Иностранцы

Поезд делает остановку – уже третью, наверное. Все из-за каких-то проверок и проблем, хотя им обещали, что путь будет непрерывным. Кихён спускается по прямым ступенькам и снимает с себя пальто, которое Хёнвон все-таки напялил на него, когда они садились на поезд в Нью-Йорке. Сам Хёнвон сидел в своей рубашке, так что оставалось радоваться тому, что окна в вагоне были закрыты, да и людей рядом с ними было достаточно, и за пару часов внутри уже появилось тепло, которое… надышали. Чем дальше они уезжают на юг, тем сильнее ощущаются перемены, и Кихён удивляется тому, что в одной и той же стране может быть такая разная погода. Америка действительно огромная, они поняли это уже когда ехали на поезде из Лос-Анджелеса, но теперь ее масштаб почему-то ощущается иначе. Возможно, потому что тогда они были испуганными детьми, ничего не понимавшими и опасавшимися всего на свете, а теперь у них есть время и силы замечать, что творится вокруг. У них запланирована пересадка, и это очень хорошо, хотя и накладно. Господин Ли объяснил им, в каком городе нужно пересесть на другой поезд, чтобы добраться до Атланты или хотя бы до Джорджии вообще. Наверное, до Атланты можно добраться примерно за сутки, но они все-таки предпочитают разбить этот путь на две части, потратив при этом еще и лишние десять долларов на комнату в отеле – самую маленькую. Однако до перевалочного пункта нужно еще дожить, Кихён понимает это очень отчетливо, когда земля под его ногами начинает раскачиваться, и он теряет равновесие. Ему кажется, что мир постепенно темнеет, и в ушах стоит ровный гул, а руки, хотя ими очень хочется помахать, почему-то не двигаются. Сквозь гул прорывается голос Хёнвона, а потом все заканчивается. Приходит в себя Кихён уже на скамье, до которой Хёнвон его как-то дотащил. Он полулежит на плече Хёнвона, и дурацкое длинное пальто, в котором он ощущает себя карликом, покоится на нем как одеяло. Кихён недовольно морщится и снимает с себя тяжелый драп. – Пришел в себя? – спрашивает женщина, сидящая рядом с ними. Кихён смотрит на нее, и думает, что это лицо из прошлого. Не в личном смысле, а в самом общем. В последний раз такие живые и здоровые лица без признаков голода и отчаяния встречались ему год назад, еще до «черного четверга». Видимо, Чангюн говорил правду – чем дальше на юг, тем лучше обстоят дела. Здесь, по крайней мере, люди похожи на нормальных и относительно довольных жизнью. – Может, ты голодный? – сочувственно глядя на него, продолжает женщина. – Твой друг очень испугался, скажи уже что-нибудь. Кихёну вдруг становится интересно, как именно Хёнвон с ней общался, но он воздерживается от таких вопросов – во всяком случае, пока что. – Спасибо, леди, со мной все в порядке. Просто укачало, наверное. – А, вот оно что, – понимающе кивает она. – Мой сын тоже тяжело переносит дорогу, но вот в новых поездах может и час и два выдержать. Мы как-то ездили в Миннеаполис… – она вдруг обрывается на полуслове и тычет в него пальцем: – А ты ведь врешь, сынок! На тебе же лица нет! Хёнвон берет его за плечи и встряхивает: – Когда ты ел в последний раз? Не подумав, чем это обернется, Кихён честно отвечает: – Еще дома. В нашем подвале. Ну, перед тем, как на прогулку выйти, помнишь? Однако, слыша свои собственные слова, он быстро понимает, что сейчас у Хёнвона начнется если не паника, то, по меньшей мере, приступ гнева, направленного против него же. Потому что тот последний обед в старой комнате был вечность назад. С тех пор он успел побывать в гараже, в полиции, в доме у кладбища, опять в гараже и еще в другом непонятном домишке, но нигде так и не поел. Хёнвон стискивает его плечи, а потом отталкивает с явной досадой, и Кихён, который еще слишком слабый, откидывается на спинку скамьи. – Ты два полных дня не ел, – говорит Хёнвон. – А я даже не подумал об этом. – Да ладно, когда остановимся… – Помолчи. Я пойду, куплю что-нибудь, и попробуй только отказаться, засуну это в тебя с другого конца. Угроза звучит смешно, но Кихён не решается ее оспорить, тем более, судя по лицу Хёнвона, его сейчас лучше не злить. – Тогда и себе купи, – успевает сказать он, когда Хёнвон поднимается и направляется к вокзальной лавке. Женщина с любопытством слушает их разговор на непонятном для себя языке и улыбается. – Вы китайцы? – осторожно спрашивает она. – Господь всех любит, так что я рада, что и такие люди у нас появились. Это ведь славно – когда разнообразие. Можно чему-то полезному научиться. За жизнь чего только не встретишь… Кихён думает, что Хёнвону стоит купить что-нибудь и для нее, чтобы не выглядеть совсем невежливо, и жалеет, что не сказал ему сделать это. Женщина кажется милой и доброжелательной. – Мы из Азии, да, – уклончиво отвечает он, ощущая, как солнечное тепло вливается под его кожу. Зима в сером Нью-Йорке казалась нескончаемой – будто весна никогда не наступит. А стоило отъехать на юг, и все изменилось. Даже красок прибавилось – небо точно стало красивее и глубже. – Красиво разговариваете, – широко улыбается женщина. – Мне прямо понравилось, когда он тебе говорил. Вроде и бранил, но так звучало ласково… – Простите, но не думаю, что это из-за языка – он сам по себе так разговаривает, – с улыбкой отвечает Кихён. – И сам он красивый. Ага, начинается. – И ты красивый. – Спасибо. Мне стоило сказать вам это первым, но наверное, вы и сами знаете, что красивы, – отвечает Кихён, почему-то не чувствуя никакого смущения. Женщина заливается смехом и машет на него рукой – да брось, это я-то красивая? – Такие ручки тоненькие, надо же, даже не поверишь, что мальчик, – разглядывая его пальцы, продолжает ворковать женщина, и Кихёна по некоторым причинам это уже начинает слегка раздражать. – Я с затылка думала, вы испанцы какие-нибудь, а потом на лица посмотрела… ох, удивилась. Хоть картину пиши. Ну, мне нужно идти. Рада была поболтать. А то друг твой не сильно разговорчивый. Может, еще встретимся. – Буду рад, – поднимаясь и кланяясь, улыбается Кихён, на самом деле радуясь, что она все-таки уходит. – Ой, какой вежливый! – еще больше расплываясь в умилении, опять машет на него женщина. – Ну, удачи тебе, сынок. – И вам удачи. С американцами все-таки очень тяжело – они открытые и говорят обо всем, что видят, и все им приспичивает комментировать. Хёнвон возвращается с тремя булочками и расстраивается, когда не находит эту самую женщину. – Она добрая. Воды предложила, еще что-то там… суетилась над тобой, когда поняла, что ты в отключке, – усаживаясь рядом и всучивая ему булочку с котлетой, говорит он. В ярком солнечном свете Хёнвон выглядит совсем ребенком – его пухлые губы как-то выделяются на лице, и Кихёну страшно хочется провести по ним пальцем, но, помня о том, что было в стене, он ничего не делает. Хотя, он и без того ничего бы не сделал. Вместо этого он откусывает от булочки и начинает жевать, не чувствуя пока что никакого вкуса. Все это время ему было страшно не до еды – он то умирал от страха, то засыпал на ходу, то переживал о том, чтобы купить правильные билеты. Так что он чувствовал голод как-то поверхностно, не настолько, чтобы начать умирать. Хёнвон сидит и тоже жует свою булочку, глядя исключительно вперед, и в этой его малоподвижности есть что-то привлекающее внимание. Кихён откусывает еще, и на этот раз ему попадается край котлеты, от чего становится уже веселее. Он с интересом заглядывает Хёнвону в лицо и с удивлением видит, что у того очень подозрительно блестят глаза. – Ты что – плачешь? – сглатывая, спрашивает он. – Ты чего? – Да не плачу я, отвали, – буркает Хёнвон, с остервенением вгрызаясь в булку. – Нет, ты точно… да ты что? Не плачь, все же хорошо. – А ты блять можешь притвориться, что не заметил? – поворачиваясь к нему и уже роняя слезы, шипит Хёнвон. – Обязательно орать на весь вокзал? – Да никто ж не понимает, – пытается успокоить его Кихён. – Но ладно, хочешь реветь, реви. Все равно это тебе нужно. После всего этого… слишком много всего, честно. Даже мне не по себе. – Ну, конечно, ты же у нас такой мужественный, тебе на все наплевать, а я такой чувствительный, что реву из-за пустяков, да? – ощетинивается Хёнвон, впрочем, не забывая о своей еде. – Но… убить-то тебе пришлось, а не мне. Я же ничего не чувствовал. Убить. Убить вот так, затянув и держа кожаный кусок подтяжек вокруг горла. Держать, пока жизнь не покинет тело. Кихён с содроганием думает об этом, и аппетит у него почему-то пропадает. Хёнвону пришлось сделать это – убить Филлипса, считай что, голыми руками. Это с ним навсегда – он сам теперь никогда не забудет, как это было. Однажды, еще в Корее, Кихёну пришлось промывать в воде мясо только что убитого козленка. Он до сих пор помнит это ощущение – теплая плоть, скользящая в руках. Понимая, что это тепло не было подарено огнем или солнцем, а было настоящим живым – в самом прямом смысле – Кихён чуть не умер, пока справился со всем этим. Живое тепло – совсем не то, что искусственное. Оно неповторимо. И Хёнвон душил человека, пока тот не испустил дух – он касался этого теплого тела, а потом оно остыло. Не он толкнул Хёнвона на это, и не он все это начал, но его вина здесь тоже есть. – Да плевать, я сделал, что должен был, – вытирая нос рукавом, говорит Хёнвон. – Я просто злюсь на себя, что раньше не подумал, о том, что ты голодный. И ты два дня не ел, а меня Чангюн кормил, между прочим. Черт, как паршиво-то… – Ты из-за этого сопливишь? – удивляется Кихён, чувствуя, как к нему возвращается желание расправиться с булочкой. – Ну, ты… – Да, из-за этого. А это что – пустяки? Да ты ж умереть мог, не доехав до конца! Ты в обморок упал у меня на глазах. Я думал, ты вообще окочуриться решил, черт, ты хоть понимаешь, как я испугался? – От двухдневной голодовки еще никто не умирал, – назидательно замечает Кихён. – Зато я там помылся. В полиции. А ты не умывался два дня. – Помереть от голода, зато чистым. Идеально для тебя, да? – Да ничего же не случилось, хватит ныть! – Лучше заткнись и ешь. И вот это – Хёнвон поднимает третью булочку – тоже тебе. Если не сейчас, то позже съешь ее. И не пытайся скормить мне ее по кусочкам, понял? Убью. Кихён хлопает его по спине и принимается доедать булочку. Теперь она кажется ему очень и очень вкусной. * Добравшись до места пересадки только вечером, они снимают комнату на ночь в очень маленькой гостинице и по очереди ходят в душ, где нужно качать педаль, чтобы вода текла сверху, и это до смерти неудобно, особенно если ты устал. К постели прилагается ужин, и Кихён не решается от него отказаться, хотя после двух булочек ему уже не хочется есть. К счастью, ужином оказывается какой-то непонятный суп, и он успокаивается, незаметно подкладывая Хёнвону кусочки вареной рыбы из своей тарелки, пока тот отвлекается на развешивание мокрых после душа полотенец. Кровать в комнате всего одна, но никого это уже не волнует – было время, когда они спали на очень узкой постели, потому что на полу было слишком холодно. Что радует – наличие двух одеял, в одно из которых Кихён заворачивается как кокон шелкопряда, прежде чем отвернуться к стене – он даже не пытается лечь с краю, чтобы не злить Хёнвона. Однако Хёнвону и здесь что-то не нравится – он гасит свет и укладывается рядом, а через секунду Кихён чувствует, как одеяло, в которое он с таким трудом укутался, выдирается из-под него. – Спи со мной нормально, – вполголоса говорит Хёнвон, разворачивая его к себе, и нужно быть круглым идиотом, чтобы надеяться, что на этом все и закончится. Может, не стоило отдавать ему свою рыбу? – Нормально? – все-таки дразнит его Кихён. В животе сладко тянет – сами собой вспоминаются те поцелуи, подаренные Хёнвоном, когда они прятались в стене. Теперь они уже не кажутся такими ужасными, хотя тогда Кихён всерьез думал, что не запомнит ничего кроме своего ужаса. – Как женатые спят, – поясняет Хёнвон, отодвигая одеяло к стене полностью и перекладываясь сверху. – Ты же должен был все понять, когда я к тебе в том доме полез. Почему ты прикидываешься глупым? Кихён аккуратно прикладывает руку к его щеке и замирает так, рассматривая его лицо, которое очень и очень близко. Хёнвон опирается на локоть и наклоняется еще, прикрывая глаза – видимо, ему нравится прикосновение. – Я видел фильм… – говорит Кихён, объясняя свое поведение. – В этом фильме была сцена смерти… очень правдоподобная и грязная. И какой-то мужчина наблюдал за этой сценой из окна. Рядом с ним была женщина – его любовница. И как только смерть свершилась, он сразу же потащил женщину к постели, чтобы совокупиться. Потому что смерть нужно отпугивать жизнью, а соитие – это и есть жизнь. Я подумал, что с тобой было то же самое – ты коснулся смерти, и тебе необходимо было перебить это ощущение жизнью. – Не вспоминай всякие мерзкие фильмы, когда лежишь подо мной, – говорит Хёнвон. – И не решай за меня. Брось эту привычку. Он и вправду собирается сделать это? – Я всегда любил тебя, – почему-то чувствуя, что для этого пришло самое время, признается Кихён. – Когда мы ехали в поезде из Лос-Анджелеса – уже тогда. И потом… все время. Я должен был отступить от тебя, когда еще было можно – когда ты спал с девушками, работал в ресторане. Потому что моя любовь неправильная, а ты… у тебя все было хорошо, но я не смог. Я слишком сильно еще и себя любил, и не мог отказаться от тебя. И довел все до этого. Теперь и ты… – Ну, предположим, я тоже уже давно хотел сделать это с тобой. Так что я еще хуже – я сначала захотел, а потом полюбил тебя. У тебя все по-честному, не так, как у меня. Но я ничего не мог с собой поделать, мне хотелось… я не мог склонить тебя к этому – просто переспать. Потому что за одну ночь любви не отдают дружбу. – Я все отдам тебе, и ни о чем не пожалею, – шепчет Кихён, буквально видя, мириады звезд, взрывающихся перед глазами от восторга. – И я больше не уйду. Только если сам так захочешь. – Знаю я тебя, – улыбается Хёнвон, легко целуя его в губы. – Навоображаешь, что я хочу от тебя избавиться, только молчу об этом, и сам сбежишь одной темной ночью, чтобы сберечь свою гордость. – Если я буду неправ, ты все равно найдешь меня, – не отказываясь, от того что вполне может так поступить, говорит Кихён. А потом добавляет: – Сделай все, как ты хочешь. Кихён всегда знал, что каждый человек может умереть в любой момент, но лишь сейчас, когда он по-настоящему понимает, что смерть касалась их через ту подвижную доску в стене, он решает, что нужно сделать все возможное, пока они еще рядом и при этом живы. Не нужно себе отказывать, не нужно отнимать это у того, кого любишь. И все-таки это страшно. Может быть, та дрожь, бившая его тело, когда Хёнвон целовал его в том доме, не была вызвана страхом быть пойманными? Может быть, так всегда, когда позволяешь коснуться себя – через тело к душе? Или так только в первый раз. Пока еще ничего не знаешь толком. Он пытается отвечать на поцелуи и касаться Хёнвона, но почти ничего не успевает, хотя очень старается. – Только я один боюсь? – уже не надеясь скрыть, как дрожат его руки, спрашивает он. – Я тоже боюсь. – Тогда почему ты не дрожишь? – Потому что мы боимся разных вещей. Ты боишься неизвестности, – объясняет Хёнвон, и Кихёну впервые кажется, что он говорит с тем, кто значительно старше. – А чего ты боишься? – Сделать больно. – Я потерплю. – Куда ты денешься. Хёнвон тянется вниз, и Кихён подбирается, хотя и понимает, что без этого никак нельзя. И хорошо, что свет погашен – ничего не видно. – Не зажимайся, – улыбается Хёнвон. – Не знаю, какие сокровища ты прячешь в трусах, но я всегда думал, что у меня все точно такое же. Или нет? – Смешно тебе? – возмущается Кихён, на время забыв о стыде. Он не какая-нибудь девица, но все-таки выдержать смесь этих чувств ему очень тяжело – страх и стыд накрывают так, что не выбраться, и каждую минуту хочется струсить и положить всему конец, сбежать куда-нибудь в другой угол комнаты и сказать, что передумал. Потому что Кихён уже сомневается, что сможет дойти до конца. Когда он лежал с Филлипсом, он почти не чувствовал страха – разве что перед будущим, особенно, когда услышал, что тот собирался забрать его с собой и оставить надолго. Почему теперь, когда он точно знает, что Хёнвон не причинит ему вред, он так сильно боится? – Ладно, я не смотрю, – обхватывая его пальцами, говорит Хёнвон. – Ты тоже не смотри. Можешь зажмуриться, если хочешь. Хёнвон нежен с ним. Нежен и терпелив, хотя обычно между ними все совсем не так. Кихён чувствует его губы на своих губах и, уже зная, как ответить, немного отвлекается, когда Хёнвон начинает двигать рукой, создавая настолько невероятные ощущения, что кажется, можно прямо сейчас умереть. Конечно, до этого Кихён справлялся и сам, но когда любимый человек делает это для него – это совсем другие чувства. Он стонет в поцелуй и тут же пугается собственного голоса и соседей за стеной заодно – что они подумают? Хёнвон целует его еще раз – еще мягче и легче – а потом слегка отстраняется и смотрит сверху, продолжая двигать рукой и наблюдая за тем, как все ощущения отпечатываются на его лице. Хочется закрыться руками и спрятаться, но Кихён не может проявить свою слабость сейчас, он уже и так достаточно показал. – Ты уже делал это с парнями? – прикусывая и тут же отпуская губу, спрашивает он. – А ты действительно хочешь это знать? – улыбается Хёнвон, целуя его в лоб. – О, значит… у тебя были парни. И когда ты все успевал? Работаешь столько же, сколько и я, откуда у тебя силы брались только. – Когда уже знаешь, что это такое, тяжело удержаться и отказать себе, особенно если само в руки идет, – признается Хёнвон. – Правда, так только до какого-то момента. Потом слегка успокаиваешься… но первый год или даже два я ни в чем себе не отказывал. Но я слышал, что с любимым все совсем по-другому. И я уже знаю, что это правда. – Ты же… еще ничего… – Я потом тебе скажу. Не болтай пока, ладно? Кихёну немного обидно, что он не может сделать ничего в ответ – Хёнвон много чего умеет, а он совсем безграмотный и неопытный, и выглядит, наверное, просто жалко. К тому же, его все еще мучает стыд, но ощущения такие яркие, что он даже забывает о том, что впереди остается самое главное, и это еще при том, что Хёнвон даже не дал понять, каким способом они будут это делать. Просто о чем можно думать, если голова плывет и кружится от поцелуев и теплого дыхания, от мягких прикосновений и светящегося взгляда? Вот почему женщины так любят Хёнвона – потому что он аккуратен. Как-то раз Кихён слышал на кухне разговор двух девушек о том, что более «доброго любовника» тяжело отыскать. Кто его этому научил? Или он сам от рождения такой? Когда Хёнвон шепчет ему на ухо, как давно он этого хотел, и как он рад сейчас все это получить, Кихён вспоминает, что сам сегодня сказал той женщине на скамье – Хёнвон сам по себе разговаривает мягко и тепло. Значит, это его дар – быть таким. – Перестань, я же сейчас… – Кихён напрягается, стараясь удержаться и не кончить, пока Хёнвон продолжает размеренно и медленно двигать рукой. Это удивительно, потому что когда Кихён делает это сам для себя, ему приходится постепенно прибавлять скорость, чтобы добиться желаемого. Когда это делает Хёнвон, достаточно даже медленных и тягуче-плавных движений. – Не стесняйся, дай посмотреть. – А ты? – О себе я тоже не забуду, – обещает Хёнвон. Набираясь смелости, Кихён открывает глаза и старается смотреть, не отводя взгляда, потому что ему тоже интересно, как выглядит Хёнвон, и что он там сейчас делает со своим лицом. А Хёнвон смотрит на него внимательно, будто сдерживая жадность, но все-таки упуская ее и позволяя ей слегка прорываться наружу. И еще он облизывается. Глядя на язык, скользящий по нижней губе, Кихён проигрывает самому себе и потом уже ничего не видит и не слышит, потому что на несколько мгновений ему становится абсолютно все равно, где он и как выглядит. Он кусает свою губу, чтобы не застонать, но сейчас даже сам не может вспомнить, зачем ему нужно сдерживаться, просто знает, что это необходимо. Он еще некоторое время приходит в себя, и в ушах у него опять стоит гул, только теперь уже не такой, как днем, когда он упал в обморок. Краем сознания он отмечает, что Хёнвон приподнял одну его ногу и согнул ее в колене, но ему пока еще непонятно зачем все это в действительности нужно – он наивно полагает, что Хёнвону просто так будет легче и удобнее лежать. А потом происходит это – внутри у него оказывается палец, и Кихён с лицом истого страдальца вскидывается на постели, отчего Хёнвон начинает смеяться, но необидно и по-доброму. – Не бойся, я сделаю все как надо. Я не хочу, чтобы тебе было больно. Я хочу, чтобы ты никогда и нигде больше не встретил такого же, как я, чтобы никогда не захотел уйти. – Я и не уйду, только… это же грязно! – Ты два дня не ел, не бойся, у тебя там ничего точно нет. – Нашел о чем шутить! – А я и не шучу. Тебе понравится, расслабься. – Это место… не предназначено для совокупления. Хёнвон насмешливо приподнимает брови: – Поспорим? А это тогда здесь зачем? Он нажимает внутри на какую-то точку, и Кихён, который едва успел отойти от одного оргазма, почти задыхается и опять стонет – в голос и бесстыдно, а потом закрывает себе рот ладонью и испуганно смотрит на Хёнвона, явно довольного собой. – Что это? – неразборчиво, сквозь собственную ладонь, спрашивает он. – Что это такое? – Я не знаю, как это называется, оно просто там есть. И достать его можно только через эту дырочку. Нравится? Даже если Кихён и хочет солгать и отказаться, у него все равно не получится, и поэтому он просто всхлипывает, когда Хёнвон еще раз проводит по этому месту пальцем. Внутри него все это время было нечто такое, о чем он сам не подозревал. Нечто, способное пробуждать такие ощущения и стирать все границы приличия. Какое же облегчение, что это место не нашел Филлипс, иначе Кихёну пришлось бы убить себя. Ему и сейчас до смерти стыдно, хотя играет с ним Хёнвон – тот, кого он любит, перед которым можно и нужно открыться. – Мужское тело удивительное, – говорит Хёнвон, с нескрываемым восторгом наблюдая за тем, как Кихён мечется по подушке и грызет свои губы. – Если трону тебя спереди, ты сбежишь из постели, потому что там тебе уже достаточно. Но когда я трогаю здесь, тебе вновь становится сладко. Он добавляет второй палец, и Кихён вжимает затылок в подушку, потому что становится неприятно. Впрочем, длится это недолго – Хёнвон опять находит это место внутри него, и боль притупляется. – Потерпи еще немного, ты привыкнешь, – говорит Хёнвон. Слыша его голос, Кихён возвращается к реальности и думает проверить, что там с самим Хёнвоном – как он сам себя чувствует. И теперь, когда он уже неспособен остановить или как-то продолжать контролировать себя, он тянется рукой и касается горячей плоти. Любопытство берет свое, и Кихён обхватывает его рукой, осторожно, слегка касаясь. Все-таки, судя по всему, скоро он окажется внутри, и нужно хотя бы знать, как он выглядит. – И как? – заметно вздрагивая от прикосновений, интересуется Хёнвон. – Понравилось? Кихён ничего не отвечает, но слова, наверное, и не нужны. Потому что когда Хёнвон все-таки решается войти, Кихён с готовностью обнимает его за шею и замирает на несколько секунд, глядя на него снизу светящимися глазами. Его руки по-прежнему холодные и дрожащие, но он нисколько не сомневается в правильности происходящего и ждет, когда Хёнвон, наконец, дойдет до конца. – Больно? – спрашивает Хёнвон и тут же с досадой прикрывает глаза. Он обещал себе не спрашивать о подобном, чтобы не портить момент. Все равно Кихён не ответит. – Скажи, если будет тяжело терпеть. Я же не знаю, что ты чувствуешь, – зачем-то продолжает он, хотя кажется, что с каждым следующим словом становится только хуже. – Ты боишься сильнее меня, – медленно и аккуратно выговаривая слова, шепотом отвечает Кихён. – Теперь я понял, как именно выражается твой страх. – Еще бы… но, боже, как же это… Кихён ничего не боится, и ощущения от медленного движения внутри не отпугивают его. Это воспринимается естественно, потому что о нем Хёнвон уже позаботился и доставил ему столько удовольствия – было бы несправедливо не ответить ему тем же. Расслабиться и принять его – меньшее, что можно сейчас сделать. Сейчас, когда его захлестывает желание видеть Хёнвона в каждый момент их соития, Кихён понимает, почему тот сам еще несколько минут назад сказал ему «дай посмотреть». Потому что хочется сохранить в памяти каждый момент близости. И не верится, что таких моментов в дальнейшем будет еще очень и очень много. – Ты хоть… ты хоть чувствуешь что-то? – спрашивает Хёнвон, начиная двигаться размашистее и быстрее. – Да. На самом деле Кихён не может сосредоточиться на своем теле, поскольку оно и так уж очень многое получило. Здесь, наверху, гораздо интереснее – здесь можно смотреть на обкусанные губы Хёнвона, которые он продолжает терзать зубами, можно наблюдать за его бровями, смотреть, как мелко подрагивают его ноздри. Сложно поверить, что все это происходит просто потому, что Кихён рядом и даже ничего не делает, а лишь впускает его в себя и обнимает обеими руками. Очень важно обнимать по своей воле и вообще все делать из желания, а не потому, что так надо. Руки, которые были связаны Филлипсом, Кихёну не принадлежали. Хёнвон первым делом развязал его, когда справился с подтяжками и шеей Филлипса. И потом, в стене, Кихён держался за него сам, потому что хотел этого. Он и сейчас сам прижимается, стремясь стать еще ближе. Потому что настоящее счастье – оно рождается в голове, когда знаешь, что можешь доставить радость тому, кого любишь. Хёнвон пропускает руки под его спиной и утыкается лицом в его шею, на время скрываясь из виду, и Кихён сосредоточивается на его горячем дыхании, скользящем по его коже. Это тоже прекрасно. – Прости, прости, – не успевая отстраниться, шепчет Хёнвон, прежде чем вздрогнуть всем телом и застыть так на несколько секунд. – Все хорошо, – заверяет его Кихён, запуская пальцы в его слегка влажные волосы. – Я счастлив. Они еще долго лежат без сна, в молчании и спокойствии, и Кихён думает о том, насколько они были громкими, и не потревожили ли они соседей. – Не бойся, все равно мы завтра уедем отсюда, – говорит Хёнвон, поворачиваясь набок и касаясь его лица. – Вечно ты обо всем беспокоишься. Это правда. Они уедут еще дальше на юг. Дальше от канадской границы, от Нью-Йорка, господина Тонга, так называемого детектива Уоллиса и болтливой арендодательницы. И от Чангюна, которому они передали записку с благодарностями, написанную все-таки по-английски. Потому что да, Кихён солгал тогда Уоллису – он умеет писать.