Новая жизнь Уилла Грэма

Уилл по-прежнему плохо спит ночами: вздрагивает, ворочается с бока на бок, словно гусеница заворачивается в одеяло, и оно пеленает его жестко, как смирительная рубашка. Просыпается. В поту, с учащенным дыханием, с привкусом соли во рту. Касается губ, а потом вглядывается в светлые очертания пальцев во тьме – опять кровь. Он устало откидывается на спину, сглатывает терпкую слюну и буравит взглядом потолок. Тихий цокот когтей о паркет дает знать, что собаки разбужены его полуночной возней. Когда от соли начинает першить в горле, он садится в постели. Откидывает влажное одеяло, трет виски. Будильник показывает полвторого ночи. Пол в ванной холодный, чуть влажный – перед сном он принимал душ. Уилл переминается с ноги на ногу и в который уже раз обещает себе купить резиновый коврик. Он не привык к этому дому, хотя живет здесь уже больше года… Наверное, так и не сможет привыкнуть. Достав из шкафчика перекись и ватные диски, он открывает рот, сплевывает алым и обрабатывает рану. Перекись шипит, пенится, нагревается, но кровь послушно сворачивается. Потрогав языком ранку, он с неудовольствием замечает, что почти откусил часть щеки, и теперь кусочек плоти болтается на тонкой нитке. Уилл моет руки и отрывает злополучный кусочек. Во рту вновь чувствуется вкус железа, но постепенно боль унимается. Мужчина вздыхает, пристально вглядывается в собственное отражение. Он не стригся давно, очень давно: волосы спускаются до плеч, вьются неряшливо, липнут к потной коже. Уилл стягивает их резинкой, но лучше не становится. Он выглядит нездорово – круги под глазами, уже не розовые, почти красные белки, обметанные серым губы… Он болен. Он просто болен… Из задумчивости его вырывает теплое, ласковое прикосновение к бедру, Уилл треплет пушистую холку. Наверное, только сейчас, глубокой ночью, вдалеке от привычной за столько лет жизни, от родной страны, ото всех, кто когда-то был ему дорог, он может признаться в этом. Не вслух даже, только мысленно. Он устал от одиночества. Он так устал от одиночества, что ночами ему снится Ганнибал. Уилл кривит губы, зеркало отражает мученическую гримасу. Как же низко он пал, раз может думать о таком… На самом дне уже – бредет по щиколотку в иле и песке, спотыкается о коряги, дышит мутной, застоявшейся водой с привкусом тины. Вот только тому подлому, трусливому, что притаилось где-то в глубине души не приказать, не запретить видеть сны, не запретить вздрагивать от мимолетного чувства узнавания. Ганнибал приходит к нему каждую ночь. Когда на секунду, тенью скользнув на самой грани, когда до самого утра. Иногда он в привычном костюме – подогнанном до миллиметра, с неброским, элегантным рисунком по дорогой ткани, с прической, уложенной волосок к волоску. В таких снах Уиллу всегда бывает неловко за свои вихры. Неловко, даже если Ганнибал приходит не за светской беседой, а за кусочком его печени или сердцем. Он точно болен. Потому что иногда Ганнибал приходит без костюма вовсе. Его кожа вымазана черным и вязким, это ассоциируется у Уилла только с одним – с подтеками нефти на белых лебединых крыльях. Наверное, он романтик… Да, точно. Иначе как еще объяснить такие сны? А такие мысли? Уилл почти ненавидит себя за все это. Не за слабость, не за страх даже, а за отсутствие ненависти: такое не прощают, он знает точно. Через год, через два, даже на смертном одре. Похолодевшими пальцами он касается собственного бока – шрам выпуклый, если постараться, то все еще можно увидеть белые точки швов по обе стороны. Уилл помнит лицо Ганнибала, помнит ясно, словно это случилось вчера: в нем была странная нежность, почти трепет, а в том, как аккуратно, словно интимно, он погрузил свои пальцы внутрь разреза, было что-то от ласки, которую любовники дарят друг другу. - Я сделаю это быстро, - шепнул ему тогда Ганнибал на ухо. И Уилл попрощался с жизнью – закрыл глаза, обмяк, отдаваясь на милость чужих рук и всепоглощающей боли, почти потерял сознание. Но сирены… Вой полицейской сирены – вот, что спасло ему жизнь. И Джек Кроуфорд с остальными, выломавший дверь. Последнее, что видел Уилл перед тем, как отключиться, – грязные ботинки, ступающие по густому ворсу ковра ручной работы. Почему-то вдруг подумалось, что Ганнибал при виде такого неуважения поджал бы губы и опалил наглецов ледяным взглядом. Ганнибал… Как же так все вышло? И вдруг стало тепло и уютно, потянуло в сон. А следующие полгода слились для него в один непрекращающийся ночной кошмар, от которого он все никак не мог проснуться. Рана заживала неплохо, только вот швы чесались до одури и он, не в силах сдержаться, аккуратно тер кожу, до тех пор, пока рука не намокала от прозрачной сукровицы. Но с тем, что творилось в голове… Все было сложнее. Нельзя было достать то самое, зудящее, и почесать всласть. Потому что там внутри был Ганнибал. Сбежавший, испарившийся из-под носа у группы захвата, словно его и не было вовсе. Еще были бесконечные допросы. Мягкие, подчеркнуто неофициальные, но допросы, во время которых его душу вынимали и свежевали. После таких бесед он чувствовал себя… Словно Ганнибал совершил задуманное – достал из него что-то и съел. Уилл чувствовал, что его все меньше. А машина, которая жрала его день за днем, - все больше. Джек говорил: - Мы его найдем. Джек говорил: - Из-под земли ублюдка достанем! Джек говорил: - Как же так?.. Ведь он казался таким нормальным, таким разумным… Нормальнее, чем все мы. Нет, последнего Джек не говорил. Но Уилл видел это в его глазах – злых, тоскливых, полных уязвленной гордости и чего-то еще. А через шесть месяцев он понял, что еще чуть-чуть, и он повесится на одном из пижонских галстуков из квартиры Ганнибала. Да, Уилл приходил туда. Когда с другими экспертами. Когда с Джеком и Аланой. Но никогда – один. Он знал, все боятся за него. Шепчутся за спиной, качают головами, смотрят жалостливо, участливо… И смакуют… Смакуют каждую деталь, подшитую к делу. Что говорил Ганнибал, пока резал его живьем. Какая музыка играла фоном. В какой позе находился Уилл и что отвечал своему потрошителю. Они знали все это. Не могли не знать. А еще Уилл Грэм стал настоящей знаменитостью, Эбигейл Хоббс такая слава и не снилась. Фредди Лаундс чуть не сошла с ума: Уилл видел, как тлеющий огонек безумия в ее глазах превратился в неистовое пламя. Он не прочел ни единой ее статьи. В то время Уиллу казалось, что весь мир стал как Фредди Лаунс. Возле дома и офиса его караулили репортеры. И стоило ему только появиться, как они перезрелым горохом выскакивали из машин и фургонов, выкидывали кофейные стаканчики и набрасывались на него голодной сворой: - Что вы чувствуете, мистер Грэм?! Репортер тычет микрофоном прямо в лицо, металлический край неприятно холодит щеку. - Вы видели, как все это происходит, да? Вы смотрели на себя глазами Лектера?! Любопытный, черный, словно пасть зверя зев камеры направлен ему в глаза. - Правда, что ему удалось съесть кусок вашей печени? Правда, что вы чуть не истекли кровью, но подоспевшая скорая вас спасла? Репортерша не дает ему прохода – оттесняет с веранды собственного дома, наступает на ногу острым каблуком. - Вы не замечали в нем странностей, когда бывали на приемах? Ему кажется, что от чужих криков его череп вот-вот расколется, рождая хтоническое чудовище наподобие нового Ганнибала. - Он кормил вас человечиной, да? Уилл хочет ответить им: - Я чувствую себя разбитым. Хочет сказать: - Да, я видел все глазами Ганнибала. Я чувствовал все его кожей, обонял и слышал. Я хотел себя, как хотел меня Ганнибал, – хотел плоти и крови. Вожделел, как ничего и никогда прежде. И именно это – самое страшное. Хочет сказать: - Нет, ему так и не удалось. Иначе я был бы уже мертв. Хочет сказать: - Он казался мне удивительным. Он был моим психиатром, моим другом, моим хранителем и защитником. Ему я поверял то, чего не говорил никому. И когда он распял меня на своем письменном столе, то мне казалось, что распял меня сам Бог. Хочет сказать: - Я не знаю… Но как-то раз он пришел ко мне в дом и угостил завтраком. Просто пришел и принес с собой еду. Знаете, никто и никогда прежде так не делал. Ни одна из моих немногочисленных подружек. И я не знаю, была ли в том завтраке человечина. Уилл хочет сказать: - Я бы хотел умереть на том столе. Но он молчит. Натягивает капюшон глубже, щурится от ярких вспышек фотоаппаратов и скрывается за дверью. Он не может больше жить в своем доме. Ему приходится снять квартиру в спальном районе. Напротив горят огнями китайский ресторанчик и аптека, а вниз по улице – прачечная. Он часто думает о том, каково же пришлось Эбигейл Хоббс, если даже ему, взрослому мужчине, хочется выть от одиночества и злости. Но потом он вспоминает то, что видел глазами Эбигейл, что он творил, будучи Эбигейл… Хорошо, что она исчезла из города сразу же после своего совершеннолетия. Уилл почти ненавидит себя за такое малодушие, но заниматься самообманом не привык. Алана кормит его собак. Алана вообще сама предусмотрительность в последние шесть месяцев, но каждый раз, когда он смотрит ей в глаза… Уиллу кажется, что она раскладывает его на атомы. «Ты нестабилен, Уилл». И от этого больнее, намного больнее, чем от скальпеля в боку. Она уже не его друг. Она его нянька, его опекун, его единственный якорь… Но не друг больше. Уилл почти ненавидит звучание ее шагов в коридоре, а потом негромкий, деликатный стук. Он заставляет ее ждать, даже если находится в шаге от входа. Он просто стоит… И собирается с мыслями. Несколько раз вдыхает и выдыхает, трет лицо, бьет себя по щекам, словно в надежде проснуться, щиплет за руку… И только потом открывает дверь. На Алане бирюзовое платье и нитка жемчуга на шее. Или фиолетовая блузка, юбка-карандаш и кусок янтаря на замшевом шнурке. Или пальто, небрежно застегнутое на одну пуговицу. Или строгий черный костюм, с кремовым топом. Алана разная, но всегда – красивая. Ее лицо с правильными, аристократическими чертами притягивает взгляд. Ее волосы отливают глянцем, а белая линия груди в глубоком вырезе похожа на луну, пойманную гладью озера. Иногда Уилл думает, что кожа у Аланы на вкус как молоко и талая вода: сладковатая, чуть пресная. И пахнет медом. Но эти мысли быстро сменяются другими. Беспокойными, болезненными. Он вспоминает, что в драке дернул Ганнибала за воротник, и перламутровые пуговицы дорогой сорочки рассыпались по полу, как конфеты. У его почти-убийцы оказались мощные грудные мышцы и жесткие, темные, с проседью волоски на коже. Уилл удивился тогда мимолетно, совершено некстати подумал, что для человека с такими прозрачными, почти невидимыми бровями, у Ганнибала неприлично волосатая грудь. Удивился, а потом вскрикнул от обжигающего чувства проникновения – хирургическая сталь вспорола потрепанную рубашку, тонкую пленку кожи, погрузилась вглубь. И стало все равно. Живот и пах обожгло теплом – горячая кровь быстро пропитывала ткань. А Ганнибал смотрел на него, словно завороженный: узкие губы дрогнули, раскрываясь, зрачки расширились, нефтяным пятном покрывая радужку… И в этот миг Уилл увидел то, чего не видел ни разу в жизни. Обожание. Поклонение. Экстаз. Словно фанатику явился Иисус из плоти, истекающий кровью в его руках. Но самое главное – Уилл почувствовал это. Он видел себя глазами Ганнибала, чувствовал влажность собственной крови, жар своего тела, его вес. Биение сердца. Нежный ток пульса. И жажду. Всепоглощающую, завладевающую сознанием. Жажду, от которой по внутренностям ползет огонь, от которой вены покрываются инеем. От которой он сходит с ума. - Как же давно я ждал этого, - шепчет он. – Захотел, как только увидел. И даже раньше. Этот твой особенный запах… Знаешь, его не перебивает даже та дешевка, которой ты мажешься по утрам. И движения мышц под кожей… Я же вижу тебя иначе, чем другие. Совершенно обнаженным, первозданным. Лишенным одежды и кожи. Только то, что под ней. Твою суть, Уилл Грэм. Твою сущность. - Не… Не надо. - Я знаю, что не надо, Уилл… Но ты же чувствуешь это сейчас, да? Ты в моей шкуре, я знаю. Поэтому ты понимаешь мое… Нетерпение. Будь моя воля, я бы забрал тебя целиком, без остатка, спрятал бы в себе, сохранил. Но ты знаешь, это невозможно. В голосе Ганнибала почти отчаяние, волосы растрепались, он не похож сейчас на себя – скорее на дикого зверя. Поэтому Уилл почти кричит, когда чужое лицо заслоняет свет, наклоняется все ближе и ближе. Он в панике. Он думает, что его найдут без лица, в луже собственной крови. Но Ганнибал поступает иначе – просто прикасается губами к губам. И Уилл снова чувствует это – чужое томление, желание рвать теплую плоть, желание вгрызться, почувствовать тугое сопротивление кожи и соленый вкус крови. Уилл чувствует, что он-Ганнибал уже делал так, он знает, каков на вкус человек. Алана делает шаг вперед: каблуки стучат по паркету. - Уилл? Уилл вздрагивает. - Опять, да? Он втягивает воздух со свистом, резко, до головокружения. Он не чувствует сейчас своего «особенного запаха». Даже запаха «той дешевки». Здесь и сейчас царит только Алана: свежесть ее туалетной воды, аромат дождя, темными каплями осевший на ее плечах. - Я в порядке. Алана улыбается печально. «Нет, Уилл, ты сходишь с ума. Опять», читает он в ее лице. - Я уезжаю, - говорит он ей во время одного из визитов. Он думает, она спросит «куда?» или «зачем?», или даже «давай попробуем все наладить?». Но вместо этого она улыбается одними губами – глаза остаются тревожны. - Я ждала этого, Уилл. - И Джек? - Ждали все. Даже Джек… Он порывался поговорить с тобой на эту тему, но я сказала, это лишнее. Сказала, тебя не переубедить. Уилл рассеянно кивает. На самом деле он не думает, что его «не переубедить». Он был почти готов к напору Джека, к мягкой, нежной убедительности Аланы. И теперь он растерян. Вот она, свобода. Но готов ли он к ней? Бросить все, уехать, жить вдалеке и в одиночестве… Сможет ли он? - Но ты же скажешь, куда отправишься, Уилл? Хотя бы мне? Он прочищает горло. - Конечно, скажу. Когда решит куда. Так он и оказался здесь, в новом доме, где вечные проблемы с отоплением, холодный, влажный пол в ванной и одиночество. Бесконечное одиночество.