don't touch, my dear

      Олег берет за руки сидящего перед ним поникшего парня и слабо их сжимает.       — Не бойся меня. Просто расскажи.       Влад судорожно сжимает чужие руки в своих, и старший буквально видит, как тот мечется.       Довериться или нет? Можно ли показать? Рассказывать ведь ничего не обязательно, правда? Если он только покажет, ничего страшного не случится. Этот солнечный мальчик, который сидит сейчас перед ним, не может навредить ему. Если он покажет, дороги назад уже не будет. Но что если Олег спросит, откуда.?       Парни слышат приглушённый хлопок дверью.       — Они ушли, — констатирует факт светловолосый. — Теперь тебе точно нечего бояться. Влад, пожалуйста.       Младший сжимает губы. Мысли резко куда-то улетучиваются, оставляя после себя поразительное ничего, и он слабо кивает. Олег радуется своей маленькой победе. Пока что.       Влад немного отползает ещё назад, чтобы случайно не задеть своего парня, потом хватается за низ своей футболки с длинным рукавом и снимает ее. Олег распахивает глаза и сглатывает, а Влад поджимает губы и молчит.       Ожог. Огромный ожог на половину левой руки, захватывающий все левое плечо и, кажется, уходящий куда-то на спину. Темная, видимо, довольно давно поврежденная кожа выглядит слишком странно на фоне, вообще-то, не самой загорелой кожи Влада. Только теперь Олег понимает, почему тому стало так плохо, когда он коснулся этого плеча.       Парень разглядывает пятно, судорожно соображая, что можно сказать в такой ситуации. Спрашивать о том, откуда оно, явно не следует. А его обладатель с каким-то испугом и одновременно надеждой изучает чужое нахмуренное лицо: сдвинутые брови, бегающий взгляд, плотно сжатые губы. Он так любит все это, что не переживет, если этот ставший ещё ближе ему человек сейчас оттолкнёт, назовёт уродом и выгонит из дома.       Олег осторожно протягивает руку к чужому плечу, но видит, как Влад дергается, и останавливается. Он двигается к нему вплотную и крепко обнимает, заодно замечая, что спину, как раз, почти не задело. Младший затаивает дыхание и смотрит распахнутыми глазами куда-то вперёд, пока тот снова, снова и снова повторяет, что все в порядке, что он рядом и что сожалеет о произошедшем. Что ему совсем не обязательно говорить, откуда этот ужас взялся, что он может подождать и все понимает.       — Я урод, — бормочет Влад, сжимая руку в кулак. Снова хочется расцарапать, причинить себе боль. Ожог будто чешется, раздражает, мозолит глаза. Нижняя губа дрожит, хочется кричать и плакать, но слёзы, кажется, уже закончились — слишком много за это утро он их пролил.       Из всей этой бури ощущений и эмоций его вырывает уверенное «нет» Олега, который отстраняется от младшего и кладёт руку на его повреждённое плечо.       — Ты не урод, понятно? Я не знаю, что произошло, но теперь ты такой, какой есть. Не гноби себя за это, — серьезно говорит он, глядя ему в глаза и поглаживая младшего по плечу.       — Я почти не чувствую.       — Что?       — Я почти не чувствую, когда ты трогаешь меня тут, — каким-то полушепотом говорит Влад, а старший вздыхает и покрепче его сжимает.       — В этом нет ничего страшного, Влад. В твоём… это же ожог, верно?       Влад слабо кивает, ёжась и обнимая самого себя, будто пытаясь спрятать огромное пятно.       — Почему ты боялся показать мне?       Молчание. Брюнет прячет взгляд и сжимает губы в одну тонкую линию. Снова это сраное чувство вины и оправдания, которые готовы сорваться с языка. Он не врал, когда говорил, что ничего не чувствует. Вероятно, поэтому-то удаётся оставаться таким спокойным.       Олег снова тяжело вздыхает и поднимается с кровати, отпуская чужое плечико.       — Я пойду приготовлю нам завтрак. Переодевайся во что-нибудь домашнее, на учебу мы сегодня не едем. Все равно уже опоздали, — говорит он, открывая дверь, и выходит из комнаты, оставляя Влада наедине со своими мыслями.       Он достаёт недавно купленные его мамой креветки, чтобы выполнить то давнее обещание; чистит их, варит, обжаривает. В общем, полностью поглощён процессом. Он, правда, хотел подумать о произошедшем, но на душе стало так хуево после увиденного, что… просто не хочется. Не потому что это некрасиво или ещё что-то, а потому что понимает: Влад никак не мог сотворить с собой такое самостоятельное. И Олег ну вообще не уверен, что хочет подтверждения своих теорий. Слишком уж они жестокие.       Влад думал, будет хуже. Думал, его опять накроет паника, он будет биться в истерике и оттолкнёт Олега. Он и не предполагал, что простые крепкие объятия его так успокоят, что вообще позволит старшему коснуться своего ожога. То, как довольно бледная рука гладила его по повреждённой коже, то, как серьезно он смотрел на него, когда говорил те вещи. Влад в жизни никогда бы не подумал, что сможет хотя бы настолько приоткрыться кому-то, что вообще сможет пережить подобное. И он не знает, почему ему хочется теперь плакать, но уверен: не от боли.       Парень касается себя в том месте, где недавно это делал Олег, и осторожно сжимает руку. Не царапает, не впивается ногтями, не пытается почувствовать то, чего не может. Нет привычного раздражения, злобы и тупой ненависти к себе, к тому, кто это сделал. Удивительно и… приятно?       Влад криво улыбается и кладёт холодные ладони на щеки, которые почему-то покраснели и стали жуть какими горячими. Снова Олег остался с ним, снова показал, какой хороший и терпеливый. Прямо такой добрый, как принцы в сказках.       — Слишком добрый, — бормочет парень, надеясь, что этот самый «слишком добрый» не стоит сейчас рядом с входом в комнату.       Хотя, может, он и хотел бы, чтобы Олег это услышал       — Слишком несправедливо, — вырывается в этот момент у Олега, который только что сунул руку прямо в горячий водяной пар, а теперь полощет ее в холодной воде.

***

      — Вкусно? — улыбается Владу Олег и сам всасывает макаронину.       — Да, — кивает тот. Наверное, слишком сухо, но он не знает, как реагировать на такие простые вопросы. Вообще, когда он шёл на кухню, он планировал продолжить их серьезный разговор. Однако старший встретил его своей обычной улыбкой и тарелкой спагетти с креветками, — очень. Жаль, морепродукты дорогие. Они мне нравятся.       — Мама покупает их иногда, но если тебе правда нравится, мы будем покупать их чаще, — сообщает тот, радуясь, что блюдо удалось. «Мне кажется, или он слишком серьезный?» — возникает в голове, когда он смотрит на то, как Влад сосредоточенно жуёт пищу.       — Да нет, не стоит. Я не хочу вас ещё больше разорять, — натянуто улыбается ему младший, на самом деле, не вкладывая особый смысл в эти слова. Он уже давно смирился с происходящим.       Снова тишина, прерываемая только тихим звяканьем вилок о тарелки. Через какое-то время Влад прикусывает щеку с внутренней стороны и откладывает столовый прибор, а руки скрепляет в замочек у себя на коленях.       — Отец, — выдыхает он так, что Олег сомневается, а говорил ли он что-то в принципе.       — Что?       — Это сделал мой отец.       Олег оторопевает, и вилка падает из его рук на стол. Ещё немного — и упадёт на пол. Влад съёживается, когда слышит этот звук, но заставляет себя открыть рот, пока старший ничего не сказал. Иначе испугается.       — Мне было тринадцать, — выдавливает из себя он, кладя моментально вспотевшие, дрожащие руки на стол. Олег сразу накрывает их своими, сжимая. — Я тогда осознал свою ориентацию и хотел сказать ма… матери, — запинается он, проглатывая давно забытое «мама». — Я пришёл на кухню, когда она готовила, и сказал, что мне нравится мальчик. А она… — для Олега все выглядит так, будто он пытается вспомнить, что тогда было. На самом же деле Влад просто пытается держать себя в руках, — она вскрикнула, и он пришёл узнать, все ли с ней в порядке. Я даже не успел попросить не говорить ему, — говорит брюнет, а голос сам по себе начинает дрожать. Не выходит. — Все мои родственники поддерживают гомофобную позицию. Я постоянно слышал от него только то, что геев надо сжечь, стереть с лица планеты, — он стискивает зубы, и глаза медленно наполняются слезами. — Я знал, что ничем хорошим это не закончится. Я был таким тупым, когда решил признаться ей. Конечно, она все ему рассказала! — буквально выплевывает парень куда-то в сторону, пряча злость. Не должен Олег видеть все это. Срываться на нем — последнее дело. — Он просто взял ту кастрюлю и перевернул ее на меня, а она стояла в стороне и… смотрела на это? — как будто до сих пор не веря в это, восклицает Влад. — Он как будто надеялся, что я сдохну прямо там от болевого шока, — злость и разочарование, обида, боль от одиночества, которое преследовало его все это время, буквально накрывают, — а я кричал от боли так, что звенело в ушах. Тебе этого не понять! — подобно волне, переворачивают все вверх тормашками. — Они даже не навещали меня в больнице потом, а врачам просто соврали. Так просто, правда? — горько усмехается Влад, поднимая красные от злости и слез глаза на Олега. — Два года! Два ебаных года он мне об этом напоминал. Ему было абсолютно плевать на меня. Я чувствовал себя так хуево все это время, а им на меня было насрать! — голова падает на стол, пока он рыдает, вспоминая события худшего вечера в его жизни.       О, это определенно было хуже, чем любая из его панических атак. Это было настолько ужасно, что он хотел покончить с собой, но ему просто не хватило смелости вспороть себе вены. После того события он ещё год, если не полтора существовал разбитым на тысячи маленьких кусочков. Жизнью это назвать нельзя, потому что каждый день видеть ненавидящего его мужчину и такую холодную женщину — людей, которые, на самом деле, были и остаются его родителями — было слишком больно. Плакать каждую ночь в подушку, раз за разом собирать себя — вот, чем он занимался вплоть до своего пятнадцатилетия. Собирал себя по кусочкам, а потом рассыпался при одном только взгляде на «отца».       Не иметь возможности хоть с кем-то поделиться этим дерьмом, потому что страшно. Слишком страшны последствия, которые могли обрушиться на него. Заявить в полицию? А что бы они сделали? Врачам сказали, что «мальчик сам по неосторожности перевернул на себя горячий суп». И плевать, что у него бы не хватило сил. Все поверили. Никто даже не пытался разобраться в том, что чувствовал тогда тринадцатилетний ребенок.       Жить рядом с тем, кто вполне может тебя убить ночью. Рядом с той, которая во всем поддерживает любимого мужа. Это ли не самое ужасное? Настолько, что Влада выворачивает наизнанку, когда он вспоминает об этом. Настолько, что даже рядом с Олегом этих криков он содержать не может, хотя всегда, всегда старался быть более или менее сдержанным в его обществе.       Олег зарывается носом в его волосы, целует в макушку и плачет вместе со своим мальчиком. Больно слышать такие сильные негативные эмоции в его голосе. Больно от осознания того, что ему пришлось пережить. Больно от того, что он понимает: его тревога ничем младшему не поможет, и то, что он сейчас чувствует, не идёт ни в какое сравнение с тем, что чувствовал Влад на протяжении нескольких лет.       Он плачет и обещает себе, что позаботится о своём соулмейте, что никогда не отпустит его к тем людям, которые довели его до такого. Назвать их родителями у него язык просто не поворачивается. Ярость мешается с сочувствием, и обычно добрый, спокойный юноша сейчас был бы рад заставить тех двоих почувствовать все то же самое. Это бесчеловечно — поступать так с собственным сыном; заставлять его жить в страхе, причинять такую моральную и физическую боль. Ведь Влад действительно мог сломаться, мог не выдержать, мог разбиться окончательно. Счастье, что он дожил до их встречи.       Он определенно поможет ему полюбить эту жизнь так, как сам Олег ее любит. «Я вытащу тебя из этого говна», — мысленно обещает он, а Влад чувствует чужие губы на своём виске и крепко жмурится.