Как "братья"

      Тома вёл себя со всеми, как старший брат, — опекал и поддерживал, подбадривал, гладил по голове и взглядом говорил, что всё это лишь ночной кошмар, что все они обязательно проснутся от него и найдут ответы на все скребущие в груди вопросы.       Тома имел идиотскую привычку всех обнимать. Точнее, класть руку на плечи любому, рядом с кем стоял, и не важно, была ли это единственная девушка в их компании или же кто-то из парней — себе на уме Субару или слишком уж раскомандовавшийся Рэй. Проблема была как раз в нём.       Если их подруга под руками Тома таяла и краснела, будто фантазируя о том, как эти же руки будут дарить ей цветы и укрывать по ночам тёплым одеялом, а Субару просто молча терпел, никак не реагируя ни на своеобразные объятия, ни на попытки потрепать по волосам, то Рэй…       — Убери руку, — шипел он сквозь зубы, прерывая на миг объяснение плана. Тома делал вид, что ничего не понимал, и тогда уже Субару приходилось ловить его за запястье и уводить руку подальше от воротника чужой форменной куртки. Рэй делал вид, что успокаивался, и продолжал говорить, но теперь каждое слово он чеканил так, как будто расстреливал неугодных.       Неугодным, впрочем, был один лишь Тома, который продолжал ребячливо дурачиться даже сидя за рулём, который говорил всегда с тёплой улыбкой и который, казалось, вообще не переживал по поводу того, что все они застряли в смертельной ловушке. Для Тома вся жизнь — игра, а он в ней тот самый смелый, что идёт ва-банк.       И потому самое шокирующее для него во всей этой кутерьме — видеть, как ва-банк идёт кто-то другой. Тома не успел даже слова сказать, а Рэй и Субару уже подкинули монету — фортуна сыграла в пользу белобрысого, на что Рэй только чертыхнулся, забирая у него ключи от их с Тома на эту ночь комнаты.       В придорожном мотеле было на удивление комфортно. Широкие кровати, стоявшие вдоль стен, были мягкими, одностворчатое окно выходило во двор, и холодный свет уже вышедшей луны попадал в комнату приглушённо. Тома прикрыл глаза, уложив руки под голову, и слушал, как вошкается, чертыхается себе под нос и мечется по комнатушке Рэй. И улыбка наползала на губы сама собой, когда его возню прерывало недовольное фырканье — будто маленький лисёнок бесился от того, что не мог выудить мышку из норы.       Да только вот лисёнок маленьким уже давно не был. Он учился в своём престижном медицинском ВУЗе и уже знал, как можно разделать труп человека минут этак за семь, а ещё знал, что Тома внимательностью не отличается, потому к нему можно подкрасться вот так вот, пока он напасти не ожидает и пока доверяет всецело.       И Рэй был прав — Тома не ожидал, что кровать прогнётся под чужим весом, а к матрасу его предплечья прижмут чужие до боли холодные ладони. Уголок левого глаза у Рэя чуть дёргался, а сами веки были поджаты — злился сильно и давно, и вся эта злоба кололась на кончике языка одним-единственным желанием, странным и эгоистичным, — стереть с лица Тома улыбку, выгрызть её оттуда и сделать так, чтобы долго ещё не появлялась там.       Из-под форменной куртки пышет жаром, горячее пламя из блеска рыжих волос перетекает плавно под чёрную-чёрную радужку глаз, и Тома задыхаться начинает, когда видит Рэя таким. Не потому, что страшно, а потому, что где-то тонкой-тонкой паволокой ползёт осознание того, что есть во всём этом что-то критически неправильное.       Наверное, то, что Рэй нависает над ним, опираясь на колени и локти. То, что дышит он, как загнанная лошадь, почти в самые губы, а смотрит в глаза так, как будто собирается испепелить. И то, что всё это делает Рэй — тот самый, которого Тома по-особенному всегда чувствовал и за которого сердце болело сильнее всего.       Тома вёл себя со всеми, как старший брат, но Рэю он почему-то этим братом хотел быть. Потому что Рэй берёт на себя слишком много. Потому что Рэй уверен твёрдо, что только он сделает так, как надо. Потому что Рэй хоть и злобный, хоть и раскомандовался, хоть и слишком много каждую секунду думает, но заслужил, чтобы на его плечах чья-то рука подбадривающе лежала. И заслужил этого гораздо больше, чем весь остальной мир.       Тома хотел стать Рэю кем-то вроде названного брата, но названных братьев не целуют пылко и страстно, впиваясь в опалённые дыханием губы со скоростью хищной птицы, пикирующей с неба. Названным братьям не зарываются в волосы, не срывают с них тонкую резинку и не оттягивают за них назад, чтобы языком между зубов проскользнуть. И названным братьям не ставят колено между ног, чтобы зажать окончательно, чтобы не выбрался точно из цепкой хватки.       И Тома правда почти задыхается, когда Рэй рывком на его шею переходит, давая восполнить весь выпитый из лёгких воздух. Он стонет громко, когда за волосы снова тянут и когда кожу обжигает болью от укуса, и в вибрирующем надрыве его охрипшего вдруг голоса тонет хлюпающий хлопок, губами Рэя где-то возле сонной артерии оставленный.       Сам Рэй полыхает уже не глубоко внутри, а ощутимо снаружи — жаром из-под его форменной куртки прожигает так, как будто одновременно сотню конвекторов включили, на его щеках заря румяная алеет, а в глазах — в той самой чёрной-чёрной радужке — вдруг разверзается пропасть бездонная, края которой языки адского пламени лижут. Он отпускает волосы Тома и выпрямляется, на его бёдра садясь, а после совсем уж по-хозяйски лезет ладонью под тонкую футболку.       Тома забывает, как дышать, хотя бы потому, что кончики пальцев у Рэя холоднее, чем свет их, реальной луны. Они медленно скользят по груди и напрягшемуся вдруг животу, а после замирают на секунду на пряжке тонкого ремня. И Тома кажется, что вселенная вот-вот схлопнется — когда руки Рэя дальше скользнут и когда одна из них снова без всякого стеснения в волосы заберётся.       Но Рэй этого не делает. Не касается и не дышит жарко во влажные от своих же поцелуев губы, только прожигает взглядом, от которого не то страшно, не то жарко становится. И лениво спускается с кровати, застёгивая форменную куртку на все замки — чтобы жар этот никуда не выпускать. Поднимает с пола как бы играючи резинку и кладёт её на бешено вздымающуюся от по-прежнему сбитого дыхания грудь, а сам разворачивается и идёт к двери, на защёлку закрытой.       Но у самой двери оборачивается, и чёрные-чёрные омуты его глаз ненадолго отпускают языки адского пламени на волю — чтобы облизали с ног до головы, пустили волну мурашек жгучих да сердце на пару секунд остановили. И улыбается теперь сам, пока смотрит на алое зарево у Тома на щеках и на его лицо, растерянно дрожащее.       Тома ведь хотел стать Рэю кем-то вроде названного брата, но пока что может только часто-часто дышать и свежую яркую метку на своей шее похолодевшей вдруг ладонью прикрывать. Потому что названных братьев не прижимают к мягкой широкой койке в придорожном мотеле и не целуют до красноты на влажных губах.       — Зато ты теперь не улыбаешься. И таким ты мне нравишься гораздо больше.