Котик

      Если спросить Стаса, кто его парень, он без раздумий и задних мыслей скажет только одно слово: кот. Чуть ли не с первого (с третьего) свидания только так его и зовёт, как увидел попытки Феди слизать растаявший пломбир с пальцев. Никакой пошлости, никаких грязных мыслей — ассоциация устойчиво, пушисто мяукает и вынуждает улыбаться. И потом  можно сколько угодно отбрыкиваться банальностью солнышек, заек, мишек и ласточек (на последнем взгляд у малька всегда стекленеет); можно хоть в умных книжках находить слова о том, что уменьшительные и ласкательные очень важны и поднимают уровень гормонов радости. Можно, только правда от этого не изменится.       Федя ведь кот. Нет, не кот — Котяра. Огромная пушистая туша с кисточками на ушах. Игривый, донельзя разбалованный хозяевами домашний котик.  Мурлыкает, если погладить, доверчиво — снова и снова — подставляет пузо, чтоб погладили, и совсем не боится людей, хоть и знает ведь уже, что не стоит доверяться так сразу. Постепенно, шаг за шагом, он всё больше открывается, показывает себя: игривым мурлыкой, вальяжным наглым собственником всего помещения, куда умудрится плюхнуться мешком спортсмена.       Федя-Федя, глупый, наивный ребёнок. Будто всю жизнь свою недолгую живёт в стеклянном замке, откуда иначе дурость такая выродиться может? Стасу порой до дрожи страшно представлять, чем могла эта самая жизнь закончиться, реши Федя пойти солнечным осенним вечером не в бар — а куда-нибудь к мосту или на крышу…       Представлять откровенно не хочется, желчь сразу к горлу подкатывает. Но не представлять — не можется, не когда Котёнок этот глупый во сне кричит и просыпается в слезах-соплях весь. И ведь не говорит толком ничего, дрожит только, да его, Стаса ищет. Слепо сначала, просто шарит беспомощно по простыням рядом — не дай бог, не найдёт, тут же истерикой зайдётся.        Однажды смена никак не закрывалась: то одного подмени, то другого, — время уже за три ночи перевалило, когда получилось вернуться, так картина ждала фееричная. Хоть стой, хоть прыгай — с того же не случившегося моста.       Федя едва ли не в комок скрутился, даром, что рослый парень, спортсмен. Какой там — сплошной  узелок из перепутанных нервов и переломанных граней. Лежал в темноте, трясся, да уши руками закрывал истерично. Дышал чуть ли не через раз, глупый, телефон ведь вот он, рядом совсем, протянуть руку только что и нужно. Сегодня не получилось или всегда такое? Стас хмурился, заваривая чайный пакетик. Такой себе фастфуд вместо нормального напитка, но не привередничать же, время ценнее.       Вкуса всё одно не получится прочувствовать, а вот за пару лишних минут опасной ночной тишины поехать можно вполне себе. Это же видно: когда критично, а когда ещё можно потерпеть. Если знать, куда смотреть.       Стас по работе должен быть внимательным: кому, чего, сколько стоит, а кому и не стоит. Ему нужно замечать всё и всех. Обычно, такая кутерьма радует, куражит. Платить приходится в реальности уже, когда не получается не заметить опухшие от слёз дурные совсем глаза, лёд ладоней, противный какой-то, неживой совсем. Не получается не увидеть, что где-то на подушке ножик валяется, что одного деления не хватает уже.       Хотелось ведь накричать, дать страху выйти, отпустить себя, — или хотя бы просто уйти, хлопнув дверью. Вот только это — критично. Это — его. И если у Феди — в тогдашнем сегодня, сейчас — сил не осталось совсем, то Стас ещё собирался побороться.  Федя — мальчик домашний. Правильный, спокойный, вежливый. Он часто улыбается и видит в облаках забавные фигурки: то дельфина, а то и сову. А если уж и жалуется на кого-то категорично, дуя губы, то это только смех и вызывает: ну куда ему, ребёнку, думать ещё о том, что мир не делится на чёрное и белое.       Федя — совсем ручной, на мир смотрит своими большими глазами, да ресницами хлопает. За лаской тянется всегда: сначала воровато, потом жадно, только напившись, напитавшись, успокоится. Вальяжным котом растечётся по коленям, разрешая: гладь, человек, пока моё сиятельство в настроении.       Федя принципиальный, как решит что-то — так и прёт вперёд. Вижу цель — не вижу препятствий. Но иногда, особенно когда дождь начинает хлестать почти ежедневно, а в промозглую сырость не хочется не то, что выходить, а даже смотреть, всё неуловимо меняется. И теперь уже нашептать на ушко можно всё, что угодно — Федя выполнит, Федя сделает. С пустым лицом и безвольными глазами. Он сделает, всё сделает: убьёт, умрёт, украдёт. Себя в первую очередь, а потом и кого укажут. Видеть на месте улыбчивого, пусть и стеснительного паренька эту безразличную куклу попросту жутко. Хочется накрыть подушкой и отойти. Кажется, это не совсем нормальная реакция.       Федя воодушевлённый, в отношениях — первых желанных, нежных, — согласен всегда и на всё, Стас порой ещё договорить не успевает, а этот уже прыгает вокруг и кивает болванчиком. Если выбирать нужно, то оглядывается на него постоянно, высматривает: что лучше, за что похвалят. Иногда, чудится: притащит мышку дохлую и замурлычет от гордости за себя. Думать о том, кем может оказаться реальная мышка нет ни сил, ни желания. От горечи во рту мерзко, но не покажешь же дурню этому, на себя примерит тут же.       Стасу страшно даже думать, откуда это зародилось, с чего. Отчаянно не хочется задавать вопросы — каждый раз про себя ведь просит «не надо, не говори, я не выдержу», даром, что старше — не значит ведь, что крепче.        Но вопросы он задаёт всё равно: потому что правильно, потому что  важно. Потому что когда-нибудь, отходя от кошмара, Федя таки выплеснет страхи свои наружу, доверится всё же. И нужно будет ему совсем не пугающееся своей тени нечто, но тот, на кого можно опереться и просто выдохнуть, позволить себе побыть слабым хотя бы на пару секунд.       Стас знает, Стас теперь прошаренный, он почитал, что да как. Так что теперь — только ждать, заваривать чай пакетиком не только на работе и стараться не опаздывать со смен, если дома ждут. Удивительно ведь, что никто не пристрелил ещё!       Как истинный Котяра, Федя просачивается в однушку недалеко от бара как-то сам собой и в кратчайшие сроки. Казалось бы, месяц прошёл, два — а представить без него жилище уже не выходит: как шерсть свою, везде разбрасывает следы пребывания. Не беспорядок даже, не уют, просто присутствие кого-то ещё.        Удивительные метаморфозы — начиналось-то у них всё как-то сумбурно: странно встретились, странно встречались, странно съехались. Стас предпочитает не думать, что должно происходить в семье, чтобы родители спокойно реагировали на такие выкрутасы любимого отпрыска. Уж на что его предки никогда не интересовались, чем бы ему там хотелось заниматься по жизни, и те старались подсовывать: то брошюрки, то презервативы, а то и салфетки, да так, что двадцати-с-лишним-летний лоб краснел покруче светофора.        Но у Феди ведь не так. У него отец классный тренер, вдохновитель талантов, а мать — даром что следователь, очень спокойная, милая женщина. Он видел, на фотках. У Феди ведь хорошая школа, мечта и, кажется, друзья в наличии есть. Откуда бы взяться миазмам этим траурным — мертвенным.       Смешно ведь: съехались они много раньше, чем Федя рассказывать начал. Как семнадцать ему стукнуло, так и съехались, трёх месяцев не прошло.       Мальчишка в душу Стасу сразу западает. Не мог не запасть, не с таким смущением, не с такой испуганной радостью на простую подколку. Ну, запал и запал, мало таких что ли по городу шастает? Мало — никто.       Сначала всё кажется простым приключением без обязательств: малыш хочет познать себя, малыша не понимают дома, ну, может, донимают в школе. Все там были, не страшно. Да, отчаянный какой-то, да, нервный — ну так выпускной ведь класс!       Простое приключение тем временем становится постоянным атрибутом по жизни, а звонки по два, а то и по три часа — ежедневной рутиной. Ну, кто-то вот курит, кто-то пьёт, Стас тогда всего лишь удовлетворял своё любопытство.        Где-то между появлением «Котика» и первым — уже нормальным и правильным — поцелуем, со всеми серьёзными намерениями Стаса, появляются звоночки: то там, то здесь, простые моменты, когда не так всё идёт, когда вырывается наружу что-то тёмное, что-то мёртвое. Если подойти к Феде со спины и хлопнуть по плечу — на секунду съёжится весь, даже дышать перестанет; если прикрикнуть — не на него даже, просто грубо рявкнуть на стажёра непутёвого, — побледнеет сразу, в глаза  смотреть не сможет потом весь вечер. На левом запястье всегда или бандана, или браслет плотный, хоть в футболке он, хоть в куртке зимней. На сообщения Федя тоже не отвечает: поставил на беззвучный и, кажется, старательно запрятал приложение куда подальше. Не вижу, не слышу — и как там дальше?       Со стороны это кажется интригующим. Стас ведётся, мальчишкой вьётся вокруг, сам не замечает, как Котик оказывается у него на диване (и ещё очень долго на диване, верить гормонам, бушующим в юном организме прозорливо не хочется). Вот они оба после смены Стаса прогуливаются по ночному городу, вот он, как ответственный и взрослый человек, отказывается отпускать одного на другой конец города — а вот Федя уже посапывает на диване, уютно завернувшись в щедро выданные плед и футболку. Сворачивается уютным клубочком, только что хвостом не прикрывает морду свою довольную.        Удержаться трудно — невозможно почти, Стас сам не замечает, как начинает тихонько приглаживать пряди за ухом. Из оцепенения приходит в себя только с тихим мурлыканьем. Кто бы знал, спортсмены-надежды-сборной вполне себе полноценно умеют мурчать. И Федя мог потом сколько угодно, до красных щёк, доказывать, что просто что-то бормотал во сне, переубедить не мог даже себя. Особенно когда Стас тянется к тому самому уху, чтобы пригладить те самые пряди. Федя и сам ведь, не дурак, рад побыть просто самим собой, просто разрешить себе подурачиться. Особенно когда внутри вибрацией счастья отдаёт всё.       Ни один не замечает, как это становится фишкой. Как Федя облюбовывает квартиру, побывав в ней от силы пару раз, так и Стас влёт привыкает при встрече ласково почёсывать за ухом, будто бы играясь с прядями. На улице ли, перед людьми ли… так уж удивительно, что Котик его решает перебраться в небольшую квартирку? Обезопасил хотя бы утренние встречи и рад стараться. Никто не увидит ни смущения, ни робости — вообще ничего. Стаса не удивляет, с какой страстью Федя защищает собственную личную жизнь, а тот и рад. Значит, нормально, значит, все так пасутся о личном, о том, чём делиться не хочется ни с кем. Его. Только его, ничьё больше.       О том, что они замечательная пара, говорят все — как только сплёвывают кристаллизующийся прямо на зубах сахар. Стас и сам порой кривится: никогда не был поклонником всех этих драм и ссор, которые якобы проверяют отношения на прочность, и то кажется — эти отношения слишком уж безоблачны, чтобы быть реальными.       Чтобы добавить искру угасающим чувствам, не обязательно причинять боль близким, не так ли? Как можно любить и одновременно, заботливо, проворачивать ножик в ране, понять не получалось никогда. Да и, если уж откровенно, искусства ссор он не поймёт, наверное, никогда: всегда как-то само собой получается, что зарождающийся скандал сдувается, ширится, переходя во внятную и почти спокойную беседу.        Стас кривится — но ничего поделать не может. Пока видит в глазах Феди странную смесь вызова и испуга, просто не получается иначе. Как будто что-то изменится, когда тайное перестанет таковым быть.       Да и на что, по большому счёту, тут злиться? Не предупреждает пацан, где и с кем всю ночь шлялся — ну так проблема его родителей, никак несовершеннолетнего бармена, с которым они знакомы-то от силы месяц. Доказывает что-то с упорством ёжика, пыхтя от натуги — ну так чем не повод посмотреть, что получится из этого подросткового упрямства?        Стас даже не особенно парится по поводу измен — скорее даже пожмёт Феде лапку, если тот сможет подойти к незнакомому человеку и пофлиртовать с ним, не заикаясь.       Пока Федя молчит и носит свою тьму в одиночестве, другими их отношения быть и не могут. Будто обоих это не устраивает — безопасность не может не привлекать.