Пока не вернется пламень

Он лапает — бесцеремонно, грубо, шарит по телу жесткими ладонями, мозоли на которых чувствуются даже сквозь одежду, дергает, как куклу, туда-сюда; Филин молчит, откинув голову на стену, и только кусает губы. Не от отчаяния, не от безысходности — ему эти слова незнакомы, и то, что сейчас происходит, — не самый плохой выход из ситуации; просто от всех этих дерганий болит стесанная спина, и пальцы вдавливаются в еще не сошедшие после вчерашнего боя синяки, но главное… — Руки! — рычит он наконец, не выдержав, и с трудом не бьет неаккуратного любовника в незащищенные ноги — не в том он сейчас положении. Но Колот внимательный. И понятливый. И держит себя в руках — дай бог каждому. Вместо того, чтобы обозлиться да снасильничать, как любой бы сделал, — отстраняется, хмуро вглядывается в лицо, потом бежит взглядом к забинтованным рукам. На и без того грязных бинтах проступают бурые некрасивые кляксы. — Счас, — гудит Колот и, подхватив Филина под спину и колени, осторожно усаживает его на поленницу — прежде чем уйти в дом. Филин закрывает глаза и трет лоб, царапая его о грубую ткань бинтов. Вот ведь угораздило. Да что там — просто не повезло: слишком многого захотел от бушующего внутри пламени, слишком много о себе возомнил — а оказалось, что рано. Теперь пламень молчит, а обожженные едва не до костей руки мучают ноющей болью, от которой только опий и спасает. Давно Филин, за год сделавший себе имя, поднявшийся от обычной мелкой сошки до подручного главаря, не чувствовал себя таким беспомощным. Очень давно — с тех пор, как почувствовал в груди пламень. Без пламени тоскливо и — он никогда в этом не признается — страшно. Кто он без пламени? Задохлик-интеллигент из хорошей семьи, который решил испытать удачу на родной земле. Что он будет делать, если однажды она от него отвернется, он тогда не подумал. Колот возвращается из избы с полосками чистой ткани в руках и горшочком мази, и Филин выпрямляется — держит лицо. — Опий ёк, — гулко говорит Колот, деловито разматывая грязные бинты на ладонях Филина. Обожженное, едва схватывающееся коркой мясо даже у самого Филина вызывает отвращение, а Колот даже не морщится. Филин в который раз за прошедшие сутки думает, как много он не знает о давнем знакомце. Иногда кажется — не знает совсем ничего. — Бум так спасаться. «Так» — это значит как нынешней ночью, когда Колот придавливал его к лавке и затыкал рот то ладонью, то тряпкой, чтобы не орал от невыносимой боли. Не то чтобы Филин хочет это повторять, но выбора у него нет. Пока пламень не вернется, по негласным законам банды он не имеет права голоса, чудо уже то, что Колот за него вступился, а то бы порешили свои же, как ненужный балласт. К этому Филин, сходящий с ума от боли, был, в принципе, готов. И совершенно не готов к тому, что Колот, внушительный мужик, отличный боец, вдруг возьмет его под свое крыло, станет носиться, как нянька с дитятей: одеть, накормить, до ветру сводить и помочь, потому что человек без рук — это, как ни странно, человек без рук, не способный себя обслуживать; караулить ночью, вытирать мокрый от испарины лоб и не давать навернуться с лавки. Филин понял сразу, к чему все идет, и понимал, что это хороший вариант, отличный даже — до тех пор, пока он не придет в норму. Ну а Колот… он, видимо, сознавал просто, что в другой раз ему не обломится. — Вот так бум, — говорит Колот, глотая по-деревенски слоги, заканчивая перевязывать обожженные ладони. Филин, забывшись, пытается двинуть пальцами и шипит, жмурится, открывает рот, чтобы застонать… и давится стоном, когда к его рту прижимается чужой, горький от махорки, жесткий от щетины рот. И это — не поцелуй. — Нельзя, — поясняет Колот тихо, отстраняясь через минуту, давая Филину продышаться. — Не поймут. Не поймут, это точно. Тягу к мужику вдали от баб поймут, а вот слабости — не простят, нет. Филин знает это назубок, и благодарность к Колоту для него круто замешивается на злобе. Колот — единственный свидетель его слабости. Таких не оставляют в живых. Колот, похоже, тоже об этом знает. И не теряет времени, и без того короткого. Странно, но он не делает того, что сделал бы любой на его месте — не унижает. Наоборот, он почти нежен, насколько может быть нежной, конечно, такая махина, но специально он боли не причиняет и даже в какой-то мере заботится о Филине — проводит с намеком по паху, оценивая. — Не сегодня, приятель, — ворчит Филин: руки болят так, что не встанет при всем желании. Что бы сделал любой? Перевернул да трахнул, чего рассусоливать. Но Колот только наваливается так, что ребра трещат, вжимается ртом в его рот, кусая губы, обжигая щетиной, шарит одной рукой по телу, а второй сжимает собственный член. И Филину неудобно, и тяжело, и хочется, чтобы он кончил уже, блин — но не унизительно. Даже когда Колот, балансируя на краю, судя по несдержанным рыкам, запихивает ему два пальца в рот, лишая дыхания, — это не унизительно, хотя и неприятно, конечно, и Филин потом долго отплевывается и хрипит, отпихивая Колота плечом. — Я тебя, — хрипит он, пытаясь отдышаться, — убью нахер… Колот рассеянно поправляет штаны — на себе и на Филине, смахивает белесое пятно спермы. — Знамо дело, — отзывается он безразлично. А потом достает из-за пазухи самокрутку и спички, прикуривает, как паровоз, пыхтя дымом, и — вынув ее изо рта, прижимает мокрым концом к губам Филина. Тот медлит мгновение, глядя Колоту в глаза поверх руки. И наконец открывает рот, обхватывая самокрутку губами. Колот наблюдает, как он затягивается, и зрачки у него — на полрадужки, хотя он только кончил. — Я тебя убью, — сообщает Филин, выдыхая дым. Колот затягивается, не отводя взгляда. — Знаю, — отвечает он наконец. Филин кивает и снова затягивается предложенной самокруткой. Все-то он знает, простодушный на первый взгляд Колот. Кроме одного. Пламень впервые за сутки шевелится у Филина в груди, заставляя его улыбаться. И не требует жертв.