«Знаешь, однажды будет не важно что мы с тобой, а жаль. И неслучайно, хоть и печально, скоро снова придёт февраль».
Он любит её голос, даже если бы она не пела им никогда. — Садись, — Балан запускает ветер и Тину в салон машины. Она не спешит, успевает заметить, что чудовище вязаное с таким же вязаным сердцем внутри висит на том же месте. И шипит: — Опасно. — Почему? — чистая его провокация. — Нет. Кароль машет длинным пальцем перед лицом, таким только на фортепиано и играть. Смотрит, как его шрам тонет в густом свете единственного фонаря и по слову вытаскивает: — Ты меня так просто не разведёшь. Стоит всё сказать словами, как это становится реальностью. Мы на грани. Давай продолжать балансировать. — Иди ко мне, — он зовёт и приближается сам. Губами трогает губы. Первый захватывает кожу. На язык собирает вкус мерзкой помады, жвачки мятной и теплой её слюны. Она чувствует его холодный рот и отвечает живо, глубоко, просто. Подбородком бьётся о подбородок. Ладонью накрывает маленькую щёку. Большим пальцем оттягивает закрытое веко. Чтобы ей не вином икалось — трепетом. — И мы банально поедем к тебе и займёмся сексом? — Да! — у него из груди вырывается криком. — Больной, — она от смеха переламывается пополам и выпадает из света в ночь, — какой же ты больной. Темнота лишает контроля. Тина не замечает, как Дан уже цепляет зубами длинную сережку и вливает мягко в ухо: — Ори: «Я согласна». — Не буду. Зачем? — дышит рвано. — Потому что ты свободная. Потому что ты живая. Потому что ты тоже хочешь этого. Киев переворачивается и ворчит, когда эхом над ним пролетают рваные: «…лас-на». И любой прохожий угадает, что так можно отвечать только ему, мужчине.***
Под пятками складками морщится простынь. Она просыпается, когда уже слишком светло и солнце укатило за противоположную сторону дома. Голое тело раздавлено размякшей мужской рукой. И нет желания её убирать пока он не открыл глаз. Голос, чуть пачканный акцентом, говорит первым: — Привет. — Привет. — Специально это сделал, чтобы ты не убежала, — он убирает руку, задевая твёрдые соски на её груди, заставляет выпустить воздух из лёгких, — у меня на утро были планы. — Какие? — говорит тихо, больше смотрит. — Ну, — начинает загибать пальцы на руке, — ещё раз заняться сексом, если получится. Ты, знаешь, выбрала уже не мальчика. А потом грязными, к чёрту душ, съедим всё в холодильнике, — на ладони четыре пальца остаются торчать вверх, — План? — План, — она смеётся почти не слышно, а потом резко наваливается на него всем телом, вдавливая в кровать, чтобы выпросить, — Ты не старей так быстро, ладно? Руками за лицо цепляется, что за последние сутки стало колючим. Кончиками пальцев ловит лапки морщинок у глаз. Сопротивляется. Разглаживает. Хочет ещё сказать. Не может. Давится режущим комом в горле. — У тебя тоже появился на меня план? — Дан пытается превратить всё это в большую шутку. Сбрасывает её с себя. Щекочет. А вместо смеха в двух синих глазах находит страх. Ей сейчас нужен тяжёлый ответ. — Я не умру, Тин. Он целует её в лоб. Издалека может показаться, что он никогда не будет стариком. Правда в том, что будет быстрее, чем об этом успеешь подумать. Дан Балан уже не тот мальчик с ролика, от которого скрипит сахаром на зубах. На голове волос стало меньше, а желания нудить — больше. У него привычки уже скучные взрослые. Меньше разговаривать. Чаще включать звон тишины, потому что все ответы в ней. В лес ездить, чтобы без маршрута. Терять ключи разные: от квартиры, людей и самого себя. Детей любить, даже их подростковый острый возраст, когда максимально всего хочется. Особенно жить. Он думает, что в детях правды больше. И если своего родит, постарается объяснить: весь мир — твой, можешь быть в нём кем угодно, главное, человеком хорошим. Нельзя кому-то давать обещание не умирать. Но иногда это нужно, чтобы не дать умереть другому. — Когда мне трудно, я представляю себя в конце пути. Старой стою на обрыве. И ещё раз спрашиваю себя. Почему-то в этом месте ответы становятся простыми, сложное — лёгким, большое — мелким. — Ты спрашивала обо мне? — И моя старушка сказала, что не проснуться с тобой ещё раз, это какая-то чушь. Собачья, вроде бы, — теперь она по-настоящему давится смехом и прижимается к его плечу. — Ты это поняла зимой на первом Вовкином собрании? — Не так быстро, — театральная пауза, — когда села в машину после него. — Кстати, Кароль, у меня к тебе давно вопрос. Ты часто мальчиков вот так вот используешь? — он отбрасывает одеяло в сторону, оставаясь в чём мать родила, и они снова смеются, пока Дан не переворачивает в серьёзность. — У нас с тобой дальше могут быть другие истории с другими людьми. Но такой как эта уже не будет. Она не повторяется. И не важно, что получится в итоге, — не сдерживается и выплёвывает откровенно, — мы пиздец счастливые, ты это хоть понимаешь? Настоящие встречи случаются редко. И уже, хотя бы поэтому, у меня нет никакой грусти, у которой твоё лицо. — Я тебе говорила что ты мудрый?***
Это утро, кажется, замерло и не дышит. Она опирается двумя руками на серую раковину так, что все мышцы в струну натягиваются и остро выступают ключицы. Смотрит себе в глаза через зеркало, висящее над комодом. В них будто цветастое бельё в барабане крутится. Слишком много суеты. Обнажённая грудь свисает вниз. Ещё чуть-чуть и Тина сбегает от напряжения, прислоняясь лбом к прохладному стеклу. Но мозг не даёт так просто уйти и быстро меняет способ. Ставит кассету с голосом Паши и красной датой: «Вчера». — Почему ты не можешь с ним общаться также как со мной? — Ты в своём уме, — Кароль отходит от стола, готовая его опрокинуть и доказать Орлову, какую ересь он сейчас сказал, — Во-первых, он не ты. Во-вторых, он со мной тоже не до конца открыт. В-третьих, … — В твоём мире вообще-то так не положено? Ты снова хочешь сидеть на стуле и чтобы вокруг тебя кружили и как-то доказали своё отношение? А ты будешь делать ничего? Нет, я понимаю. Он по сравнению с другими смертными к тебе очень близок. Но всё равно не даёшь ему узнать о себе главное. Ты всегда сбегаешь. Её вытолкнули на свет. Захлёбывается. Молчит. — И вообще люди до странного глупые. Они хотят любви. Но ведут себя так, будто она им не нужна, — Орлов заканчивает. Паша сам не признаёт привязанностей. Все люди — путешествия. А они, как известно, заканчиваются возвращением домой. Он живёт один. Точнее убеждает себя в этом, чтобы избежать знакомой боли. И, может быть, поэтому так хорошо понимает, что делает Тина. И так предан тем, с кем плывёт в одной лодке. Она начинает различать цвет мелкой плитки на стене душевой, только когда по щеке скатывается пена и рот забивается горьким мужским шампунем. На выходе они не просят друг у друга прощения, мол, ошиблись снова, и обходятся без дежурного: «Пока». Она только ночью набирает ему буквами со старой Nokia:«Я тебя не-на-ви-жу».
Его очередь улыбаться и не попадать пальцем в строчку «SMS/MMS».***
Безымянная дверь в 12 павильоне распахивается без стука. В розовой помаде и большом махровом халате поверх цыплячьего платья падает на его провисший диван. Балан стоит аккурат посреди маленькой комнаты в футболке и одних трусах, улыбку в стену прячет. — Что делать будем? — она спрашивает и хохочет, когда понимает всю комедию ситуации. — Посмотрим, как пойдёт. А вообще ходят слухи, что сейчас выход команды Тины Кароль. Не знаешь кто это? — Дан, а если они сейчас всё провалят? — она привычно тревожится. — Не провалят. Они воюют за каждый твой взгляд, признание, слово для себя. Они все влюблены в твой образ. Но не в тебя. Потому что не узнают кто ты. Хотя, им это и не нужно знать, на самом-то деле. — А ты влюблён? — Нет, — точный ответ и кувырок в безопасность, — Ну, а если они все всё провалят, то посадим в лодку и ногой толкнём в океан. Тебя признают профнепригодной. А я снова выиграю этот несчастный конкурс. — Ты охренел, Балан? Тина не изменяет себе и начинает бросать в него всё, что находит под собой на диване. Он успевает увернуться и тихо ликует под нос. Получилось завести Кароль на победу. За дверью скрипит полом и голосом её менеджер. Ему поручили привести, то ли свою госпожу, то ли рабыню, так ещё никто и не разобрал: — Так, женщина, которая ничего не поддерживает, и мужчина, который её поддерживает. Тушите свет!***
— Ты со мной или так? — он стоит с ногами на кресле с её именем и пытается понять не про это шоу. — Мы вместе, только ты береги нервы, — её выдаёт смешок, о который спотыкается. Слишком много нужно, только она сама знает сколько, чтобы произнести это вслух не в их коридоре. Тина отпускает себя на свет. Привыкает быть рядом с ним нелепой, смешной, слабой, злой, некрасивой. Скандалит часто с собой по этому поводу. Но уже с прогулами. Его лицо мягкое, смотрящее не сквозь, а на неё — причина. Она себе признаётся, что хочет чувствовать. И этого достаточно, чтобы сейчас стало легко. Они на одно кресло, как у него в квартире. Не для кого. Он спускается, чтобы сесть. Она подлавливает двумя пальцами, трепет за щёку, склонившуюся голову мужскую. Нервничает, задевая кожу ногтями, и опирается не на кресло — на его плечо. Проваливается пальцами между его пальцев. Чувствует ладонь сильную шершавую, кольца его прохладные и губы тонкие тёплые. Он выцеловывает выступающие кости белые больше, чем строк у Земфиры в песни. И она не хочет его отпускать. Держит за большой палец. И пружинит вперёд, отскакивая назад ему в губы крича про одиночку, точки. Срывается на метра три, чтобы вернуться и обнять признанием: — Побежали летать. На повторе мнут одежду друг другу и пальцами кожу. Самые содержательные диалоги. Вместе им просто хорошо. — Мы, понимаешь, наконец-то нашли саундтрек наших, — не знает, как обозвать прилюдно, потому что не зачем это всё. И цепляет в конце безопасное к отношениям: «На проекте». А у самой от вранья подбородок дёргается и глаза в пол смотрят. — А знаешь, мы продолжим, — он ведёт её за собой, пусть она пока и стоит с открытым ртом после, но таким счастливым ртом. Дан не спрашивает перестала ли она быть ему любовницей, когда кому-то жена. С возрастом к себе претензий больше, чем к другим. Сам придумал для них немало проблем. И когда она стоит спиной к камере и выбирает смотреть на него так, будто он главный везде, не только здесь. Он понимает что может. Купить дом с двумя связками ключей. Предложить ей всё своё. Поговорить с её сыном. Попробовать родить ещё одного. Под софитами этого шоу она впервые оказывается не одна. Дан поёт за неё; хлопает; волнуется; кричит; отбивает правую ладонь о тумбу; бьётся в восторге. Балан танцует с ней под свою же песню, будто они в старом пионерском лагере в лесу, и распугивают своей нежностью всех чертей. Прежде тех, что сидят в них самих. Она дышит со своими участниками в одном ритме, трясётся с ними, интонирует и знает, что за спиной его грудь. Ей не обязательно, чтобы он её каждый стул спасал. Важно знать, что он там всегда стоит. И с каждым новым человеком на сцене Тина ищет его ощупью. Ей нужно знать, что он переживает каждые три минуты. Ловит дрожащей рукой его руку в наэлектризованном воздухе и просит шёпотом: «Послушай мальчика». Дан слышит и слушает, чтобы она больше не ходила в треморе. И подлавливает, когда женский подбородок заходится нервом. Кароль подпирает виском красную спинку, трёт виски, незаметно вытирая слёзы. Делать больно кому-то себе хуже. Горячее живое чувство заставляет заламывать руки и спрятаться за креслом. Знает, что он к ней придёт. — Послушай, сердце своё послушай. Ты знаешь, кого выбрать. Давай, ну, моя, — он обнимает, говорит так, чтобы только ей было слышно, — Я болею за тебя. Кароль вытирает слёзы. Слушает своё клокочущее и его. И когда, казалось бы, пора на сегодня всем заткнуться, а свету погаснуть, жизнь начинает громко смеяться. Тина по-девичьи обнимает себя за плечи, Настя с Лёшей мечтают лечь, но прыскают звуками, когда Дима упрямо ждёт свою бабушку. Но сегодня везёт не ему. Дан узнает с закрытыми глазами по запаху, рукам тёплым и резкому сердца стуку. Он делает вертолёт губами, прямо как в детстве мальчиком, и роняет голову с шеи себе на грудь: «Ма-ма». Маленькая женщина в белом платье кружит на сцене. А перед ним дом большой, над которым всегда встаёт солнце. И он улыбается ртом и глазами с монету пока ещё никто не видит те два кирпичных этажа. Кароль быстро проматывает на полчаса вперёд и превращается в дикие семнадцать, будто она у мальчика, без дурацкой коробки конфет для мамы, да ещё и в платье порванном. Мама внезапно оказывается дома. Застаёт их в неудобной позе врасплох. Он дураком улыбается. У неё колени не слушаются. — Укради невесту, — сама не замечает что говорит. Правда срывается с поводка впереди протянутых рук к Лёше. Первым, конечно, Дан собирается. Вытанцовывает навстречу. На сцену, как на порог детства заходит. Тоска оглушает. Глубоко забирается под кожу, когда мама оказывается рядом. В горле пересыхает. Мокнут чёрные глаза. Он пытается быть тем дерзким Баланом, ворожить руками по воздуху, но ни черта не получается. Мама едва конца песни дожидается и крепко руки на его спине скрещивает. Так сильно к сыну прижимается, что ноги открываются от земли. Он рядом с ней чистым становится. Тина пальцы заламывает, пытается сохранить остатки макияжа и, кажется, проснуться. Если бы увидела эту женщину в толпе, то так бы ошалело не улыбалась. Не гадала бы путано, что сейчас та подумает про неё. Скорее решила, что над тётей хорошо поработало стадо хирургов. И та пытается удержать то, что ей не принадлежит — молодость. Легко обошла бы стороной. Только руки складываются, когда Люда, начинает за ребёнка молиться. И тогда всё равно становится, сколько она там себя и в себе меняла. Её дело. Главное, что с дистанции не сошла и любить до сих пор может. Она Тине нравится. Дан с мамой не были идеальными. Люда не сразу научилась с ним дружить. Спорили, ругались, молчали и бросались словами больными. А потом поняла, что самое ценное, что можно дать этому человеку — свобода. И тогда вышло больше, чем дружба. Он вырос и до сих пор молча прощения просит. Мир пытается высыпать у её ног. Хоть знает, что ей достаточно счастья его и немного объятий. А ему, чтобы просто была. И сейчас у него виски мокрые и синие вены кровью пульсируют. Тина исподлобья смотрит на честного раздетого и сама напротив стоит эмоционально голая, разве что одной рукой прикрывается. На второй свадебной от мамы Кароль вновь страхами подавится и захочет исчезнуть. Кричит, Диму от себя на шаг отпустить боится. Нервничает. Они с Даном одного цвета — красного. И Балан решает руку ей свою предложить: — Пойдём туда. Они выходят на свет накаченные адреналином и вместе. Угловато танцуют, и он пытается возбуждённо перекричать музыку дважды: «Вы так похожи». Ему важно, чтобы Тина это услышала. И так сильно сейчас ей его хочется, что выходит только по плечу кулаком ударить. Выживут только влюблённые.***
Он ловит её ночью в их коридоре, который уже прошли: — Поехали со мной в горы. Завтра. Она растворяется, не оставив ответа за любимым углом. В обед приходит сообщением:«Освобожусь через час. Забирай на Институтской».