Десятый Бессмертный

«Элдарион, на моей памяти, впервые посетил наш дом, когда я была еще мала и едва доросла до длинной туники... Выскочив из матушкиных покоев, с развевающимися волосами, стрелой неслась я на отцовскую половину, в приемный зал, воображая себя легконогим воином из тех, кто сливается с песней лесов или преследует врагов на неутомимых скакунах. Миновав галерею, я не без труда распахнула тяжелые створы и пустила поток морского свежего воздуха в гулкую беломраморную залу. Шлепая босыми ногами, рванула на террасу, увитую диким виноградом — и наткнулась на препятствие. Отскочила, оступилась, обидно шлепнувшись на пол. Возвела взгляд... Высокие сапоги из тонкой дорогой кожи, вышитая пурпуром по белоснежно-перламутровому шелку туника, широкий, украшенный драгоценной костью и серебром ремень, цепь с распахнувшим крылья орлом, удерживающая на плечах тяжелый долгополый плащ... Лица я тогда почти не разглядела, словно полуденное солнце в глаза заглянуло, но эти морские его глаза уже никто не смог бы заставить позабыть. Элдарион поднял меня тогда с пола и несколько мгновений удерживал перед собой, строго и как-то безучастно разглядывая. — Теперь ты познакомился с моей дочерью, — Элентур выплыл из кабинета, довольно улыбаясь. — Это она? — С нажимом, требующим немедленного утверждения, поинтересовался гость, отпустив, наконец, меня и, казалось, забыв, что я все еще тут, рядом. — Именно. Мала, конечно, но и ты еще слишком молод и занят делами, мой господин, — отец слегка подтолкнул меня, с напускной строгостью глянув из-под кустистых бровей. Стоило бы уйти, но я, дитя, балованное вниманием сильного и упрямого человека, позволяла себе еще несколько мгновений для утоления любопытства. Не все же с деревянным клинком служанок от драконов выручать...» Воспоминания, настигшие молодую госпожу на тюках дремлющего в предрассветных сумерках каравана, сменились тяжелой дремотой. Ей мстилась тьма, обладающая огненным пульсирующим сердцем в самых своих недрах. Ей виделась пепельно-серая призрачная равнина. Редкие, почерневшие в неведомом пламени деревья тянулись вверх, скрюченными ветвями накрепко удерживая и без того низкое клочковатое, как сырая паутина, небо. Несомненно, она знала это место, хотя и не видела его никогда. О нем шептались ханнатайн, охотно пугая гостей своей страны и слишком смелых чужаков из-за моря. О нем с тенью, омрачающей лица, тихо говорили морэдайн. О нем, с презрением и отвращающим ужасом докладывали агенты Элентура. Эвинора никогда не была излишне любопытной, и уж тем более, не стремилась совать нос в дела отца, помогая ему из послушания без лишних вопросов. Однако несколько слов, нечаянно пойманных, услышанных, — и она обрела надежду, у которой оборотной стороной была лишь бесславная и пустая гибель. Годы шумной и безрассудной юности миновали, подмененные искренним трауром, цветущая молодость уже была отмечена печатью лжи, столь неуместной в отчем доме. И вот теперь, отравляющая рассудок нить надежды стала началом падения. Кровь Элроса неистребима... Теперь он зовется Аргором... Эвинора отшатнулась от дверей покоев Элентура, птицей бросилась на воздух, избегая общества и заботы. Раскрасневшееся от стыда и обиды лицо прятали ладони, согбенную фигурку — недоступные скалы, гневный короткий крик вместе с ревом уносил к берегам Сирых земель прибой вечно живущего бескрайнего моря. Ветер рвал с нее одежду, толкая в бездонные и все принимающие объятия Ульмо. Не стало покоя с того момента ни в отчем доме, ни здесь, в просторах Манве, перед ликом Единого. Никто не мог дать ответа, никто не пытался успокоить и указать путь. Ничья рука не помогала сойти по головокружительной лестнице со скальной площадки. Солнечное лето одарило плодами и в Эндорэ уступило правление грустящей осени вновь, но и бело-золотой Арменелос омывался затяжными дождями. В один из густых от тумана промозглых вечеров Эвинора решилась спросить отца — и получила едкую отповедь и хлесткий удар по щеке с заверениями о поиске куда более достойного кандидата на руку и сердце глупого серебряного цветка. Предатель... *** — Госпожа моя, горим! — Голос служанки пробивался, словно сквозь вату, в нос и в горло лез прогорклый дым, тяжелый горячий чад висел над едва проснувшимся караваном. К вою, крикам, проклятиям и жалобам, слившимся в единое сопровождение погибающим тюкам и повозкам, присоединился лязг доспехов и оружия. Стража рыскала в пламени, хватая незадачливых или слишком углубившихся в свое горе торговцев, едва не вытрясая из них душу. — Госпожа моя... — Илхмет до синяков тискала тонкие запястья хозяйки, пока обе, путаясь в юбках и платках, выбирались из охваченной огнем колонны. — Что же теперь то? Последние монеты отдали, а ну как искать будут, да не местные? Кому это стадо нужнее, товары то все одно потеряны... — Послушай меня, — откашливаясь, скороговоркой зашептала Эвинора, — Вот мой пояс, там еще есть монеты. Возьми себе и дай человеку, который про нас знал, пусть молчит. Ох, Илхмет, держи же! — С неожиданной силой госпожа толкает девушку от себя, отмахивается, гонит, — И прощай, прощай, дальше вместе нам никак. Круглые, полные непонимания, отчаяния и обиды глаза служанки еще некоторое время смотрят вслед приступающей на одну ногу женщине, губы беззвучно шевелятся, но ни проклятия, ни напутствия. Измаранный лист с заметками о едва начавшейся новой жизни перечеркнули размашисто, скомкали и выбросили в горячую пыль. *** Огненное марево еще долго было видно, оно соперничало с невиданным ярким рассветом, ставшим дурным знаком для многих, чьи глаза не делали разницы для огня земного и небесного. Эвинора упала без сил, едва солнце достигло зенита. Горящие зудящие ступни не удержали ее, отправив изнеженное тело в неглубокую яму под скалой, а сознание — во тьму небытия. Не увидев ни этого дня, ни следующего, нуменорка выбралась из своей «опочивальни» лишь к третьему закату, истратив последние капли воды во фляге. Платье было оборвано и испачкано сажей, волосы сбились в пыльный колтун и, казалось, навеки утратили серебристый цвет. Плечи, шею, руки покрывала красноватая пыль, ступни опухли и кровоточили. Женщина не с первой попытки встала с колен, пряча голову под грязной шалью. «Видел бы меня сейчас отец...» — Глаза не стали растрачивать драгоценную влагу, но горло перехватил сухой болезненный спазм. Воспаленные от пыли и обжигающего света глаза далеко не сразу дали возможность судить об окружающем мире. Ушла Эвинора не слишком далеко, но с пути, где ее могли бы найти, сошла удачно. Покинутый город лежал в долине за спиной, прирастая огнями с приближением ночи. В округе могло быть еще с десяток-другой поселений — и это одинаково радовало и пугало. Тьма неторопливо наползала на утомленный дневными заботами мир. Устроившись на камне, Эвинора вытянула ноги. Пожертвовав рукавами не слишком ноского и практичного местного наряда, она перевязала ступни, соорудив неряшливые, но такие нужные сейчас опорки. Пыль давно скрыла фарфоровую белизну лица. Оставался Путь. И одиночество. Но в новорожденной пустоте рано или поздно зарождается новое. И любому шагу, даже сделанному через боль, придается смысл. Впрочем, как и пустой фляжке. Живому существу пристало во всем видеть путеводные знаки. Нуменорка закусила губу и упрямо шагнула на дорогу, ведущую от города.