Котик

      Федя начинает говорить вечером тридцать первого декабря. Новый год они встречают под мигание гирлянды и то и дело перекрывающие шёпот салюты. Котик на время исчезает, его место занимает угрюмый робот, которого Стас немного побаивается.       Не может не бояться: когда живой, пышущий жаром подросток внезапно замирает, когда взгляд стекленеет, а голова сама собой безучастно склоняется к плечу, — это страшно, и взрослым и понимающим быть резко не хочется. Не можется даже — да разве ж кто спрашивает… Федя ведь не видит ничего, смотрит только в одну точку, уходит глубоко куда-то — там не больно, не нужно ни соответствовать, ни верить. Верить ведь ещё больнее, приходится ждать: ударит или нет. Страх почему-то отдаёт на вкус кровью.       Говорить, глядя Стасу в глаза, он пока ещё не способен. Хочется, конечно, хочется, чтобы пожалели, пригрели и поняли. Только с одного солнечного майского дня Федя не верит, что желания просто так исполнятся, даже если очень-очень захотеть.       Конечно, это не первый раз, когда Федя открывается, пытается довериться, пытается починить сам себя.       Первой ласточкой становятся, как это ни смешно, ласточки. Стас почему-то не смеётся, только молча наливает себе какой-то бурды из шкафа. Позже, может, фыркнет, пытаясь разрядить обстановку, что, мол, мог бы мелкий и предупредить, закупаться-то заранее нужно. Будто это может помочь.       Стас не ожидает ответа на вопрос: задаёт-то его уже скорее по привычке, да и ждёт чего-то банального, вроде проигранного спора. Ну да, в ноябре он всё ещё достаточно позитивно размышляет. Наверное, тогда ещё даже мог бы соскочить, если бы захотел: держать-то его всё равно некому, сил точно не хватит.       Федя говорит неохотно, глухо, сглатывает постоянно, как будто простыл, а горло нещадно дерёт кашлем. Федя склоняет голову к плечу и смотрит в одну точку — на ласточек этих грёбанных. Погружается он в себя ещё неглубоко, может выплыть и сам, вернуться в реальность. Наверное. Вроде бы получается.       Стасу хочется в одиннадцатый класс и палёнки, чтоб самой большой проблемой было объяснить утром родителям, почему из его комнаты выползает смущённый Антон, а не прекрасная Мария.       В шаговой доступности у него нечто, названное в магазине коньяком, и почти вибрирующий от напряжения подросток. Ну, может, покачивающийся из стороны в сторону. Стас не определился, у него вообще с анализом сложности. А ведь нужно ещё понять, обнимать сейчас или трогать не стоит.       Федя сейчас на кота совсем не похож. Или наоборот — похож слишком сильно, вот только метаморфозы такие понравятся разве что живодёру. Кажется, про одного такого он и говорит.       Сейчас Котик совсем другой. Не осталось от него ничего. Не почти — совсем. Этого кота — котёнка ещё совсем, даром что вымахал, — люди крепко обидели, подойти боязно, навредить страшно. Где дурак тот ласковый, где наглая нежнятина затерялась? Нет, точно и не было никогда.       Чтобы набраться смелости и просто дотронуться до плеча, у Стаса уходит пара стопок и несколько глубоких вдохов.       Федя успевает рассказать историю нескладно. Не говорит, как так вышло, что родители, любимые, заботливые, вдруг из жизни просто исчезли, оставив после себя тупую пустоту. Пустоту, которая так легко превращает его в законченного наркомана: как иначе назовёшь это помешательство на незнакомце из сообщений?       Федя не уточняет, как долго барахтался в паутине беспомощно, не говорит, как выбрался. И так слишком много вывалил. Упоминает только Ника какого-то, да Катю свою. Горбится как-то, меньше стать пытается. В конце концов, Стас не подписывался слушать его сопливый бред. Сам идиот, всё сам.       Ком в горле начинает царапать нежные стенки по-настоящему. И почему-то вдруг становится почти невозможным нацепить на левую руку браслет. Как раз в тот момент, когда тот падает безжизненной колбасой в диван, а гул в голове готовится разорвать нахрен мозги, Федя чувствует чужое тепло. Стас обнимает со спины, теплом своим окутывает — руками крест накрест по груди, носом в плечом утыкается. Дышит громко, глубоко, непонятно совсем: то ли растопить хочет, то ли отогреть.       Федя сам осознать не может, что с ним происходит: тает он или это лёд, что внутри нарос растворяется. Дрожать только сильнее начинает, да браслет этот идиотский не видит совсем, плывёт перед глазами всё.       Стас осторожно касается губами плеча, шеи, к уху подбирается. Шепчет тихонько — не слова утешения почему-то, просто тихое «шшш». Не умел никогда утешать, так что просто пытается стать удобной опорой. Пусть прорыдается ребёнок кошачий его, боль выпускать нужно, изорвёт ведь душу на лоскуты иначе.       Стас чувствует себя легче только в тот момент, когда Федя действительно расслабляется. Держать его такого, почти бесформенного, конечно, намного сложнее, но и как-то проще одновременно. Не чувствуется больше внутри беспомощность, исчезает желание спрятаться, стать маленьким и ни за что не держать ответственность — как это ни за что? А Котик как же его? Уверенностью наполняет, силой, какая всегда внутри была, сейчас только, от недомолвок этих, от молчания чужого пылью покрыться успевает.       Тогда они так и устраиваются спать вместе на неудобном диване, в двух шагах от уютной постельки. А утром Федя актёром третьесортного театра пытается делать вид, что ничего не происходило хмурым ноябрьским вечером, а браслет его просто уполз куда-то сам собой, бывает, ничего страшного.       Стас мог бы согласиться — на этом, собственно, всё бы и закончилось, Котик бы продолжил притворяться целым, он сам — хорошим человеком. Проснувшись от нервной возни в двенадцатом часу понедельника, хочется эту мысль даже обдумать. Пару секунд, пока своей рукой нашаривает нужное запястье. Мысль лениво бродит из одного угла черепушки в другой, пока Стас тянет ладонь к себе, пока — крайне романтично и пафосно — прижимается губами к чёрным росчеркам и небольшому шраму поверх. Получается только почему-то сухо и спокойно. Кожа горячая, нос сухой. Человеческая норма восстановлена, можно спать дальше, статую Котика прижав поближе. У барменов своё расписание, а школа — не самое важное в жизни.       Статуя оттаивает к вечеру, когда Стас отправляется на смену. И с тех пор в небольшой квартирке браслет не носит.       В следующий раз Федя откровенничает уже на своём дне рождения. Не может молчать: довольно сложно объяснить своему любящему парню, почему день этот какой угодно, только не праздничный, умолчав про жаркий майский день. Да, именно так: несмотря на всю свою любовь к тишине кладбищенских деревьев, называть вещи своими именами всё ещё не получается. До сих пор. Кажется, Сашка просто уехал, сбежал из дома, окончательно задолбавшись со своей семейкой. Кажется — от слов, которые могут быть сказаны вслух, он исчезнет по-настоящему.       Стас понимает, хотя понять он просто не способен. Федя чувствует — биением сердца под ладонью, взглядом цепким, нежным массажем пальцев на плечах, даже сиплым дыханием. Сам не понимает, как так можно: молчанием говорить больше, чем словами. У Стаса вообще получается многое из того, что Феде кажется невероятным.       Впервые со смерти Саши получается дышать. С груди, конечно, никакая клишированная плита не падает, но дышать становится намного легче. Он и забыл уже, как это сладко: просто делать вдох, набирая полную грудь воздухом; как сладко потом делать шумный выдох, не чувствуя спазмов внутри, болезненных уколов чувств. Вечер оканчивается коньячным поцелуями прямо на полу, в тёплом пледе. Федя почти растекается по своему парню, притирается максимально. Не дрожит ничерта впервые. Уверенно гладит Стаса по плечам, не даёт отстраниться (будто тот пытается), урчит как-то даже, ластится. Раньше смелости хватало лишь на глупые порывы: сделать глупость, да спрятаться в норку. Сейчас само собой получается глупость продолжить и усугубить. И вовсе это не страшно, ждать последствий, жарко даже, терпко. Может, дело и в коньяке, который в одного Стас употребил, но себя Федя пьяным не чувствует. Здоровым ощущает, живым тоже, но не пьяным, совсем нет.       Он и не представлял себе, что вечер этот окончится так: в голове мельком что-то мрачное маячит, тяжёлое.       Приглашение Стаса он воспринимает вполне себе однозначно, понимает: тот хочет порадовать, провести вместе вечер приятно; помнит, что смены у него точно стоят очень неудачно для такой идеи. Знает: хорошего из неё не может ничего выйти, но говорить не смеет. Федя не боится уже лишним словом отпугнуть, просто не хочет расстраивать. И в логово дракона, на свою личную плаху, идёт он с твердым намерением стиснуть зубы и после запереться в душе на пару лишних часов.       В голове до сих пор не укладывается: рядом со Стасом всё мрачные прогнозы идут нахуй.       Странности тот замечает сразу, едва Федя порог переступает. Рукой своей прохладной по щеке ведёт, взгляд мрачный ловит. Не целует привычно, только нежно перебирает прядки за ухом, да со вздохом тянет подальше от импровизированного столика с какой-то едой. При виде которой Федю, если уж совсем честно, немного мутит.       Стас тянет с постели покрывало и устраивает их обоих рядом, на полу, в уютном гнезде.       Федя, кажется, впадает в прострацию, уходит в себя достаточно глубоко, чтобы пропустить момент, когда оказывается заключён в объятья из тёплых рук и мягкого пледа. Слегка грубоватые пальцы растирают холодные, с мороза, ладони. Стягивает браслет, мягко ласточек чёрных гладит, успокаивает.       Стас не задаёт вопросов, просто ждёт. Назадавался уже, на всю жизнь, больше не тянет. Не остаётся в нём уже ни грамма ноябрьского оптимизма, догадался уж как-то сам: хорошие семьи перестают быть такими не потому, что жить скучно стало.       Стас не торопит, просто ждёт. Даже если ночь они проведут в тишине, он будет просто обнимать и отогревать своё кошачье счастье и, может, утянет целоваться — при любом раскладе, впустую время не уйдёт.       Федя начинает говорить минут через десять, впивается в пальцы — свои, чужие, — разницы никакой — с силой, кажется, не замечает этого. Стас рад одному — что видит перед собой только макушку вихрастую, а не пустой, безжизненный взгляд робота страшного. Страха, что не поймут, что оставят на растерзание демонам собственным, у Феди уже меньше, значительно. Да только мрака внутри него ещё хватит на трёх таких же дураков. Выблёвывать его, избавляться от гнилости внутренней, всё ещё больно — а от боли проще всего спрятаться внутри, уйти, оставив после одну только оболочку.       Острожным поцелуями Стас спускается с затылка к плечу, сжимает крепче, не пытается пальцы вытащить из хватки мертвенной. Слушает.       Федя издали начинает: что всегда был тихим и послушным ребёнком…       — А как не быть? Мама на работе, важная работа, людям помогает, я знаешь, как ей гордился всегда, когда хотелось что-то устроить, сразу думал: маме тогда только прибавлю хлопот. Разве ж заслужила она, не отдыхает ведь совсем: если не дома, то в больнице, а так можно вместе посидеть, мультики посмотреть, сказки её послушать. Знаешь, я ведь читать поздно начал, почти в школе уже. Никогда без неё не хотел даже пробовать. Тогда ведь по вечерам она бы и спешить домой не стала бы…       Губ касается робкая улыбка. Стас не видит, но чувствует. Не расслабляется только, напрягается сильнее. Вряд ли это история о том, как Федя учился складывать буквы в слова. Ошибается редко, чуйка барменская, не иначе, не подводит почти. Сейчас тоже.       — Знаешь, только разбивал себе всё, постоянно. Как Сашка в больнице, так я в синяках весь. Па… Отца не беспокоило никогда, парень же, мужик. — Последние слова произносит прочти с горечью, фыркает в конце. — А мама как увидит, так сразу к Сашку заберёт. И можно сколько угодно в больнице сидеть, с ним рядом, играть, придумывать что-то. Следить, пока мама дремет…       — А Саша это…       — Брат мой. Может, не как в фильмах этих, где близнецы все такие мысли друг друга читают, да похожи во всём… Мы ведь… Ничем… Никогда…       Федя с дрожью справляется стоически. Носом дышит, как Стас его учит. Глубокий вдох — три медленных выдоха. Проморгаться, зажмуриться посильнее. И вот, можно говорить дальше. Почти не сводит связки спазмом. Слова вырываются с хрипами, не слышными почти: услышать такие издали нереально, только так, совсем сплетаясь воедино, получится.       — Я, блять, полжизни один в комнате прожил, у Сашка своя была, пустая сколько стояла, а меня с тех пор трясёт, не могу спать один, не в темноте… — быстро откидывается спиной на грудь Стасу, частит. — Что мелкие были, что старше стали, я всегда к нему с подушкой пробирался, иногда просто рядом сидел, слушал, как дышит. Мы ведь, не общались почти, общего ничего не было. А я приходил и слушал. Не следил только. Почему я не смотрел, где он там шляется… Знал бы, кто ему косяк тот… Руки бы… Сашка… Он ведь…       Федю в рыданиях трясёт всё же, пусть и сухих. Слёзы как-то враз пропадают, вместо них — одни спазмы, что горло скручивают раз за разом.       Стас молчит. Успокаивать так и не умеет, да и что тут скажешь. Он не представляет, каково Феде сейчас, одно только в голове бьёт: не отпустит больше, не даст ребёнку одному кошмарами мучиться. И может Ольга Евгеньевна, которой его ещё не представили, хоть упечь за решётку. Не выпустит он из рук чудо своё сломанное.       Бутылка коньяка, очень удобно затаившаяся где-то в складках пледа, позволяет глотнуть, не отрываясь от производства тепла для Феди.       После, Стас пальцы всё же выпутывает, ведёт вверх, к плечам, массажем оглаживает, расслабляет. Не строит больше иллюзий: день исправить не получится. Ни так просто, ни так сложно — вообще никак. Можно только постараться уменьшить боль, скрасить одиночество. Федя подтверждает — разворачивается и лезет целоваться. И больше из квартиры Стаса не уходит.       Мама даже не спорит, только пробивает по базам и приходит знакомиться сама. Довольно странно себя чувствует — с переездом помогает, пирог печёт. Вишнёвый.       И даже тактически на новый год берёт дежурство. Федя почти чувствует угрызения совести, но праздник ей обещает скрасить помощник-Илья, так что совесть только тихонько бурчит на общем фоне самообвинений.