Почему мы не можем быть вместе

Уставший после занятий Эрик быстро повесил нос, покачивая головой на каждом повороте машины. Ливай тоже казался измотанным, он бессильно откинулся на сиденье справа и бесцельно смотрел в лобовое стекло. Чтобы не потревожить их, Эрвин думал о своем и старался вести плавно — на большее участие его в конце дня не хватало, хотя внутренне он понимал, что надо бы растрясти семью и поговорить. Это их первая и, наверное, последняя встреча на этой неделе — по средам он забирал Ливая с Эриком с плавания в Цигельхаузене, в остальные дни этим занимался Майк. Их совместные выходные встречи стали редкими, а заскочить к чете Закариасов после работы не всегда казалось уместной идеей — все-таки чужая семья, и ему, как бывшему недомужу Ливая, там могут быть и не рады. Стоило Эрику уснуть, в салоне стало по-взрослому тихо, но они оба продолжали молчать. Вопрос: «Ливай, ты не заболел?» так и крутился на языке, но тогда пришлось бы вести разговор дальше и думать сразу на два фронта. В тот момент все мысли Эрвина были направлены против жановых заскоков и домашних неурядиц, ощущавшихся лишней вяло-агрессивной массой в груди. Только что он выехал из дома с большим скандалом. С появлением Чарльза мир его стал крутиться как юла. Какие-то дела, хлопоты, бесконечная занятость наполняли жизнь доверху. Жан отвлекся на ребенка, муж для него стал фоном, и попытки сблизиться воспринимались в штыки. Дома было плохо, как на войне. Жан точно задался целью распилить его череп и острой пилой разделить мозг пополам. Перед глазами все стояла их последняя ссора, где они сцепились из-за сущего пустяка — не тех пюре для Чарльза, будь они неладны. Обычно Эрвин сдерживался, но вот тут... Ладно бы Жан просто промолчал, но нет, ему обязательно надо было выбросить баночки в мусорку. И при этом проорать: «Эрвин, ты вообще слушаешь, что я тебе говорю? Я же просил с цук-ки-ни, а не с тыквой! Или ты опять переписывался со своим новым секретарем?!» — что оказалось последней каплей. Наговорили друг другу разного. Зачем рожал, зачем вернул, ты-нас-не-любишь, уходи. Стандартная программа. Достало. Ливай потер глаза и посмотрел на него. — Выглядишь неважно. — Просто, — нахмурился Эрвин и замер. Так и не найдя слов, он в досаде шлепнул ладонь на руль. — Иногда это тяжело. — Что «это»? — Да все, — он со вздохом проследил за сменяющимся видом набережной Неккара. Дома, повороты, яркие огни фонарей и светофоров двигались к нему и от него. Пролетали мимо и оставляли позади. И на что он тратит свою жизнь? — Сложности дома? — Прости, не хочу говорить. Забудь. — С Жаном? — продолжал допытываться Ливай. — Я наговорил лишнего. Я в норме. — С нами? — Да нет же. Можно было кожей ощутить, как Ливай неотрывно смотрел на него, будто пытаясь заглянуть к нему в голову и вытянуть из уха одно признание за другим, как извилины мозга. В любой другой день это бы нервировало и появились бы партаки на дороге: то за линию заедет, то криво припаркуется. В этот раз ему было все равно. Ливай со вздохом поглубже уселся в кресло. — Мне тоже иногда бывает тяжело, — вдруг сказал он, прервав их молчание. — Знаешь, когда ты целые сутки один на один с двумя детьми, то случается раз или два в день чувствовать себя сумасшедшим. Впрочем, — продолжил он с усмешкой, — если эта мысль приходит мне в голову чаще, то вечером я заливаю ее алкоголем. Эрвин медленно перевел на него взгляд. Ливай, подперев щеку рукой, смотрел то в лобовое стекло, то в окно двери. Раньше он никогда об этом ему не говорил, они вообще никогда о таком не говорили. Почему молчал? Эрвин мог бы его вытаскивать наружу — а хотя нет, это могло бы быть неправильно истолковано — тогда намекнуть Майку, что неплохо бы проветрить мужа... В голове появилась пара-тройка вариантов, раскачались решения, начался поиск упущенных признаков-симптомов — и Эрвин с раздражением прихлопнул всю эту круговерть. Почему он опять должен разруливать чужие проблемы? — Не то чтобы я не любил Эрика и Нильса. Но я чувствую, как дичаю. Ощущение, что из меня все тянут только то, что нужно. Нуж-но. — И ты говоришь мне это, потому что что? — сдержанно спросил Эрвин, пытаясь быть вежливым, обычным Эрвином — опорой, щитом, стеной. Получалось не очень. — Потому что мне тоже сложно. И грустно, — спокойно ответил Ливай, даже не пытаясь повернуть к нему лица. Так и смотрел на улицу. — Скорее грустно, чем сложно, вот как. Его меланхоличный тон все же сбил спесь с Эрвина. Абстрактно говоря, он чувствовал то же самое — мир лепит из него семьянина, отшвыривая лишние куски личности. Все то, что казалось драгоценным, оказалось выброшенным как песок. Замявшись перед тем, как перейти тщательно выстроенные между ним с Ливаем границы, он все же спросил: — Почему грустно? — Ну, Эрвин. Кому нравится понимать, что стал придатком собственных детей? Я уже не помню, когда в последний раз просто так по городу гулял, в кафе сидел, с незнакомыми людьми говорил. Так себе повод для веселья. — Да, хорошего мало в такой жизни, — ответил Эрвин, поворачивая на перекрестке и невольно замечая на углу кафе... И отдаляясь, отдаляясь от него. Ливай его не просил о помощи, а если и просил, то он не в состоянии ее оказать. — Совсем недавно все было совсем по-другому. Ливай улыбнулся и мечтательно произнес: — Ага. Раньше было лучше. Ты не жалеешь о том, что все стало таким? — Каким это «таким»? — Это ты мне скажи. Тяжелым, Эрвин, — перевел на него стрелки Ливай, повторяя его же слова. — «Тяжелым». Он проявлял какую-то необычную настойчивость, пытаясь вытянуть из Эрвина хоть пару слов о себе, что было удивительно. Прежде они избегали личных разговоров, они хоть и шли одной дорогой, но смотрели только вперед: сначала в светлое реформаторское будущее, после Стокгольма — в светлый брак, а после того, как они разошлись — в их светлую семью на четверых. Все это кажется теперь Эрвину тратой сил, лишь грудой наивных заблуждений, которые вывели их обоих в абсолютно серое огромное поле. На нем не было никаких красок, ничего яркого, в нем не было смысла, цели, жизни. Они бодро дошагали досюда; на горизонте виднелась высокая трава по грудь, рядом шуршал стеблями Ливай, и все, что им оставалось — только недоуменно глядеть друг на друга, спрашивая как же так случилось. — У меня все просто. — Да ну. — Почти. Мы с Жаном часто ругаемся. На работу я хожу охотнее, чем возвращаюсь с нее, а дома... Я просто вижу уставшего его, ревнующего меня к каждому столбу, смотрю на орущего Чарльза, который не затыкался весь день, и понимаю, что я как в клетке. Купил билет в цирк, называется, а на меня надели ошейник и вывели на арену. Ливай через пару мгновений вдруг прыснул со смеху, и Эрвин почувствовал себя обиженным. — Что? Это не смешно, я правда так чувствую. — Просто неожиданная шутка. Молчание между ними было наполнено гулом поворачивающих по дороге колес. Эрвин плавал в прострации, размышляя над аналогией, и выплыл, когда Ливай вновь заговорил: — Я отчасти понимаю Жана, сам был таким же. Честно говоря, я не знаю, как этому помочь. Он все еще работает удаленно или бросил? — Его бросили где-то два месяца назад. Нашли другого человека на место сопроводителя, — пол не раскрывался, но Эрвин был на сто процентов уверен, что это бета. — Я думал, что он будет оспаривать это решение, но он не стал и просто согласился. — Опустил руки, значит. А ты не просил его подумать? — Не просил, — ответил Эрвин и почувствовал себя неловко. — Мне показалось, что ему виднее. Ливай недоуменно молчал — не ожидал от него, но вслух ничего не сказал. Оба они думали о старом добром Эрвине, чуть ли не размахивавшем знамением омег с криками: «Свобода, равенство, братство!» Как покойника вспомнили. — Зря. Мне кажется, работа облегчила бы ему жизнь. Эрвин не ответил, только медленно выдохнул, стараясь даже не думать в сторону его быта. Он много что считал на счет жизни Жана и ее отравляющего действия на его собственную, лучше помолчать. Когда они приехали к дому Закариасов, Ливай не спешил выходить. — Ты же не думаешь его бросить? — Нет, конечно, у нас ведь Чарльз. Не «я люблю его», а «у нас ведь Чарльз». Восьмимесячный мальчик, еще совсем беспомощный, но в противовес Эрику крикливый и шумный. Ребенок-демон, ребенок-наказание, точнее, самонаказание. С большим внутренним стыдом Эрвин признавал, что Чарльз — не плод любви, как Эрик (хоть они и разошлись, Ливая он все-таки любил), а результат расчета. Он думал, что тот построит за него семью с Жаном, но, как всегда, все оказалось сложнее. Семья и правда выстроилась, но ее мотало из стороны в сторону, а общий дом уже трещал по швам. — Впрочем, я иногда подумываю, что скорее Жан бросит меня. — Почему это? Потому что Эрвин — неудачник. И Жан это знал. Он постоянно ошибается и не может правильно выстроить свою жизнь. Влюбился в помеченную омегу-коллегу, не стал отбивать, решил попытать счастья на стороне и нашел избранного Жана; случай дал ему покрыть течного Ливая, и тот воспринял это как изнасилование; еще более невероятный случай с таблетками-пустышками от Surphasa дал им сына, из-за которого разрушились их пары с избранными; они провели вместе последние месяцы беременности и первый год Эрика, но Эрвин не смел пытаться завоевать сердце Ливая — тот будто смотрел сквозь него, искал своего Майка. Даже в любви не признался, просто упустил все шансы стать семьей. Все. И из-за чего? Из-за чертовых убеждений. Как можно посягать на право омеги выбирать, как ему жить? Ливай любил и любит Майка — это такая же его черта характера, как жесткость, настойчивость и гордость, это такой же факт, как вороной цвет его волос и маленький рост. А потом Эрвин вернул себе бедного Жана, заставил его себя простить, поверить в семью, забеременеть — изначально он не хотел с ним так скоро ребенка, но Эрвин, как выяснилось, оказался спецом по внеплановым залетам (они трахались без резинки в день до начала течки, и остатков спермы оказалось достаточно) — заставил родить. И все это для того, чтобы утвердиться, стать с ним семьей, навсегда закрыть эту историю с Ливаем. И как Жану после этого не орать на него: «Я для тебя никто!»? Страшно хотелось наконец-то выговориться, рассказать обо всем Ливаю — раз тот сам полез ему душу. Но, как обычно, строгая внутренняя сила его удерживала от этого. — У меня с ним... непорядок. М-м, мы с ним ссоримся, разве я не сказал? — Ну вот, ты опять закрылся, — с досадой произнес Ливай. — Я не из тех, у кого душа нараспашку. — Это очень заметно. Эрвин обернулся к нему, не зная, как бы прогнать его и закончить неудобный обмен откровенностями. Эрик уже завозился на заднем сиденье, начал зевать — Эрвин отвлекся на него, как вдруг Ливай положил ладонь ему на локоть и приблизился. — Знаешь, что мне помогает в такие моменты? Когда совсем тяжко от этого быта? Мысль о том, что я сам выбрал свою семью, избранного, свои обязанности. И что это мой долг быть отцом, мужем, кашеварить, мыть квартиру, следить за домом. Это моя роль омеги. А у тебя — твоя роль альфы. — Повторяю это себе каждый день. Что-то не работает, — с отчаянным смешком произносит Эрвин. Ливай же серьезен как никогда. — Так я смиряюсь со своим местом в этом мире. Мне некуда деваться — либо так, либо не здесь. Просто... смирись, Эрвин. Ты выбрал Жана и Чарльза. Я — Майка и Нильса. Другой жизни не будет. От услышанного внутри все перевернулось. И это говорит ему Ливай, который скорее бы умер, чем поставил бы на себе крест? Который всегда стремился к самостоятельности, пробивался сквозь все правила, гнул свою линию? Эрвин не верил в то, что услышал. Его замутило. «А как же мы?» — проносится у него в голове. Где же место для их ребенка? — А Эрик? — А что Эрик? — сказал Ливай, протягивая руку на заднее сиденье и гладя малыша по голове. Тот улыбнулся, с сопением возясь с ремнями на груди, улыбнулся и Ливай. — С ним все хорошо. Я его давно люблю. И ты тоже — я же вижу. Эрвин смотрит на него, будто видит в первый раз. Он даже представить себе не мог, чтобы кто-либо из них двоих произнес подобное; буквально на глазах Ливай стал скукоженным, уставшим бороться и раздавленным. Опустившим руки. И Жан, значит, тоже будет таким? И он сам? — Мы справимся, — с отстраненной улыбкой заканчивает Ливай, стискивая его локоть. — И у нас все будет хорошо. Не говоря ни слова, напуганный Эрвин вышел из машины. Напуганный! Вытащив Эрика из автокресла, он понял, что все игры в отцов-мужей даются им очень большой ценой… Ливай уже полностью поломал свою гордость и отдался рутине с концами, добровольно запирая себя в квартире, Жан пока еще бьется там же. Ливай принял сонного Эрика на руки. Когда Эрвин наклонился отдать ему сумку, он поцеловал его в щеку и пригласил к себе на чай — Майка дома еще нет, за Нильсом приглядывает соседка. Можно будет еще чуть-чуть поговорить, не хочешь? Разумеется, Эрвин согласился.