Беспечные пилоты, барахлящие звездолёты

      Единственная константа – это счет.       На "раз" Асока улыбается.       У ее напарника-кореллианца щетина и плутоватая ухмылка наёмника, а еще он свято уверен, что Асока от него без ума.       На "два" Асока как бы невзначай ведет бедром.       Они только что обчистили целое казино, и их банковские счета округлились парой ноликов. Он набрасывает тогруте на плечи свою летную куртку и аж раздувается от чувства собственной неотразимости.       На "три" они целуются под неоновой вывеской кантины, жадно шаря руками по телам друг друга и размазывая слюну.       Корусант буквально утопает в неоновом море, его слепящий прибой облизывает Асоку с ног до головы.       До четырёх считать ей еще никогда не приходилось.       Улыбнись-подмигни-поцелуй-подмахни-забудь его имя на утро. Это – лишь счет. Простая механика тела. Все равно, что взломать базу данных или уйти от погони, ведь в основе то же неизменное "раз-два-три", а Асоке так хочется тепла. Когда месяцами спишь в обнимку со своим бластером, успеваешь невольно соскучиться по чужому дыханию и прикосновениям.       Если зажмуриться и сосчитать до трех, можно вернуться туда, где не было этого кислотного неона, не было крови на руках. Туда, где она никого еще не потеряла.       Там был только полуденный свет, льющийся из высоких окон.       - Шпилька, нападай! – запальчиво расхохотался Энакин и поманил Асоку пальцем.       Она тут же бросилась в атаку, выписывая посохом хаотичные финты, но Скайуокер молниеносно уклонился в пируэте, и тут же – ой! – тогруте прилетел шлепок тренировочным мечом. Пусть и не больно совсем, зато обидно, поэтому Асока потерла ушибленное плечо и вновь атаковала. Энакин уходил ото всех ее выпадов играючи, неуловимый, как ветер, и смеялся. В его глазах блестели искорки веселья, но движения при этом оставались идеально выверенными. Раз – бросок, два – разворот, три – удар. Когда Энакину надоело считать, а у Асоки от усталости уже дрожали колени, на очередное "три" Скайуокер меткой подсечкой повалил ее на татами.       - Эй! Это был запрещенный прием, Скайрокер!       - Кто все никак не научится блокировать контратаку, а? А-а-а? Ну, держись, сейчас я тебе покажу запрещённый прием! – расплывшись в зловещей ухмылке, Энакин кинулся ее щекотать.       Асока брыкалась, визжала, пытаясь в отместку укусить учителя за ухо, и на какой-то миг они превратились в живой клубок рук-ног-монтралов и смеха. Словами не передать, как приятно было от души пнуть невыносимого Скайрокера пяткой под зад. Лелея мечту о страшной мести, Асока все пыталась распутать многочисленные слои джедайского одеяния и добраться до ребер Энакина – но не тут-то было! Она и не заметила, как взмолилась о пощаде:       - Ой, сил нет, мастер… Совсем вы меня замучили, сдаюсь!       Энакин победно просиял и плюхнулся на татами рядом с Асокой.       - Вот я одного не пойму, – протянула тогрута, когда малость отдышалась, – вы уважаемый рыцарь, без пяти минут магистр, но дурачитесь тут со мной, как распоследний юнлинг. А если б кто увидел? А если бы… Если бы в тренировочный зал заглянул магистр Винду? – округлила глаза тогрута в притворном ужасе.       - От его воплей все витражи в храме бы потрескались, – беззаботно хмыкнул Энакин.       Скайуокер лежал на боку, подперев щеку рукой, и смотрел прямо на Асоку. У него были светлые ресницы и страшный шрам на левом глазу, а еще пахло от него совершенно по-особенному: потом, железом, машинным маслом и еще чем-то исключительно скайуокеровским – так пах дом.       - Мы живы, пока мы смеемся, – со странной серьезностью изрек Энакин. – Возьми меня за руку, и мы никогда не умрем.       И они переплели пальцы, и Асока вдруг поняла: он ведь все знал, с самого начала знал. Знал, как она просыпалась ночами в холодном поту, как ей всюду мерещился свист лазеров и горы изломанных металлических тел. Это он крепко держал Асоку, целовал ее в макушку, когда ей впервые пришлось убить разумного и ее трясло от ужаса.       Асока молча уткнулась Энакину в грудь, его руки сомкнулись у нее за спиной. В его объятиях ей было так же спокойно, как много лет назад, в сплетенной из лиан колыбельке, когда она засыпала под голос матери и шум векового леса.       Они просто лежали и смотрели, как кружатся пылинки в солнечном луче.       Энакин и сам был солнцем, а Асока рядом с ним чувствовала себя маленькой звездочкой. На поле боя он пылал так, будто был способен испепелить целую армию, но Асока твердо знала: пока они сражаются спина к спине, ни один выстрел ее не заденет. От Энакина исходило теплое живое сияние, сама Сила пела в каждом взмахе его меча.       Свет жил в каждой его улыбке и в том, как он сдувал со лба непокорную прядь, когда с торчащими во все стороны кудряшками клевал носом над чашкой кафа. Это у него утренний ритуал был такой: высыпать в каф полсахарницы, а потом морщиться и бурчать, но все равно упорно хлебать приторно-сладкую бурду.       В утреннем свете Энакин, теплый спросонья, казался до дрожи родным. Асока смотрела и видела перед собой не рыцаря-джедая без страха и упрека, не генерала, не живую легенду войны, а просто Энакина. У тогруты сладко тянуло в животе при мысли, что одна она знает его таким, беззащитным в своей человечности.       Мужчины его вида в глазах Асоки всегда выглядели нелепо: у них были тупые человеческие зубы, волосы на теле и бесполезные крапинки-веснушки вместо маскировочного окраса, а еще их слабым глазам нужны были тепловизоры, без которых в темноте они становились беспомощнее котят – но не Энакин. Когда Асока видела, как солнце золотит его кожу, исполосованную шрамами, и путается в волосах, ее тянуло урчать и ластиться к теплому боку учителя. А уж когда он потягивался – ох, вот же погибель! – свободная роба открывала взгляду его поджарый живот и полоску светлых волос, которая уходила за пояс домашних шорт – туда, куда порядочным падаванам коситься уж точно нельзя. Но Асока косилась, и поигрывала кончиками лекку, и думала о том, какова на вкус его кожа на загривке и как сладко было бы запрокинуть его голову и поцеловать ямку между ключиц.       Асока знала имя тому чувству, что снедало ее изнутри, темное и рычащее, – страсть. Страсть вела к падению, но не это пугало Асоку.       У солнца Асоки была своя луна, и весь его свет был лишь отражением ее серебристого сияния.       Когда Асока впервые увидела Падме, сразу поняла, что все пропало, потому что Энакин смотрел на нее, как на божество. Богиня луны в струящемся синем платье и с алмазной пылью в волосах. Падме была лучезарной и несгибаемой – дюрасталь, обмотанная шелком. За нежным овалом лица и хрупкой фигурой скрывалась стойкость воина, а темные глаза ее сияли мудростью.       Асока бы и рада была возненавидеть Падме, но после самоубийственной миссии застала их с Энакином в ангаре для истребителей: они сидели рядышком на полу, оба в грязи и копоти, Энакин обнимал колени Падме, а та ласково перебирала его спутанные кудри и что-то напевала. Асока пыталась, правда, пыталась возненавидеть сенатора Амидалу, но не смогла, потому что они с Энакином были неделимым целым.       Асоке оставалось лишь греться в лучах чужого солнца и разбивать в кровь кулаки.       Энакин выбрал луну, Асока – неоновые огни нижних уровней Корусанта. Но был ли у нее хоть когда-нибудь этот самый выбор?