Почему мы не можем быть вместе

Ливаю за рулем машины Эрвина довольно неудобно, это было видно сразу: педали были для него далековато, кресло было слишком глубоко, несмотря на то, что они вместе его отрегулировали еще когда садились. Да и смотрелся он несколько странно, напряженно. В руль вцепился так, что не отодрать, все время задирал нос кверху, будто ему мешает панель приборов. Что ж, возможно, что все так и было. — Хватит меня разглядывать. У тебя сраная великанья телега, а не машина, — ворчал он, краем глаза видя потешающегося над ним Эрвина. А что тот мог поделать, если Ливай несмотря на опыт и правда выглядел так, будто впервые оказался в машине? Может, потому что у них в семье автомобилем чаще всего пользовался Майк... — Ты слишком переживаешь, — уверял его Эрвин, — локти чуть пониже, расслабь плечи… — Эрвин, я впервые на дороге до Мангейма, отстань! — прикрикнул на него Ливай, отпихиваясь от тянущейся к нему ладони. Эрвину оставалось только примириться с делавшим нервы Ливаем и постараться получать столько удовольствия, сколько в принципе можно получить от прощальной поездки. Он надеялся не увидеть Ливая по крайней мере год или даже больше. Сколько они знакомы? Шесть лет? Вот на шесть лет ему хотелось исчезнуть из Хайдельберга. Ливай ничего не знал, для него все шло своим чередом. Чем ближе они подбирались к железнодорожному вокзалу Мангейма, тем хуже Эрвин представлял, как тот воспримет эту новость. «Раз салон ему так неудобен, то, наверное, они с Жаном сообразят ее продать?» — думал Эрвин, представляя, как Жан с Ливаем будут до посинения листать каталоги машин и вместо разговоров про успехи детей начнут обсуждать характеристики двигателей и габариты автомобилей. Майк не выхуеет, он-то все время считал что Ливая, что Жана к технике никак не приспособленными. Никто из Закариасов не выхуеет, говоря по правде. Эрвин тайно решил взять солидный тайм-аут. Еще в газете напишут, небось, что бросил свою большую ультра-современную семью — хотя формально он поступил порядочно и переписал все свое имущество на Жана и Чарльза, к тому же фактически делегировал мужу свою должность в пансионате. От былого достатка ему досталась половина всех денег на проживание и транспорт. Разводиться он не спешил, впрочем, Жан тоже не рвался получать статус «разведенки с прицепом». Ливай вроде как обвыкся, даже расслабил плечи и перестал тянуть шею, как матушка-гусыня, выискивающая своих пушистых гусят на дороге. Жалко было терять из виду Эрика, Чарльза и даже Нильса. «Вряд ли получится шесть лет, — продолжал сомневаться Эрвин. Стоило только ему подумать о детях, так сразу его решимость размякла. — Может, все же год? Или даже меньше...» Жан воспринял его намерение с облегчением. Они друг другу порядком надоели, и ужиться у них никак не получалось — известие о том, что Эрвин на самом деле любит Ливая не способствовало здоровой атмосфере в доме. С тех пор, как четыре месяца назад Мэрхенпарадис развязал ему язык, дорвавшийся до честности Эрвин перестал уклоняться от прямолинейных разговоров о чувствах, и начал рубить правду-матку о себе. Он будто очнулся и увидел, что жизнь тут больше похожа на мертвую шкуру змеи — старая, поношенная, некогда удобная, а теперь просто бесполезная. Тесная. Эрвин надеялся, что чуть просторнее ему станет во Франкфурте. Это туда он поедет из Мангейма. Еще свободнее будет в Милане, куда он полетит уже сегодня ночью. Потом совсем захорошеет во время неспешного двухмесячного путешествия с севера на юг Италии, а потом… будет что-то другое. Эрвин вместе с этим не питал иллюзий на свой счет. Он любил Ливая той любовью, которая питается невзгодами и расстоянием не лечится. Это любовь вопреки, которая то превращается то в жгучую страсть, то в раболепную нежность, и где-то в медленном переходе между двумя этими состояниями она приобретает лучшую свою форму — спокойной привязанности. Под ее действием Эрвин принял решение уехать, потому что Ливай смущался этих чувств, ведь само их существование зарождало в нем противоречие и любовь к не-избранному. Драма в семье, другими словами. Гибель брака. А брак в жизни Ливая, который все сознательное детство нормальной семьи даже не нюхал, был превыше всего. Припарковавшись у вокзала, Ливай выключил зажигание и сник в водительском кресле. — С непривычки очень нервно, — пожаловался он, растирая глаза. — Назад будет проще, — утешил его Эрвин. — Ведь говорят же, что путь домой всегда легче, чем путь куда-то. Ну и мысли у него подбираются, конечно. Эй, кто там у него в голове? В Хайдельберг он не вернется! Они приехали даже чуть раньше, чем планировалось — кто-то слишком сильно давил педаль газа в пол. Вид большого табло со строчками назначений поездов, их прибытия и отбытия вселил в Эрвина ужас. Потом — надежду. Под действием смеси двух этих чувств он не заметил, как они оказались в зале ожидания и уже ждали кофе. Ливай пришел в себя после поездки, а Эрвин еще не очень. — Так куда ты там едешь? — Во Франкфурт. — Я это понял, а потом? Жан что-то там м-мычал в трубку, я из-за капризов Эрика в магазине не разобрал. Мюнхен? — Милан. — О-о, зимняя Италия. Ты же давно хотел там побывать, твоя любимая страна. Завидую. Официантка принесла им обоим американо, с неаккуратным звяканьем поставив фаянс на облицованный керамической плиткой стол. — Простите, — ее голос дрогнул. — Первый день на работе, еще не приноровилась. — Ничего, я когда хорошенького альфу вижу, тоже трясусь, — шутя успокоил ее Ливай, отчего она только шире улыбнулась и с подносом вернулась за прилавок. Эрвин почувствовал себя неловко и отвернулся посмотреть в зал, где объединенные единым чувством беспокойства люди спешили то к перрону, то к выходу в город. У каждого из них есть своя цель, пункт назначения. Сроки, на которые они покидают свой дом. Срок, на который возвращаются. Эрвин думал, кем он хотел бы сейчас оказаться? Той деловитой дамой, которая с серьезным выходом спешит на выход? Или тем парнишкой, который спускается по ступеням к поездам? Какой ему нужен срок? Ведь Ливай в последнее время стал щедр на комплименты, склонен к флирту. Эрвин понимал это так, что тому хочется быть взаимным — и, кажется, он уже преуспевает на этом поприще. При этом вряд ли понимает, что делает. — Эрвин, спасибо тебе большое за возможность поводить, — неожиданно начал Ливай, возвращая его от раздумий. — А то я в последнее время начал переживать, что теряю навык. Кто его знает, когда мы там с Майком нормально поделим машину… — Пользуйся на здоровье. А если ты еще Жану сможешь иногда подсобить, то я буду тебе очень признателен. — Конечно! — вытянулся на стуле Ливай как отличник-младшеклассник. Ах, как он хочет, как ему не можется хоть где-то себя проявить вне дома... — Ты изменился с нашей первой встречи, — невпопад заметил Эрвин. — Стал больше похож на омегу. — Слушай, если ты родишь двух детей, то тоже станешь похож на омегу! Эрвин засмеялся, Ливай же с умным видом отпил глоток кофе. — Но ведь правда. Дети тебя очень поменяли. — Это плохо или что, я не понимаю?.. — по-прежнему легко отозвался Ливай, будто они тут не на вокзале сидят, а на кухне в субботу, еще в самом начале. Эрик наконец-то спит, и никому завтра не надо на работу. — Как посмотреть. Все равно из каждой твоей черточки, каждого твоего движения виден тот самый зубастый парень. А он не всем нравился, — он усмехнулся, вспомнив забавный случай. — Я говорил тебе уже, да? Когда я тебя на работу взял, мне позвонил дядька из бюро трудоустройства и сказал, что я ошибся, мол этот Аккерман вороватый и «вообще криминальная личность». — Что, правда что ли? — округлил глаза Ливай, в замешательстве поставив чашку на стол. — Да, у тебя трудовая репутации вообще ни к черту была. — Ты узнал кто это был? — Нет, он как-то невнятно представился. Да и не перезванивал он, а я забыл. Ливай смотрел на него не мигая. Весь ощерился — ну и где тот благодушный омега-муженек? — а потом жестко, хищно даже, выдавил: — Это, наверное, Фукс сделал! Козел у него фамилия, а не лиса! Он домогался до меня и всякий раз как я к нему приходил предлагал пристроить в свой отдел… За сам-понимаешь-какую плату. — Я уже жалею, что завел об этом речь, — разочарованно сказал Эрвин. Даже в сраном бюро трудоустройства, ну куда катится мир? Ливай будто прочитал его мысли и махнул рукой, будто забывая — пустое. Зато сразу же вернулся к другому: — А, значит, тебе этот «зубастый парень» нравится сильнее, чем беззубый нынешний я? — Отнюдь, — отметил Эрвин. — Я люблю тебя всяким. Ливай зарделся и кривовато улыбнулся плотно сжатыми губами. От избытка приятных чувств, он порывисто взялся за руку Эрвина, даже переплел пальцы. У Эрвина от ощущения более мелкой руки в ладони на коже высыпали мурашки. Он прислушался к себе, и в смятении понял, что чем сильнее Ливай показывал, как он нуждается в его обществе, романтике, переживанию совместных воспоминаний, тем крепче решимость, что надо уходить. Будто радость от невыраженной, тайной любви давала силы убить саму себя. Интуитивно они выбрали молчание, хотя пальцы размыкать не стали. Однако когда была объявлена посадка на поезд в сторону Франкфурта, Ливай отвлекся от созерцания лица Эрвина и с тоской посмотрел на зал ожидания — отовсюду люди устремились к выходу, много кто был налегке. Популярный маршрут. — Я хочу с тобой, — тихо сказал он. У Эрвина перехватило дыхание. Надо срочно это заканчивать, а то сейчас они договорятся!.. — Не говори так, пожалуйста. — Я правда хочу. Провожу тебя до аэропорта, давай? А потом сразу домой. Ах, Ливай, ну что ты делаешь, зачем все рушишь, зачем соблазняешь? — Тебя хватится все твое семейство, а потом буйный Майк при встрече разобьет всю посуду и ночью скинет мою машину в Неккар. На чем кататься будешь, а? — Да при чем тут машина… — нехотя ухмыльнулся Ливай. — Я про другое. Ты ведь надолго уезжаешь, мы с тобой не увидимся… Кстати, когда ты вернешься хоть? Эрен сказал, что ты вроде как через две недели, скажи мне поточнее дату. Я могу придумать тебе подарок к этому сроку. Эрвин обмер. Все это время он малодушно тянул время, но вот разговор сам собой зашел о возвращении. — Я не знаю. — А, то есть ты еще не купил билеты обратно? — Даже не смотрел в эту сторону. Я просто уезжаю из Хайдельберга. Признавшись, Эрвин покраснел от чувства вины и честолюбия. Цепкий Ливай стиснул его руку сильнее и лицо его застыло. — Я правильно понял, что… — Я уезжаю из Хайдельберга и не планирую возвращаться. — Жан и Чарли?.. — Знают. Весь этот месяц мы с Жаном занимались финансами, я все ему оставил. Он, кстати, теперь распоряжается моим бизнесом, так что если захочешь разнообразить будни и подработать... Ливай мотнул головой и резко расцепил руки. — А Эрик? — Выплаты продолжатся, если ты об этом. — Нет, не об этом. Не об этом! А я? Мы? — он так сильно выдыхал все эти слова, что на секунду сбился. Опять приник к столешнице. — Ты… почему вообще уезжаешь? Ливай расстроился и надулся, как ребенок. Сущий ребенок. — Мне тяжело тут жить, сам знаешь. Ощущение, что это не моя жизнь. Отцовство, работа, Жан. Ты. — Что «я»? Я наоборот думал, что все хорошо, уже настроился с тобой интрижку завести, ты чего? — Ливай, так нельзя. Ты влюбляешься, а от влюбленности замужней омеги или альфы у всей семьи беда. Просто поверь, я это уже прошел, — улыбнулся ему Эрвин. Видя, что его не особо понимают, он вытащил бумажник, и оставил несколько евро за кофе. — Пойдем, проводишь меня. Он вышел в порядком опустевший зал не дожидаясь Ливая, напичканная вещами сумка оттягивала руку. В груди тоже было неспокойно, но вместе с тяжелым признанием в голове будто посветлело. Рубикон пройден, как говорят. — Тебя что, бьет Жан? — догнал его Ливай спустя минуту. — Ты сбегаешь? Даже чемодана не взял. Эрвин усмехнулся. — Да, сбегаю от тебя. Два месяца об этом думал, все время сомневался — а вот сейчас посмотрел на тебя и понял, что если я останусь, то мы наломаем таких дров… Каких именно, он не стал уточнять, а Ливай несмотря на всю свою взбудораженность не требовал ответа. Они вышли на крытый перрон, нашли нужный вагон, засекли время — отправление через десять минут. Ливай дернул его за рукав и зло сказал: — Ты мог сказать раньше, а потом катить куда тебе угодно. Мы бы за те же два месяца успели переебаться на всех диванах и кроватях в твоем отеле, пресытиться и разойтись как цивилизованные люди, а не устраивать черт его знает что. И как он себе это представляет? — Я бы не пресытился. Я бы просто взял и разрушил всю твою семью с Майком, весь твой быт, разделил бы всех твоих детей и перекроил жизни нас всех. И в итоге, гонимый стыдом, с сумкой стоял бы здесь ты, а не я. — Врешь. Ты бы не стал, — упрямо сказал Ливай. — Отчего же. С недавних пор я понял, что хочу жить честно и мне ни к чему идти на компромиссы. Сказав это, Эрвин задумался, нет ли компромисса в том, что он так трусливо прощается, недоговаривает, шокирует, откупается машиной, местом в семейном бизнесе. Не борется за любовь или за свое целомудрие, ведет себя безответственно по отношению к детям — а все бросает, сбегает, и все это будто бы во имя Новой Жизни, будто она будет лучше Старой… Почему он все это делает? — Я делаю это не из желания наказать. Пойми, я делаю это, потому что люблю тебя. — Эрвин, не дури, приезжай как отдохнешь, мы все поймем и примем… — начал бурчать Ливай и потянулся для объятий. Он явно все еще не понимал до конца смысла происходящего, но Эрвин его мягко остановил и сказал с улыбкой: — Мне пора. А то еще придется бежать за поездом! Перехватив сумку, он зашел за дверь вагона, но вместо того, чтобы пройти вглубь и усесться на свое место, обернулся. Ливай продолжал стоять, они встретились взглядами — и в этот странный момент между ними произошло нечто, понятное без всяких слов. Ливай дернулся в его сторону, будто готовый вот-вот прыгнуть к нему, и ослепленный этой мыслью Эрвин мгновенно решил, что если так произойдет, то он всеми правдами и неправдами добудет для него билет хоть на край света, куда им обоим заблагорассудится. «Даже обратно», — подумал он в запале и тут же пришел в ужас, представив себе возвращение в квартиру Жана. Видимо, что-то похожее пришло в голову Ливая, и тот распрямился, все еще стоя напротив. Это была наглядная иллюстрация того, почему они не могут быть вместе. — Пока, — пожал плечами Ливай, будто бы даже готовый улыбнуться. Эрвин помахал ему рукой и, дождавшись, когда закрывшиеся двери скроют его из виду, занял свое место. Было чувство, что в Хайдельберг он больше не вернется никогда. fin