Коридор

Красные глаза светофора скользят по прозрачным щекам машин, застрявших намертво в пробке. В Киеве вечер, первый снег и никто не подготовился. Уже старый декабрь ухмыляется человеческой глупости, перебирая ногами так быстро, что дни его, кажется, можно по пальцам пересчитать. Машина с ревущим сердцем-мотором стала её вторым домом. Она снова работает без жалости к себе, как сволочь. Готовится к концерту, ещё одному, рождественскому, закрытому, завтрашнему и в перерывах не забывает вспоминать, как там катится зелёное яблоко с руки в новом туре. Её Паша превращается в живые часы, которые не дают никуда опоздать боссу, и напоминают, как сейчас, что пока есть время — спи. Тина не слушается и следит за снегом, который мечтает не растаять, но всё равно по всем законам становится водой и стекает каплями вниз. Она стеклу и себе шепчет: «Не плачь». И улыбается тому, что город наконец-то накрыло белой простыней, и кошке, выскочившей из-за угла дома, чтобы перебежать улицу. Из груди вырывается визг и Кароль болеет за животное, пока оно не коснется лапами скользкого тротуара. Её маленькая девочка трогательна. А потом вспоминает Женины жёлтые тюльпаны, покрытые коркой льда, и его мокрые волосы. Она всегда их вспоминает, стоит наступить настоящей зиме. Глаза закрываются на чуть, пока машина не останавливается около 12 павильона. По её плану блестящее платье и промо к «Голосу». По всем другим — войти и встретить на площадке его. Вова быстро бросается словами: — Мне нужен красивый кусок вместе. Раз, два, шестнадцать, полетели! Тина ловит его глазами за край чёрного пиджака и понимает, что никто здесь не предупреждён. Они оба входят в белый кадр и выходят из самих себя. Дан не понимает, как ему быть рядом с ней, когда она попросила больше не быть. Дружить с женщинами он не умел. Играть на камеру тоже. Он закрывается, выстраивает на скорую руку стену, кажется, ей будет за ней проще. И между ними гуляет сквозняк. Она пробует спасти все дубли, быть хорошей актрисой, но ничего не получается. Тина сбегает в свою параллельную реальность, пытаясь распутать клубок из ощущений. Тепло их первой встречи уступило место неизвестности. Вернулись в дом на Севере. В нём этажей пятнадцать, она на первом, он на жилом последнем — Карлосон-дурачок. Лифт стоит и кнопка выжжена зажигалкой протестующих подростков. Здесь всё как обычно, монтёры ушли в запой, а им «привет» скомкать негде. Бешенство хватает и утаскивает продюсера за обе ноги на дно. Он решает отпустить их покурить, подышать, распутаться и войти в кадр мужчиной и женщиной, которые нравятся друг другу. А в ответ получает от Балана: «Без тебя разберёмся», и закрытую дверь. Бежевые стаканчики с имитацией кофе из-под не спящего автомата попадают в крепко сжатые руки. Один он тут же выпивает залпом и с размахом бросает в металлическую урну, оставляя на ней коричневые пятна, а со вторым возвращается их коридором. Она одна стоит в его тёмном конце, дырявя глазами окно. И его рука отбивает по выключателю, чтобы дать им хотя бы немного света. Дан садится ровно напротив, чёрными глазами, напоминающими вязкое болото, мучительно скользит от её пяток до макушки. И когда находит лицо, Тина не выдерживает, начинает метаться, как загнанный зверь, задевая локтём стену. За один шаг он оказывается рядом. Мужские руки встревают между спиной и стеной, притягивают к себе так, что она чувствует всю тяжесть его тела. — Привет. — Привет, женщина Война и Мир. Они наконец-то встречаются на крыльце того дома на Севере, чтобы первый раз по-настоящему поздороваться. Перед её закрытыми глазами начинают путаться кадры их общей плёнки.

***

День Сурка на девятом «Голосе» закончился, всей толпой и общими молитвами они сняли слепые прослушивания, остановились без перерыва любить то, что делают. В её голове последний час мелодия, до судорог в руках хочется успеть наиграть, сохранить, и ноги послушно ведут к вешалке. Она со всеми прощается, сама не замечает момент, когда оказывается в его руках. Он крепко обнимает и не видит, как её глаза от шока становятся большими и стеклянными. Сейчас у Тины должно родиться животное желание бега. Но его руки оказываются знакомыми, сильными, такими, в которых хочется жить. Она забыла, как это, так просто обниматься по-настоящему и испытывать чувство защищённости. Ей для этого нужно сходить на свидание, волшебное слово и что-то там ещё, чего не придумали. Она готова обниматься и прыгать в постель сразу, только если узнает что это он. И она в тот раз узнала. Вышла замуж. И больше не обнимается. Её руки с мокрыми ладонями продолжают висеть вдоль собственного тела. А он продолжает не отпускать, будто что-то знает, и хочет, чтобы она начала оживать. Балан побеждает, у них рождается общая традиция — объятия. Они путаются телами в начале встречи и в её конце, говоря на своём языке. Он обнимает её по-разному: бережно, коротко, резко, легко, трепетно, дерзко, долго. Она отвечает, запоминает и любит эти диалоги больше, чем те, что есть словами. А потом улыбается девочкой, когда идёт от своего вагончика до павильона, и кричит Паше на ухо: — Смотри, плинтусное животное, какой красивый снег, — палец тычет на снежинки, кружащие у светлой головы фонаря. Тем же вечером Паша усадит её около себя, чтобы спросить: — Ты можешь не отвечать, — он аккуратно выуживает слова, — мне как другу, но как своему менеджеру должна. Ты мой Белый Дом, а я твой пресс-секретарь, с чем мне идти к трибуне? Кароль вертит стакан и непонимание, и тогда Орлов договаривает: — Что у вас с Даном? Вся вода изо рта Тины оказывается на столе, и её мысль становится одним большим мыльным пузырём: — У нас… Да… Он же… — Он же? — Я ему могу нравиться, как материал для творчества, как человек, как сестра, как… — сравнения заканчиваются, и Тина находит самое лучшее, — как вон тот стул с косой спинкой у стены. Если бы Орлов жил свой первый год, он бы ей поверил. Но Паша давно понял, что взрослых не существует. Все только делают вид. Тина напоминает маленькую девочку, которая гадает на ромашке, и сейчас она ему нравится. Все женщины с блестящими глазами красивы, как чёрт, и легко заражают жизнью. — Я вчера был на мосту. И там, знаешь, сильно бил ветер в лицо. Если ты чувствуешь это, значит, это существует. Глаза. Руки. Дыхание. Энергия общего: мужского и женского. Ты сама знаешь, мы, мужчины, проще. Нам не интересно — всего этого нет. Это ветер в лицо, Кароль. Он бьёт. И ты точно это понимаешь. Другого не дано, — он решает ей помочь. Ужин переварится быстрее, чем диалог с Пашей. Она чувствовала, что между ней и Даном электрические столбы с натянутыми проводами. Но пряталась от тока и не ожидала, что тот, кто на расстоянии вытянутой руки от неё, тоже его видит.

***

— Ну что, пойдём, сделаем это? — Дан выпускает её из своих рук, чтобы поймать согласие. Про таких говорят: «Бунтарь». А он про себя нашёл другое объяснение: жить по сердцу. Стаканчик с уже холодным кофе опускается на пол, а Заводюк на колени перед фактом, что съёмки пройдут по сценарию Дана. Они снова попадаю в ловушку кадра, в котором нет ничего лишнего, кроме него и неё. Две пары глаз налаживают электрические сети, но надолго не хватает, когда Балан начинает улыбаться так, что оголяется ямочка на подборке. Её тело начинает дрожать, выпуская по ноте смех, пока не срывается и насовсем. Второй кадр тоже испорчен, когда забывают, что решили головы повернуть в разные стороны, и снова пачкают друг друга слюной от хохота. Вся съёмочная группа впадает в истерику вместе с ними, а Вова чешет затылок, завывая: «Ну, хоть чуть-чуть страсти, ребята, пожалуйста». И Тина готовит провокацию: — Так что там по сексу, Дан? Предварительные ласки не нужны. Балан быстро раздевает её глазами, заставляя прокручивать ту самую общую старую плёнку и краснеть по самое декольте. Загоняет Тину под лампы и придавливает к стене, она отвечает, смотря вниз на его штаны. — Иди-ка сюда, — Дан срывается, хочет вцепиться ей в горло и выцепить всю настоящую. Забрасывает на своё плечо, будто они самолёт, где он стальной корпус, а она визжащее крыло, что уши закладывает. Всем пассажирам продолжает быть смешно. А кто-то даже советует: «Выброси уже её в окно».