Беспечные пилоты, барахлящие звездолёты

      У дракона золотые глаза. Как янтарь со дна набуанских морей.       Падме носила янтарную нить обвитой вокруг шеи, камни медово светились в полумраке, когда Энакин целовал изгиб ее плеч. Вокруг шеи Падме обвита невидимая петля. Ее пульс дрожит у Энакина на кончиках пальцев, когда он сжимает кулак. Мольба обрывается на полуслове.       У дракона золотые глаза. Как огонь Мустафара.       «Все это моя вина», — Оби-Ван активирует световой клинок. Потоки раскаленной лавы бегут по камням. Огонь не остановить. Искры взлетают ввысь. У Оби-Вана на щеках слезы. Как он еще может плакать здесь, среди огня и ненависти? Как он может плакать, когда все клятвы разбиты и не осталось ничего, кроме пепла? Как он может плакать?! У Энакина не осталось слез, пламя выжгло его изнутри до костей. Он смеется — смеху вторит грохот лавы — и бросается вперед.       Рывок. Удар.       Улыбка, морщинки в уголках мудрых глаз, ладонь учителя греет плечо. «Ты никогда не станешь для меня разочарованием, Энакин. Я горжусь тобой», — звенит эхо прошлого.       Мечи скрещены.       «Ты — моя ошибка».       Падме хрипит, царапает ногтями горло. В ее взгляде ужас. Она из последних сил закрывает руками живот. Еще вчера Энакин опускался перед ней на колени, как перед святыней, прижимался к животу, слушая биение новой жизни. Жизнь Падме бьется тоненькой жилкой. Миг — и оборвется.       Откинутая вуаль, предчувствие поцелуя, рука в руке — крепко, крепче смерти, неразрывно, навеки. «Иди ко мне, Эни…» — шепот перерастает в стон.       Удавка сжимается.       «От…пусти…»       Воздух обжигает. Воздуха так мало. Энакин задыхается.       У дракона золотые глаза. Его голос — шелест песчаных дюн на Татуине. Его шепот — зыбучие пески — обволакивает, затягивает, и не вырваться, не сбежать. Виски дракона увенчаны благородной сединой, он улыбается с отеческой лаской и треплет Энакина по щеке, как юнлинга-несмышленыша.       «Мир был сотворен несовершенным. Мы исправим его».       Сводки погибших мигают на экране. Цифры сменяют друг друга. По колонне змеятся трещины.       «Смерть — последний враг. Мы победим ее».       Пустыня на закате пылает красным. Ветер взметает песок. Женский силуэт — росчерк на линии горизонта. Энакин кричит: «Мама!» — но женщина не оборачивается. Солнца гаснут, и все исчезает во тьме. Тьма повсюду. Тьма обнимает погребальную ладью. За пологом из цветов не разглядеть лица, бескровные руки сложены на высоком животе. Увядшие цветы и пепел. Где был сад, там чернеет пепелище. Пустые колыбели занимаются пламенем. Плач звенит. Не умолкает.       «Пойдешь ли ты за мной?»       Дракон поднимает лицо Энакина за подбородок. Острые грани перстней, чешуйчатая лапа, сжимающая челюсть. Там, за старческой немощью и речами о демократии, свиваются кольца златоглазого дракона, а за ним, еще глубже, — мрак, бездонная жаждущая пасть. Смотреть страшно, но отвернуться еще страшнее.       Энакин смотрит во мрак.       «Да, мастер».       Энакин застонал сквозь зубы от тупой боли, сверлившей затылок. Перед глазами плясали блики. Дышать было тяжело, саднили сломанные ребра.       Энакин потянулся к Силе. Сила молчала. Синаптическая тишина. Умолк многоголосый шепот на краю сознания, и тьма, разлитая по венам, истаяла. Тьма больше не бурлила внутри, как каминоанский шторм, не ластилась, оплетая разум липкими черными щупальцами. Тьма больше не звала его. Энакин с затаенным трепетом прислушался к себе и ничего не услышал. Остаться один на один с собой было непривычно. В последние дни шепот вторил стуку сердца бесконечным рефреном: Энакин засыпал и просыпался с хором голосов в голове и уже не отличал свои собственные желания от темной жажды того, что угнездилось на обломках джедайских догм. «Они лгали тебе», — пело эхо из ночных кошмаров, когда Энакин ворочался в постели без сна. «Приди ко мне», — грохотали невидимые цепи. А сейчас все стихло.       Вдоль хребта кольнуло онемением. Энакин прижал руку к горлу, нащупав холодный металл. Ну конечно, ошейник. За тишину стоило благодарить того, кто нацепил на Энакина блокатор мидихлориан. Почему-то мысль о том, что он отрезан от Силы, его не испугала. Кажется, подумал он со странной отрешенностью, я совсем разучился бояться, весь страх выжег Мустафар. И осталась только тишина.       Тишина. Мигающий светодиод над головой.       Энакин приподнялся на локтях, переборов головокружение, и осмотрелся. Стерильная белизна медблока тошнотворно-сладко пахла бактой, горели огоньки датчиков, отслеживающих уровень кислорода, у стены возвышалась хромированная капсула — индивидуальный медицинский модуль. Корабли Ордена не оснащались такими модулями, их изготавливали на заказ, а это значило, что Энакин очнулся на борту частного звездолета. Кому-то хватило кредитов на медицинский модуль и ошейник-блокатор, но не хватило ума понять: Дарт Сидиус возьмет свое по праву. Он придет, рано или поздно.       Возле койки сидела Асока. Энакин не увидел, скорей ощутил ее присутствие, как невесомое дуновение ветра на щеке. Асока, одетая в синий мандалорский доспех, дремала у изголовья, примостив макушку на сгибе локтя. В свете диодов ее кожа отливала болезненной желтизной, ресницы бросали скорбные тени на лицо, безвозвратно утратившее детские черты.       Механическая рука неосознанно потянулась погладить ее между монтраллов, но Энакин отдернул пальцы, окликнул хрипло: «Асока», — и вздрогнул от металла в собственном голосе, который на миг показался ему чужим.       Асока тут же встрепенулась — рефлекс, намертво вшитый в подкорку сознания войной, — и распахнула глаза.       — Очнулся, — констатировала она. — Ну и вляпался же ты, Скайуокер.       — Где… Падме? — проскрежетал Энакин, с трудом ворочая языком в пересохшей глотке. — Где мои дети?       Джедаям полагалось быть бесстрастными. Кодекс твердил, что эмоции — это слабость, которая станет оружием в руках врага. Но смешливая девчонка-тогрута никогда не вписывалась в рамки Кодекса. Асоку можно было читать по глазам как открытую книгу: ее взгляд туманился от слез, гневно темнел, искрился весельем. Энакин понимал Асоку без слов, ему достаточно было просто заглянуть ей в глаза. В глазах Асоки мелькнула тень печали, но она быстро взяла себя в руки.       — Они живы и в безопасности. Большего я сказать не могу.       — И ошейник с меня тоже не снимешь?       — Не сниму, — отрезала Асока, но тут же смутилась: — У меня нет ключа. Мне не доверяют. Думают, помчусь тебя вызволять, как какую-нибудь альдераанскую принцессу.       Смешок обжег горло. Сдерживая порыв истерически расхохотаться, Энакин облизал запекшиеся губы. Железный вкус крови его отрезвил.       — Они убьют меня.       Не вопрос — утверждение.       — Не сейчас. Ты нужен им, особенно сейчас, когда грядет новая война. Никому, кроме Избранного, не под силу бросить вызов Палпатину.       Асока виновато закусила губу, как делала в детстве, пойманная за шалостью. Энакина кольнула болезненная нежность. Он протянул руку и погладил Асоку по щеке. У нее на виске под прозрачной пленкой бакта-пластыря темнела глубокая ссадина.       — Я не позволю навредить тебе, — шепнула Асока на выдохе. — Никогда, слышишь? Если мне дадут право голоса, я буду голосовать за твое помилование, а если даже и не дадут, плевать, я все равно заставлю этих политиканов меня услышать. Оби-Ван тоже на твоей стороне. Понимаю, тебе сложно в это поверить, но он хочет тебя спасти. Оби-Ван все еще любит тебя, и Падме, и я… Я тоже…       Асока запнулась. Она прижалась щекой к ладони Энакина и беспомощно взирала на него снизу вверх, не в силах произнести одно единственное слово. Недосказанность натянулась между ними, как колючая проволока.       — Я убийца, — прошелестел Энакин.       Асока отвела взгляд.       — Я убийца, — повторил он уже громче. — Смотри мне в глаза, Асока.       Энакин поймал ее подбородок в капкан железных пальцев и сжал, не позволяя отвернуться. В глазах Асоки он видел отражение своих собственных глаз, горящих расплавленным золотом. Золото и отчаяние зверя, загнанного в угол.       — Я убийца, — отчеканил Энакин. — Ты ждешь от меня раскаяния, но мне уже поздно каяться, я зашел слишком далеко. Я убил своих братьев и тех детей в Храме, убил их всех этими вот руками. У чудес Темной Стороны одна цена — кровь. И я заплачу эту цену снова ради Падме, а если надо, сам брошусь на меч, чтобы она жила. Все еще хочешь меня спасти? — он распалялся, выплевывая слова-пощечины. — Сказал же, смотри мне в глаза! Смотри, Асока! Кого ты видишь?!       Асока не дрогнула. Она ужасающе медленно, по одному, разогнула металлические сочленения пальцев Энакина и поцеловала его раскрытую ладонь.       — Тебя, — сказала она.       Асока накрепко переплела их руки и взглянула на Энакина, бесстрашно задрав подбородок.       — Это был не ты. Борись с этим, Энакин. Ты победишь, верь мне. Борись, а я буду рядом. Что бы ты ни сделал и кем бы ты ни стал, я больше никогда не оставлю тебя.       В ее голосе зазвенела сталь — и надежда. С такой надеждой идут в битву, зная, что она будет последней. Прямая как копье из бескара, Асока и впрямь походила на воина перед смертельным боем.       — Это была ты… — выдохнул Энакин, похолодев от внезапной догадки. — Там, на Мустафаре, была ты!       Край обрыва. За спиной разверзлась полыхающая бездна. На виске дрожит капля пота. Шаг — и сорвешься в пропасть, в истерику, в бесконечный кошмар из огня и боли.       Оби-Ван методично наступает, бьет широким замахом. Лезвие со свистом рассекает воздух. Оби-Ван кружится в смертельной пляске, почти не касаясь земли. Лучший мечник в Ордене. Идеальный джедай.       Оби-Ван наносит удар с разворота, взметая черное облако реголита.       Реголит слепит глаза. Горит болью перерубленное сухожилие на ноге. Гнев скребет когтями нутро: «Убей! Разорви! Смерть предателю!» Энакин чувствует: силы на исходе, но в нем поднимается удушающая волна жажды. Жажды рвать предателя голыми руками, впиться зубами в сонную артерию, захлебываясь его кровью. Содрать кожу. Испепелить до костей.       Энакин умрет здесь. Но Оби-Вана он заберет с собой.       Скала нависает над океаном лавы. Энакин прижимает ладони к горячим камням, пуская силовой импульс глубоко сквозь толщу породы. По камню с треском расползаются трещины.       Оби-Ван заносит меч для удара, как вдруг…       «Нет!» — звонкий девичий крик.       И голубое лезвие встречается с зеленым.       — Вспомнил все-таки.       — Как ты нашла меня?       — Мол, — уголок рта Асоки дернулся в сардонической ухмылке. — Пока мы пытались выпустить друг другу кишки на Мандалоре, у нас с ним состоялась занимательная беседа. Это он рассказал мне о Сидиусе.       — И где Мол сейчас?       — А мне откуда знать? — пожала плечами Асока. — Наверное, уже где-нибудь во Внешнем Кольце. Он не дурак, сразу улетел. Эта рогатая морда увидела, как ты швыряешься кусками скалы, и настолько впечатлилась, что врубила первую космическую. «Сами разгребайте свое джедайское дерьмо», — она скорчила мрачную мину, передразнивая Мола.       — Значит, — Энакин сглотнул комок в горле и непослушными пальцами очертил ссадину у Асоки на виске, — это я тебя так?       — И это тоже ты, — Асока ткнула во вмятину на нагруднике.       — И это, — она оттянула край воротника, демонстрируя наливающуюся синевой гематому от удушающего захвата Силы.       — И мое сотрясение мозга передает тебе пламенный привет! Я бы сейчас здесь не сидела, если бы тогруты не славились крепкими черепами. Но я тебя тоже здорово отделала, как ты меня и учил, — клыкасто усмехнулась Асока.       — Я должен был защищать тебя, но не смог защитить даже от самого себя.       У Энакина на щеках заходили желваки. Он сжал кулаки до побелевших костяшек, борясь со жгучим стыдом.       — Ты всегда защищал. Именно ты научил меня выживать и сделал той, кто я есть. Теперь моя очередь быть сильной.       Асока пихнула Энакина локтем, подвинься, мол, и забралась к нему под бок. Узкая медицинская койка явно не была рассчитана на двоих взрослых гуманоидов: лекку Асоки свесилось на пол, а ее острое колено упиралось Энакину в живот. Они были так близко, словно уже умерли. Впечатались друг в друга, кость к кости, как два скелета, погребенных под пеплом Мустафара.       Асока уложила его голову к себе на плечо, перебирая его кудри ласковыми пальцами. Она что-то напевала себе под нос, ее низкий грудной голос убаюкивал — так мать пела ему колыбельные перед песчаной бурей. Энакин прижался разгоряченной щекой к прохладному бескару ее наплечника и закрыл глаза.       Мир замер.       — Я люблю тебя, — сказала Асока.       — Меня не за что любить.       — Любят всегда вопреки. Такова природа света, — она воздела руку к потолку, и луч диода засиял между ее пальцев далекой звездой, — гореть вопреки…       — Любовь — это свет, так?       — Самый яркий, — серьезно кивнула Асока       — Банальщина.       — Еще какая.       Они синхронно закатили глаза. Асока прыснула, ее смех отозвался дрожью у Энакина между ребер, и он против воли улыбнулся. Не улыбка, тень улыбки — кривой оскал — но он все еще не забыл, как улыбаться, и это давало надежду.       Так они и лежали обнявшись в белой комнате со светодиодом, пока где-то далеко, в сотнях парсеков от белой комнаты, мир занимался пламенем. Сердце Асоки стучало под броней ровно. Где-то из руин Республики поднималась новорожденная Империя, сгорали в атмосфере корабли Ордена, джедаи падали замертво под выстрелами, где-то Оби-Ван Кеноби смотрел воспаленными глазами во тьму космоса и не мог сдержать слез. Но ее бесстрашное сердце стучало ровно.       Когда за дверями медотсека послышались чьи-то шаги и гул десятка голосов, Асока и Энакин переглянулись. Асока соскользнула с койки и застыла перед дверями как вкопанная. На долю секунды она поднесла к лицу подрагивающие ладони, будто на что-то решалась.       — Ты выбрала не ту сторону, Шпилька.       — Я не выбирала сторону. Я выбрала тебя.       За миг до того, как разъехались двери отсека, Асока подмигнула ему.       И активировала клинок.