три раза, два раза в годы Второй мировой войны, когда в США очень предвзято относились к азиатам из-за противостояния с Японией в Тихом океане. Все три раза господин Чин (настоящий хозяин ресторана) отстраивал здание и продолжал работу. На самом деле этот человек заслуживает уважения, ребята))) В тридцатые и сороковые годы американским правительством были пойманы сотни «бумажных» сыновей, и многим из них действительно пришлось совершить самоубийство, чтобы защитить свои приемные семьи. Правда, эта практика усыновления все равно не исчезла.