Котик

      Федя, правда, не хочет портить праздник. Планирует повеселиться, может, затащить уже наконец своего парня в постель совсем не для того, чтобы просто поспать или посмотреть какой-то там сериал от Нетфликса.       Он вообще много чего хочет от жизни, выучил уже.       С другой стороны, под бой курантов они таки целуются.       Чтобы уже через пару минут словить паническую атаку.       Ничто не предвещает — Федя думает, что звонит с незнакомого номера мама. Мало ли, не знает что ли дурдом её, могла и телефон Ильи утащить.       На той стороне трубки слышатся какие-то завывания и ехидный, пьяный говор Дэна. Слов расслышать уже не получается — или, что вероятнее, не получается уже вспомнить, что же он такого сказал: сразу после «ну, что, с наступившим» звук схлопывается.       Федя не понимает, что всё идёт не по плану, пока не чувствует лёгкие удары по щекам. Телефон на полу где-то валяется, дрожь тело скручивает такая, что зуб на зуб не попадает.       О том, что дыхание тоже куда-то запропастилось, Федя узнаёт по тому, как медленно, чётко дышит его парень, будто показывает кому-то. Кому-то, кто только поняв это, делает сознательный вдох.       В этот раз Стас не скупится — отпаивает то ли текилой, то ли глинтвейном. И получает целую отповедь в ответ.       Федю несёт, он просто не понимает, как остановиться. Говорит сбито, путано, буквы глотает, иногда по полслова. Стас понимает. Прижимает пальцы к губам, дышит. Молчит. Может, даже слушает.       История, уже немного знакомая, почти живая, обрастает недостающими деталями.       Подростками, если точнее. Стас предпочёл бы, чтоб их не было. В голове невольно проносится мысль: хорошо, что девчонка расшиблась. Звучит жутко даже в мыслях, мгновенно захлёстывает чувством вины, но ощущение правильности не уходит. Может, со стороны и проще на это смотреть, но он-то не со стороны, изнутри видит. Плевать ему, что там Полина переживала и что внутри её жрало — какой монстр душу терзал, пока у всех своя жизнь вскипала. Каждый, в конце концов, поступает так, чтоб самому выжить. Каждого монстра, наверное, даже понять можно — внутри-то все жертвы. Стас такой же. В точности — больно ему на Котёнка смотреть, слушать — кровь в жилах стынет. Но не безгрешный ведь Федя, у каждого скелеты есть, свои бы покрасивее нарядить, и только. Но на подлости — действительно бездушные в своей жестокости, Котик не способен. Грубить может, да; мимо себя пропускать целый мир, очевидного не замечать — без проблем. Чтоб потом себя по чайной ложечке есть, видимо. Интересно даже становится — а как было раньше? Это пришло с чёрным мешком на берегу тёплой летней водицы или всегда в нём было?!       Стас не знает, да и не до того ему: от шока бы отойти, успокоиться как-то. Самому — в первую очередь. Маску кислородную не просто так на себя в начале надевают.       А ведь после того, как Федя, бледный до серости, пусто хватающий воздух ртом, делает первый полноценный вдох, он уже хочет — преступно — расслабиться, засмеяться истерично. Но нет, хуй ему.       Сначала Стас даже не понимает: шелест, что едва слышится, — это внятная речь Котика его. Не робкая, не своей тени страшащаяся, просто выпить что-то нужно, чтоб связки не напрягать. Под рукой оказывается только глинтвейн. Феде помогает.       Говорить он начинает громче, понятней. Может, всё ещё чересчур для себя тихо, но и только. И тут уже дело вряд ли в панической атаке, сложно — рассказывать про один солнечный майский день, когда жизнь в грудь кол осиновый вонзила.       Федя не то, чтобы эксперт, но ему кажется: дышать через раз — это не очень хороший показатель. Даже — особенно — если он спортсмен.       Слова из груди выпадают кучками, с каждым выдохом всё больше. Дышать тоже чуть проще: не сильно, просто легче. Стас как раз и умудряется вставить слово во время этого длинного, слегка удивленно выдоха. Правда, параллельно он в ступор впадает, но, Феде кажется, мелочи это. Гораздо страшнее в глаза смотреть — снова. Потому что тайна его — жуткая мерзкая, гложет, шепчет на ухо, паясничает. Не в том дело, что он плохой, что с ним, таким, не то, что встречаться, даже заговаривать неприятно. Нужно ведь было сразу признаться, не трусить так отчаянно, не… Сашка этого точно не заслуживает.       Об этом Федя сообщает тоже. Немного частит ещё, по привычке, но в целом, спокойным танком замирает. Глазами своими хлопает, в первый раз прямо смотрит, с вызовом, с просьбой: вынести уже этот сраный приговор и позволить прошуршать на плаху. Стас молчит. Просто не понимает логической связи. Он пробует уточнить, спрашивает:       — Окей, а шантажировала она тебя чем? — получает, конечно, вздох тяжкий, да глаза закатанные. Мол, Стастик, я тебя, конечно, люблю, но не тупи ты, а.       Говорить тяжело только один раз, как истинный кот, Федя не боится того, за что уже не прилетело. И объясняет, как глупенькому малышу, почти по слогами. Не замечает он только странно побледневших щёк, да резко дёрнувшегося века.       — Полина видела, что там было. Я не спас Сашу — я виноват. Может, и стоило её послать, но я тогда, наверное, испугался слишком сильно. За себя.       Слова отдают горечью, разочарованием вселенским. Злостью и болью: почти родным уже круговоротом, когда злость на себя перерастает в боль, а та уже вынуждает злиться на брата, чтобы начать цикл по новой.       Федя не ищет прощения, злодей ведь такой, бросил ведь брата, не удержал. Но ему важно рассказать, поделиться. Объяснить, в конце концов, что за монстра всё это время внутри скрывал:       — Я думал, что он шутит, я никогда бы… это правда, Стас, я не смог бы специально Сашку, никогда… я ведь не хотел…       Затыкается Федя только от объятий, сразу устраивается, холодным носом у шеи и начинает сопеть. Нос, наверное, уже заложило. Реветь будет. Невелика беда. Пока говорит, даже не хочется, но в тишине, которая грохотом салютов прерывается, ком в груди вновь образуется. Не тот, что застревал в нём цементом, другой, правильный.       Стасу и самому хочется выплакаться, да куда там, двойную истерику кто будет тогда уже успокаивать? Добровольцы не обнаружены.       Гладит мягко за ушами, дожидается перерыва в всхлипах, целует. Мягко, просто обозначает: не до того сейчас. Спрашивает осторожно:       — Да с чего ты вообще решил, что ты хоть чем-то виноват?!       Голос у самого хриплый, резкий, но Феде нормально, он даже не замечает. Высмаркивается салфеткой, плечом правым дёргает. Ответ тут не требуется. Итак понятно всё. О смерти — чужой, страшной, сожалеть просто не получается.       — Ты его в воду за шкирку тащил? Силком топил что ли? У него своя голова на плечах была, — Стас не уступает, за плечи крепко хватает, трясёт для лучшего вбивания информации. Старается не злиться. Не при Феде. — Что тебе делать было?       Взгляд не отводит, за подбородок хватает. Не позволяет даже усомниться, ни себе, ни Котику своему глупому.       Вторая рука всё ещё за плечи придерживает. Знает он федины порывы: захлестнёт чувствами, объясняй потом, что из постели выгоняет исключительно из терапевтических соображений. Трудно это, когда самому прижать да вылюбить хочется до искр. Но кто-то из них должен хотя бы притворяться вменяемым человеком.       Стас, правда, так думает, пока роковую ошибку не совершает — не спрашивает, кто звонил такой распрекрасный. Кто же знал, что Котика одни мрази окружают.       Федя замечает, на полуслове замирает Котом испуганным, тянется весь ближе, взволнованный, ничего не понимающий: вот больно ему, а задыхается Стас. Успокоить пытается, резко собирается как-то: лицо в ладони берёт, дышит показательно, взгляд поймать пытается. Хорошо, что не ловит. Но и не понимает поэтому же так. Он ведь просто отвечает на вопрос, откуда реакция такая бурная, что такого, слова ведь простые:       — Дэн звонил, — видя непонимание, фыркает, чуть по лбу себя не бьёт. — Ну да, я не рассказывал. Д… Мы дружили класса с третьего. Всегда рядом, все дела.       — Ты вообще не очень разговорчивый у меня, пока про твою рыбную жизнь речь не зайдёт, — претензии в голосе ни грамма, Федя фыркает смешливо, пихает легонько плечом.       В кои-то веки он чувствует себя спокойно, пульс в ушах не грохочет. Стас в ответ тоже пихается, смотрит внимательно, мягко. Предлагает. Делиться на самом деле приятно, а момент всё ещё не потерян, так что слова льются рекой.       — Я влюблён в него был со средней школы, все на девочек засматриваются, а я на него. Да ещё и оба плаваем. Даже воображение не нужно! — у Феди два состояния: или копит внутри всё, или вываливает, не жалея. Фильтр не настроен, выболтать может всё, и нужное, и лишнее. Хорошо, что хоть спохватывается вовремя. Улыбку мечтательную чуть гасит, моргает быстро, отстраняется немножко, глазом в Стаса косит. — Я с этим разобрался уже, мы не познакомились даже тогда!       Сжимает руку сильно, невольное шипение из груди вырывает, тут же отстраняется ещё больше, тускнеет немного.       — Ну правда! В тот день, как познакомились, я в бар за чаем завернул, ну! — котом обиженным шипит, дуется. Стас даже посмеиваться начинает, руки тянет к упёртому. Ровно до того момента, как Федя рот снова открывает. — Он тогда решил, что это мы с ребятами в смерти Полины виноваты, затащил в туалет и кровью облил. Знаешь, как-то после на романтику не тянет. Как отрезало, говорю тебе!       — Кровью?       — Кровью.       И хлопают глазами оба. За окном разрывается очередной салют. Красный, кажется. Федя ёжится невольно, плечами пожимает. — Не то, что бы мне это нравилось, знаешь. Он совсем с катушек поехал, когда узнал, что я… ну… узнал, в общем.       Стас мотает головой слабо. Не верит — верить не хочет. Ладно, мразей он всех сортов и полов на работе навидался, давно уже не наивный мальчик. Но слушать — слышать — Федю дико. Чтобы вот так, совсем рядом. Чтобы так расчётливо и бездушно. На языке сами собой вопросы вертятся: а точно дружба там была? Что ещё по своей наивности, да глазам широко открытым пропустить мог? Как с таким вот… Дэном ещё сам на дно к рыбам гуманитарной помощью не отправился?       Но молчит. Пока ещё сдерживается. Умудряется спросить, даже почти без присвиста злости:       — Отлично, чем ещё он тебе… удружил? — салют за окном удачно тон перекрывает, хорошо хоть общий смысл улавливается.       Впрочем, Федя всё одно слышит больше, чем должен. Вздыхает показательно, головой покачивает.       — Стас, прекрати, не надо, — возмутиться не даёт, быстро целует, ластится, на плечо голову укладывает. — Он летом ногу ломал, едва вернулся вообще. У п… отца тоже было, это ведь страшно, очень, не представляю, как сам без плаванья…       Морщит нос внезапно, отстраняется, хмыкает горько, да головой потрясывает — молча. Вздыхает перед тем, как продолжить.       — Всё лето почти в больнице провалялся, никого к себе не пускал. Боялся, наверное, я не знаю. Я бы тоже боялся. Ну Стас, правда, поначалу хорошо всё было! — Федя, кажется, искренне верит в то, что говорит. Частит, пытается как можно больше рассказать, лишь бы Стас отмер. — Ну напомнил он, как гомофобит, ну так сам я виноват, нехер лезть было, Друг этот ёбаный всё устроил же! Ну да, подставил пару раз, так страх вылететь или не вернуться никогда и не до такого доводит! Мы ведь на вечеринке Леры почти нормально поговорили. Косяки эти, кстати, жуткая хрень, как их вообще можно курить? Я думал, на месте от кашля окочурюсь.       Тему перевести пытается неуклюже, в глаза заглядывает заискивающе. Быстро, правда, понимает, что безопаснее говорить про Дэна: Стас, может, и сам не без греха, но голову открутить запросто может.       Кашлянув, как от шерсти несуществующей, Федя продолжает примирительно.       — Я думал, всё уже, помирились, договорились. Я ведь, правда, не хотел дружбу терять. Полжизни вместе были, знаешь, безо всяких желаний обидно. Как себя ведь знаю его. А он, блять, целоваться полез… — примирительно получается недолго. Феде ведь обидно, он долго эти слова в голове прокручивает. Да и привык уже губы дуть, под нос бурчать, Стаса только веселит, да и успокоить чувство вселенской несправедливости он запросто может. Не думает, что в этот раз так уж откровенничать не стоит. — Нахрен цирк этот устраивать было?! Слушайся, а то всем расскажу, бубубу, все нервы вымотал, сволочь, я ж сразу сказал, хочет — брошу плаванье, не буду никуда лезть. Так нет, ведь, поиграть в… Крёстного… Отца… захотелось… Стас, всё хорошо?       Моргает-таки, смотрит Федя удивлённо. Ну, щемит внутри что-то, так пусть щемит, разве ж проблема это, привычно уже. Боль притупилась уже, давно, Стаса-то чего кроет.       — Ну правда, хорошо же всё: я тогда к тебе пошёл, а не с крыши бросаться…       Федя суетится, но деловито. Взглядом ищет бутылку текилы, к себе глинтвейн притягивает. Почти не глядя в плечи Стасу вцепляется, массирует. Надеется, от напряжения не сломает ничего. Волнуется. Не понимает ничего, дурак.       Переводить алкоголь не жалко — после возлияний отца, да собственных экспериментов Федя не то, что бы какую-то ценность в нём видит. Совесть не мучает совсем, когда пара глотков, сделанных быстро, в спешке, оказываются почти полностью на футболке у Стаса. Отмирает тот — и отлично, цель достигнута.       Федя и сам напрягается сверх меры, пока взгляд не ловит осмысленный. Пусть притягивают его к себе всё ещё механически, не сопротивляется: нежной пушишкой тянется сам, мурлычет что-то под нос.       Целоваться вот так прикольно: колени у Стаса удобные, руки сильные, жадные, то и дело сползают вниз. Жарче становится сразу, точно поджёг кто-то алкоголь тот прямо вокруг них.       Федя нетерпеливо тянет на себя, дёргает. Спешно губы прокусывает, дуреет быстро — как и наглеет: стаскивает футболку, по плечам быстро ведёт, стискивает. Губами на шею переходит, сначала мягко мажет губами по коже, языком после путь повторяет.       Разжигает из искорок волнительных пламя. Мгновенно расслабляется, как на затылке руку чувствует. И не замечал ведь напряжения своего, пока не ушло оно.       Стас сейчас не нежный, не мягко-утешающий, как бывало раньше. Не понимающе-спокойный взрослый, чем всегда Федю бесит страшенно.       Стас жадный, властный, знает, что делает, достаточно уверенный, чтоб направлять без боязни боль причинить или ошибиться как-то.       Жадно дышит в шею, кусает чувствительно, сразу до мурашек по телу всему. Кисти наверх тянет, сжимает сильнее, ярче. В губы дышит щекотно, знает ведь уже, как пощипывает их, как возбуждение лёгким пёрышком проходится, недостаточное, жадное. Сразу хочется сильнее, жёстче, глубже. Избавиться от щекотки этой, почти неощутимой.       Стасу в уши музыкой почти рык Федин, когда вскидывается, тянется, чтобы ближе, чтобы наверняка, — но кисти не вырывает, лежит послушно, дрожит нетерпением. Взглядом мутным мажет, ищущим. Рот приоткрывает, дышит сорвано.       Салюты ненадолго стихают, звуки в квартирке как-то резко бьют по ушам, до дрожи лёгкой доводят. Федя жмурится до кругов ярких, да только хуже делает, враз лучше ощущать всё начинает: Стаса несёт, кроет откровениями болезненными. Он бы и рад прекратить, не спускаться губами горячечно вниз от шеи и до подрагивающего живота. Не вести языком тонкую дорожку до впадинки пупка, не дразнить укусами косточки у кромки джинс. Мог бы остановиться — давно бы прекратил. От Феди благоразумия ждать здесь точно не нужно: когда это Кот от сметаны откажется? От пузырька с валерианой даже. В обычном-то состоянии одёргивать его нужно, сейчас-то вообще не вариант.       Отходняк оба ловят неслабый, остановиться бы, обдумать всё, не лезть в пекло. Стас и не лез никогда, старался думать больше, чем чувствовать. Сначала понимать и принимать, что в последствия влезть может, только потом делать. Даже когда из комнаты своей в доме родительском мальчиков выпроваживал. Даже когда из дома того же сбегал. Сейчас не выходит, даже дышится с трудом, с присвистом, с болью — своей, чужой, разницы нет.       Стас обычно даже не притворяется, он и в самом деле такой: осмотрительный, списки свои пишет, говорит много и о многом спрашивает. Что себя, что других, не лезет без разрешения. Может, сейчас Федя и ударит скорее, если остановиться он вздумает, да только не проскальзывает никакого вопроса между вздохами, не слышится просьб в стонах — их и слышно-то с трудом, сквозь салюты.       Утром оба проснутся синхронно почти. Спокойные уже, в сладкую дрёму ещё погружённые. Впервые Федя не дёрнется никуда: ни ближе притереться, пока не прогнали; ни куда подальше сбежать, пока по шее не получил. Просто носом своим вечно холодным в шею уткнётся, да мурлыкнет что-то под нос расслабленно.       Впервые Стаса не дёрнет никуда: ни по работе, ни совесть — заедать с силой, бездушно, куда теперь, когда комком тёплым на груди Котяра его сворачивается, не отпускает никуда, да на ухо мырчит. Может, не все свои секреты открыл он, может, не все скелеты перетряс, но Стас терпеливый, ему не ломать хочется, ему вот так, растянуть во времени момент покоя полного да ясности, правильности всего, что вокруг скручивается в реальность переменчивую, но такую стабильную.       Кажется, выходит у него неплохо.