Friends

*** Сергей Трубецкой шёл по коридору третьего этажа, выискивая глазами своих друзей. После того субботнего вечера пару недель назад все шестеро окончательно разделились по парам, не скрываясь друг от друга. Все заметно повеселели, стало легче дышать. Студенты стояли у окна, шумно обсуждая последние новости из мира политики. Заметив Сергея, компания приветливо помахала ему, все как один заулыбались. Трубецкой обвел их взглядом: Муравьёв-Апостол, который в последнее время стал особенно улыбчивым, стоял рядом с Мишелем, а тот болтал ногами в потрепанных кедах, сидя на подоконнике. Сергей с Мишей периодически переглядывались, одаряя друг друга тёплыми улыбками. Пестель с Романовым стояли вплотную друг к другу, Паша обнимал Николая за плечи, а тот лишь изредка робко поглядывал по сторонам или на Пашу, но из объятий вырваться не спешил. Всё это выглядело комично, учитывая то, насколько Паша был ниже Коли – одному пришлось слегка нагнуться, а второй просто изо всех сил пытался игнорировать разницу в росте. Рылеев же не отводил взгляда от Трубецкого с того момента, как заметил его, идущего по коридору. Сергей подошёл к своему поэту, заключил его в крепкие объятия, а затем как бы между делом оставил лёгкий поцелуй на щеке Кондратия. Рылеев, и без того пребывавший в отличном расположении духа, теперь просто светился. Игнорируя косые взгляды студентов, Кондратий с Сергеем теперь часто обнимались в шумных коридорах. Если уж совсем надоедало, одного сурового взгляда Трубецкого хватало, чтобы все болтливые особы тут же вспоминали о своих неотложных делах в другом конце универа. Они целовались в безлюдных закоулках на четвёртом этаже, и инициатором почти всегда выступал Сергей. Он просто не отходил от Кондратия, вечно пытался затащить того в какую-нибудь пустую аудиторию, ждал поэта, если у него было больше пар, а потом они вместе ехали домой на метро, и Рылеев засыпал на сильном плече Трубецкого. Они по очереди готовили ужин, и Кондратий всегда старался изобрести что-нибудь эдакое или выбирал рецепты блюд с самыми сложными французскими названиями, но в итоге все равно посылал все к чертям и рядом с толченой картошкой на столе располагалась сковорода с котлетами. Они смотрели старые фильмы, сидя обнявшись на диване в гостиной. Какао было выпито, а попкорн съеден, и они пересматривали по десятому кругу культовые комедии, громко комментируя действия персонажей. "Мсье комиссар, сидеть! Говорить буду я!" - в один голос с бродягой Мерлушем Кондратий произносил реплики Иннокентия Смоктуновского, а Сергей, под конец "Курьера", слёзно соглашался с главным героем и куда-то в пустоту шептал: "Мечтать надо о великом." Рылеев цитировал наизусть классику Голливуда, подпевал голосу Фрэнка Синатры в фильме "Цилиндр", а Трубецкой в шутку восхищался красавицами-актрисами, провоцируя Кондратия. Тот времени зря не терял и сразу забрасывал "диктатора своего сердечка" подушками. Они были настоящими ценителями искусства, приобщали друг друга к новым авторам, стилям, жанрам. Подлинным искусством, по скромному мнению Сергея, было и то, как Кондратий потягивается в кровати с утра в воскресенье, зная, что ему никуда не идти. Словно сошедший со средневековых полотен, юноша-поэт был прекрасен в своих белоснежных рубашках и жилетах в духе девятнадцатого века, его белым рукам с тонкими длинными пальцами Трубецкой готов был посвящать стихи. Однако, Сергей не был поэтом и не умел рифмовать свои мысли так, как это делал его возлюбленный, поэтому в их доме водились только строки, посвящённые Трубецкому. У Рылеева дух захватывало, когда на кухню в идеально выглаженной рубашке и чёрных брюках заходил Трубецкой, собирающийся присоединиться к завтраку. Он не стеснялся рассматривать подтянутое тело Сергея, как дома, так и в универе, и иногда откровенно пялился на Трубецкого, тому даже приходилось легонько стукнуть поэта по плечу, мол, попридержи коней, люди смотрят. Иногда на парах Сергей получал смски от Кондратия с довольно непристойным содержанием, отчего мы не приведём их в тексте, оставив двум влюблённым. На переменах любимым занятием Рылеева было делать вид, будто он ничего такого в жизни не писал, что иногда срабатывало – Трубецкой прижимал его к стенке в каком-нибудь закуточке, и тогда Кондратий, чей план в этом и заключался, уже вживую шептал Сергею на ухо слова, от которых внутри у обоих разгорался настоящий пожар. В их квартире проще было перечислить места, где Трубецкой не брал Рылеева, однако их оставалось все меньше. Нежно, размеренно оставляя метки на ключицах своего поэта, Сергей укладывал его на мягкие, светлые простыни в их маленькой спальне. Они могли потом полночи проговорить, лёжа максимально близко друг к другу под одним одеялом. Страстно, горячо, жмурясь от удовольствия, Кондратий стонал в поцелуи, лёжа под Сергеем на узком диване в гостиной. (Однажды на одной из посиделок Рылеев между делом заметил, что "иногда сидишь, бывает, на диване, а потом – раз – и вспомнишь, что тебя на нем брали. И сидишь дальше, а ты что подумал, Паш?". После этого Пестель демонстративно не подходил к злосчастному дивану ближе чем на метр.) Быстро и уверенно двигался Сергей, оперевшись о кухонный стол, за которым они завтракали каждое утро, но тогда из кухни разносились по пустой квартире стоны и тяжёлые выдохи. Кондратий любил Сергея. Сергей любил Кондратия. И оба всегда удивлялись, как в одно простое слово можно столько чувств уместить, всегда хотели сказать друг другу больше, чем просто "люблю". И говорили – поддерживали перед важными конференциями, накрывали одеялом перед сном, оставались друг с другом, когда кто-то из них заболевал, ценили друг друга, уважали. Любили. *** Серёжа Муравьёв-Апостол переехал к Мише, и теперь они вместе снимали квартиру и спали на одной кровати, как им и мечталось. Миша трясся над своей коллекцией комнатных растений, поливал их, даже иногда разговаривал с ними. Серёжа делал почти всю уборку и готовил завтраки, Бестужев пытался разделить труд, но Муравьёв был непреклонен. Когда Миша засыпал в кресле перед телевизором, Серёжа брал его на руки и переносил на кровать, шепча нежное "Мишель" и целуя в лоб. Когда Апостол засиживался за ноутбуком допоздна, Бестужев приносил ему чай с мёдом и поглаживал широкие плечи, целуя в макушку. Муравьёв иногда учил Мишу игре на гитаре. Тот схватывал все на лету и разучивал попсовые песенки о любви. Глупые и приторные, в исполнении Бестужева они казались Сергею самыми красивыми на свете. Все свое свободное время Апостол теперь проводил в маленькой кофейне, где первокурсник в коричневом фартучке бросал на него влюбленные взгляды из-за барной стойки. Заказывая всегда "на усмотрение Мишеля", Сергей диву давался, сколько в меню этого заведения было разновидностей кофейных напитков со всевозможными сиропами из ягод и фруктов. В университете они часто ходили держась за руки, а если Муравьёв был слишком погружен в свои мысли или волновался, Мишель все равно следовал за ним всюду, провожал до дверей в нужную аудиторию. Бельская сначала терялась в смутных сомнениях, но потом увидела, как Апостол робко целует Бестужева в щеку, выходя из библиотеки, и все поняла. "Как думаешь, мы были знакомы в прошлой жизни?" - спрашивал подвыпивший Миша, сидя на коленях у Сергея в единственном кресле. "Если и были," - отвечал Апостол, - "То, должно быть, не меньше были влюблены, чем теперь." А потом целовал своего Мишеля в шею, вдыхая запах свежеиспеченного печенья и апельсинов. Тот прикрывал глаза, теснее прижимаясь к Сергею. Мишель старался прогнать из своей головы сны, мучавшие его в последнее время. В этих снах их с Сергеем вели на виселицу, накидывали им на головы пыльные мешки и затягивали на шеях петли. Бестужев успевал только глянуть в последний раз на Апостола заплаканными глазами, а потом – темнота, холодная, жуткая. Миша сначала молчал, не рассказывал Сергею, а потом не выдержал, расплакался, а Муравьёв только не отвечал несколько секунд, как громом поражённый, а потом и сам Мишелю рассказал, как видит его во сне с глазами, красными от слез, как и на его шее петля затягивается, и как он этих снов боится. Они тем вечером долго от чего-то плакали, обнимаясь, будто в последний раз, цепляясь друг за друга, боясь отпустить до дрожи, всё шептали "люблю" и "прости". // Friends just sleep in another bed, And friends don't treat me like you do. // Сергей проснулся в третьем часу ночи. За окном мутным светом бледнел полумесяц, на прикроватной тумбе лежал томик Достоевского, который теперь читал Апостол, а вот Миши рядом с Сергеем не было. Вот его подушка, вот смятое одеяло, вон на табуретке валяется его серая футболка, а где он сам? Сергей полежал, смотря на пустующую половину кровати несколько минут, а затем откинул свое одеяло, потёр глаза и встал с кровати. В коридоре было темно и тихо, немного душно, "надо бы окно открыть" - подумалось Апостолу. В гостиной свет не горел, и все вещи лежали точно так, как студенты их вечером оставили. "Битлджуса смотрели" - Муравьёв улыбнулся. Из кухни на коридорный линолеум падал желтый свет. Сергей повернул за угол и оказался в дверном проёме, нашёл наконец своего Мишеля. Тот сидел за кухонным столиком и ел оладьи, которые оставались с прошлого утра, со сгущёнкой. Сергей не смог сдержать улыбки. – Серёжа, - Бестужев был слегка напуган неожиданным появлением Апостола, его щеки чуть заметно порозовели, - Ты чего не спишь? Сергей ничего не ответил, только сел рядом со своим Мишелем и зевнул. Ну что за чудо? Весь растрепанный, в растянутой футболке Апостола, Миша коротко глянул на Сергея и принялся доедать оладьи. Муравьёв только молча наблюдал, глупо, влюблённо улыбаясь. Когда с ночной трапезой было покончено, Сергей выключил свет на кухне, и они вернулись ко сну, Миша лёг к Апостолу спиной, а тот, как и всегда, прижался к нему, обняв за тонкую талию. Кошмары больше не мучали их. *** Холодные взгляды в коридорах и горячие поцелуи в пустой триста седьмой аудитории, кофе без сахара, ночи без сна перед экраном телефона с километровой перепиской, перекуры у трансформаторной будки и катания на мотоцикле до продрогших плеч – любовь Паши и Коли была остроугольной, жгучей, она была словно выстрел в тихую летнюю ночь, словно пуля навылет, словно стакан ледяной воды в лицо. Скованные обстоятельствами, влюбленные до безобразия, они изобретали всё новые способы как Коле сбежать из дома хотя бы на пару часов и как остаться незамеченными, когда повсюду глаза, камеры и вездесущий Милорадович. Николай играл с огнём, споря о политике с Пашей, и он это знал – они могли сидеть в колиной комнате, а за стеной над всякими бумагами корпел Александр, но Пестель все равно каждый раз затыкал Коле рот поцелуями, когда тот судорожно пытался опровергнуть пашины аргументы. И вот так каждый раз – сначала крадучись, как дети, прятались ото всех, до паранойи, а потом уже было все равно, когда родные зацелованные губы были слишком близко, когда не хотелось больше кусать руки, лишь бы не проронить слишком громкий стон. Они не жили вместе, не готовили друг другу завтрак, не засыпали за просмотром любимого фильма, зато ходили вместе на пары и отбывали наказание у Милорадовича – целый месяц через день оставались наедине в триста седьмой. "Может, как-нибудь снова прийти на пару пьяными?" - в шутку предлагал Пестель, - "А он нам – ещё месяцок или два..." Паша иногда накручивал себя глупыми депрессивными мыслями, лёжа полночи без сна. Такими ночами он обычно писал Николаю что-то вроде: "Напиши, что любишь меня, пожалуйста", " Я же тебе не надоел?", "Как же я, блять, тебя люблю"... Просматривая такие сообщения в большинстве случаев с утра, Романов несся в универ со всех ног, а, найдя Пашу, обнимал его так сильно, что у того кости хрустели, и говорил Пестелю, что он глупый и опять все придумал и что Коля его тоже очень любит. Паша катал Колю на своём мотоцикле и иногда рассказывал тому, как в мотоциклах все устроено. Коля в этом не понимал ничего абсолютно, но очень любил проводить выходные в пашином гараже. Коля вообще был особенно склонен к паранойе из-за того, что кто-то из его семьи или родственников мог их увидеть, поэтому он любил оставаться с Пашей наедине во всяких гаражах или закуточках, где им точно никто не мог помешать. *** – Ты уверен, что он не у себя? - Николай вернулся с ведром воды и тряпкой в аудиторию, где его ждал Паша. После выходных в триста седьмой хотя бы была пыль, которую можно было протереть, а то от столь частых уборок за последний месяц здесь словно совсем перестала скапливаться грязь, казалось, хоть год уборку не делай – все так останется. Коля боялся, что Милорадович опять сидит в своей крошечный комнатушке за скрипучей дверью. – Уверен, Коль, не ссы,- Пестель подошёл вплотную к студенту, - Мы тут одни. Павел снизу вверх посмотрел на тонкого высокого юношу, чьи волосы, не стриженные уже давно, красиво вились, падая на лоб. Пестель убрал с колиных глаз непослушную прядь, коснулся его щеки. – Давай-ка приберемся сначала, - Коля хитро глянул на Пашу, аккуратно отстранился и бросил Пестелю в руки мокрую тряпку, - Иди три подоконники, ваше благородие. Паша демонстративно надул губы и, резко развернувшись, театрально прошёл к окну. Пестель насвистывал себе под нос Марсельезу, периодически путая слова, а Коля, закончивший работу в противоположной стороне аудитории, пришёл поливать цветы и очень скоро они с Пашей стояли у соседних окон. Пестель, продолжая насвистывать, глянул на Романова и придвинулся ближе к нему. Тот делал вид, что не замечает студента. Тогда Паша, оставив тряпку лежать на подоконнике, вытер влажные руки о штанины и подошёл к Николаю сзади, обняв за талию. – Чем обязан? - Романов полил последний цветок и поставил бутылку с водой на подоконник, повернул голову вбок. Паша придвинулся ближе, прошептал Николаю в спину: – Просто вы так невозможно красивы. Коля повернулся к Паше лицом, положил ему руки на плечи. В глазах обоих читалась абсолютная влюблённость, воздух между ними словно искрился. Говорить, в общем-то, ничего и не было нужно, они поэтому смотрели друг другу в глаза, все понимали без слов, как и всегда. Пестель сдался первым, не захотел больше играть в переглядки, приблизился к Николаю, выдохнул горячо ему в губы, да и впечатался в них, руками блуждая по торсу Романова. Тот закрыл глаза, внутри все вмиг запылало, он одной рукой зарылся руками в волосы Пестеля, а другой обнимал его за шею, знал, как тому от этого крышу сносит. В аудитории становилось непозволительно жарко, воздух казался наэлектризованным, Коля теперь сидел на подоконнике, а Паша стоял между его ног, лишь на пару секунд отстраняясь от родных губ, чтобы перевести дыхание, он готов был раздеть Николая прямо сейчас и взять на ближайшем столе. Романов уже почти не стеснялся стонать в долгие, горячие поцелуи, как вдруг голос преподавателя заставил двоих влюблённых вздрогнуть. – Это что здесь происходит?! - Михаил Андреевич, стоявший в дверном проёме, выглядел ну очень удивлённым, застанным врасплох не меньше, чем сами студенты. У Коли сердце ушло в пятки, по спине пробежал неприятный холодок, Паша резко отстранился от него, - А ну-ка вон отсюда, чтобы больше я такого не видел! Пестель с Романовым схватили тряпки и ведро и выбежали из кабинета, оба красные, как раки, промямлив тихое "Извините". – И чтоб больше не приходили сюда после четвёртой пары! - прогремел им вслед Милорадович. Переводя дух на лавочке в коридоре, Паша все тихо повторял "Блять, блять, блять", а у Коли на лице читался настоящий ужас, ведь теперь о случившемся мог узнать Александр. Они посмотрели друг на друга, на пару мгновений в глазах обоих застыли серьёзность и стыд, а потом один за другим стали смеяться, их голоса эхом разносились по коридору. Коля смеялся обречённо и грустно, а Паша – потому что ему было похуй. Он был влюблен до беспамятства. Ещё немного посидев на лавочке, студенты направились к лестнице. В то же самое время в аудитории номер триста семь в своей небольшой комнатушке сидел Милорадович с чашкой горячего чая в руках. С его лица не сходила юношеская ухмылка, а в глазах блестели воспоминания – он отчётливо видел себя, четверокурсника, в крепких объятиях Александра Романова. Ни тогда, ни потом он ни слова не сказал о Паше и Коле. Ни одной живой душе. *** "Aux armes citoyens! Formez vos bataillons! Marchons, marchons..." - несколько пьяных голосов почти синхронно выкрикивали строчки песни, которую все они знали наизусть, в окно. Звенели бокалы, тут и там валялись фантики от конфет – тем вечером у Рылеева с Трубецким было особенно многолюдно, пришли все, кто только мог прийти. Миша Бестужев-Рюмин, как и всегда, сидел на коленях у Серёжи Муравьёва-Апостола, они обсуждали с Трубецким артхаус, параллельно с этим пытаясь спорить о политике с пьяным в стельку, а от того особенно смешным и резким, Пестелем. Коля Романов то пытался уговорить Пашу больше не пить, то судорожно прятал по шкафам все тарелки и блюдца. Петя Каховский, выпивший две банки пива, был гораздо более разговорчивым, чем обычно. Он строил невероятные теории заговора и вообще походил на латентного фаната Рен-тв. Рядом с ним за столом сидел такой же весёлый Женька Оболенский, чей паспорт сожгли на вписке около месяца назад. Он пытался опровергать умопомрачительные теории Каховского, но не в полную силу – во-первых, он был слишком пьян, чтобы адекватно мыслить, а во-вторых, Петя грозился вызвать его на дуэль, а если Каховский вызывает тебя на дуэль, значит у него есть пистолет, а раз так, то лучше не высовываться. Широко улыбаясь, за компанией наблюдал Антон Арбузов – ему было непривычно находиться на подобном мероприятии, но он чувствовал себя максимально комфортно в такой атмосфере. Его пригласил Миша, пообещав, что "будет круто". Не обманул. Ограничившись одним бокалом шампанского, Антон был самым трезвым в компании, и его уже несколько раз пытались послать за "Балтикой" и конфетами, но Рылеев заступался за него, говоря, что "ребёнок ещё маленький, он на фотографии в паспорте выглядит на четырнадцать, куда ему за пивом идти, разбежались". Кондратий читал свои лучшие стихи вперемешку со стихами Пушкина и Лермонтова, цитировал классиков и советские фильмы. Трубецкой крутился поблизости, постоянно пытаясь сгрести поэта в свои объятия и не выпускать весь вечер. *** – Как думаешь, что они друг в друге нашли, а? - Трубецкой кивнул в сторону Паши и Коли, обращаясь к своему поэту. Рылеев взглянул на влюбленную парочку, словно заботливая мать. – Смотрю я на них и любуюсь, - Кондратий задумчиво обвел взглядом комнату, - они же с Колей как с картинки, ей богу, Серёж. *** – Как думаешь, Кондраш, что будет дальше? Пьяный, но соображающий Сергей обратился к Рылееву, когда они, как хозяева квартиры, убирали пустые бутылки и мусор со столов. Кондратий только легонько улыбнулся и как бы между делом глянул на Трубецкого. "Чем же все это окончится? - Будет апрель. - Будет апрель, вы уверены? - Да, я уверен. Я уже слышал, и слух этот мною проверен, Будто бы в роще сегодня звенела свирель," - Кондратий неспешно пропел строки из любимой старой песни, - Прорвёмся, Серёженька. Обязательно. Они стояли обнявшись в тускло освещенном коридоре, как древнегреческие статуи, прижимаясь друг к другу устало, чувствуя, как по всему телу теплом разливается настоящая, чистая любовь. Всё было как надо, все были на своих местах. Теперь не о чем было волноваться, не о чем было беспокоиться, жизнь мирно и неспеша шла, подхватывая студентов, как осенние листья, и унося их в их собственное "прекрасное далеко". // Friends should sleep in other beds. And friends shouldn't kiss me like you do. And I know that there's a limit to everything. But my friends won't love me like you. No, my friends will never love me like you. //