пепел к пеплу

Пепел к пеплу, думает Аскеладд, долго запрокидывая голову к свинцовому небу, прах к праху. Деревенька догорела быстро, рассыпалась, чадом подкоптила небо. Теперь костров не видать, только, может, где-то тихо тлеют огоньки на черных рассыпчатых углях; а пепел белыми хлопьями падает, падает, кружится-танцует-вертится — ворожит, точно холодный снег… Падает на его лицо, мягким росчерком размазывается по щеке. Как жил, так и живешь; мальчишка-раб со сбитыми коленями и мозолистыми растерзанными руками, с вечным ощущением кнута меж тщедушных лопаток — или вождь с ордой хелльхеймова демонья за спиной, с мечом, с доспехом, с детской смутной мечтой. Все одно в пепле возишься, горстями его загребаешь, и он въедается грязно и крепко. Пепел — на лицо, к вискам, усталой сединой по лохматым льняным волосам. — Аскеладд! — зовет его Бьёрн, хмуро глядя жуками глаз из-под тяжелого шлема, и чуть морщится, точно кличка горчит, пеплом ко рту прилипает. Горько — Аскеладд облизывает сухие тресканые губы, качает головой, вдыхает — стылый запах недавнего пожара, он куда приятнее кислой вони человеческого жилища. Манит ближе берсерка — небрежным нервным жестом. — Людей взяли, можно будет продать, — хозяйственно тянет Бьёрн. Аскеладд оглядывается, слушает. Бабий плач, причитания, чей-то тихий скулеж — что там, собака, человек?.. Обыденно до ужаса, гадко; от него ждут решений, а Аскеладду кажется, что ему все мысли пеплом припорошило, закопало. Бывают такие дни. Есть дни яркие и звонкие, как тот прошлогодний, когда они влезли во франкскую грызню; когда он, нацепив все краденые цацки, что налезли, кричал что-то заполошно и весело жабьему командиру. И корона непривычно — как должно — давила на виски, и каменья переливались в солнечном свете, лал, изумруды, лазурит, — сокровищница, достойная пьяниц-богов клятого Асгарда. И так сладко было нестись вниз по реке с порогами, когда ветер свистел в ушах, а из горла рвалось какое-то совсем недостойное, но искреннее улюлюканье… За яркостью дня всегда приходит серость сумерек, серость пепла. Не забыться от этого — как бы он ни бегал, будто бы для себя живя. Не отмахнуться от ноши, что тяжелее кровавого воинского плаща. — Что-то не так? — спрашивает Бьёрн, глядя на его изменчивое лицо. — Аскеладд? Слишком умен для берсерка; слишком верен для викинга. Хмыкая, Аскеладд отворачивается, потому что втайне опасается, что и его научатся читать. Не мое имя, — бьется еще сердито, обидно. Не мое, чужое, не вечное, мертвое — не то, под которым я хочу умирать; оно куда хуже смутного материнского бреда и едва-едва слышимых переливов слов, вплетенных в цепкую память. — Кормить рабов ты, видно, мухоморами собрался, — цедит Аскеладд; ответственность за чужие жизни — будто ее мало. Рабов он ненавидит, пожалуй, больше тех, кто их пленит. — У нас нет денег на них, близится зима. И грузить драккар я тебе не позволю — и так набрал каких-то проходимцев в порту, ход тяжелый… — Тебе бы все лететь, — невпопад протягивает Бьёрн, сам не зная, как точно бьет. Глядя в стылое северное небо, Аскеладд разворачивается, взметает пепел решительно. Танцующая легкость шага еще при нем, хотя годы берут свое, он кипит — и может сражаться. А когда не сможет — будет резать языком. Рукоять меча знакомо тычется в ладонь, но Аскеладду не хочется марать сияющий клинок мутной кровью англов, хотя его оружие — едва ли прославлено и отдано Владычицей Озера. — Руби, — командует он резко, коротко — на выдохе. И смотрит, как разномастная немытая свора послушно ему подчиняется, как она голодна до убийства, до смерти — и как она не увидит пьяными налитыми глазами, когда Аскеладд велит ей броситься с обрыва. Ненависть в нем не такая по-юношески пылающая, но по-прежнему остро отточенная. Сросшаяся с ним намертво. В спину из-за угла смотрит мальчишка, Торфинн, тоже весь в пепле перемазанный. Точит нож, глядит колкими глазами-искрами… Развернуться, взмахнуть рукой, оскалиться бешено-весело. Движения выверенные, отлаженные. Фыркая, Торфинн отворачивается — как и всегда, привычно. Роли разыграны уже давно. Вскормить звереныша куда труднее, чем убить. — Пепел к пеплу, — вслух выдыхает Аскеладд, пробует на вкус морозный предзимний воздух, чувствуя железистый запах свежей горячей крови. Все, что ему остается, — кровь да зола. Сердце волнительно бьет барабаном. Если сам не сожжет мир, так посмотрит, как он опрокинется в счастливо обещанный Рагнарек.