everybody's looking for someone to follow finding the whole thing hard to swallow
***
Мотаться в относительно прилизанный по сравнению с шумным Берлином Париж с самого начала показалось идеей не из лучших — Дэйв ее, по крайней мере, поддержал даже не сразу. Расстояние между этими двумя городами составило тысячу с небольшим километров. Единственное, что Гаану оставалось на тот момент, так вздохнуть и буркнуть куда-то себе под нос что-то вроде «ладно, хер с ним, и там приживусь». Во время полета — он оказался более-менее выносимым, что его приятно удивило — Дэйв ни разу не издал ни звука, никому не трепал нервы своим возмущением и даже смог найти в себе силы вздремнуть час-другой. Вот правда, он изо всех сил старался не думать о Мартине, что время от времени обращал свой взгляд в его сторону, думая, небось, что никто не заметит того, что он откровенно пялится. Он, Гор, такой наивный, слишком самоуверенный — Дэйв может порой не сообразить в последний момент, но идиотом он бы себя никогда не назвал. Да и никто бы не назвал — это как по минному полю пройтись. Серьезно, он не настолько глуп, чтобы не догадаться о том, что на него засматриваются битый час и не собираются на этом останавливаться. Хотя, конечно, такие взгляды обычно ничего хорошего собой не предвещали. Мартин — человек в принципе не из простых: он говорит одно, но делает диаметрально противоположное своим словам. И все равно события каким-то немыслимым образом — Дэйву не хотелось знать, каким именно — складываются так, как нужно. Точнее, так, как нужно самому Мартину, а Дэйв лишь просто участник этой игры. Он невольная жертва в игре, исход которой уже был известен заранее. Но пока ни одна из двух сторон не осмелилась когда-нибудь прекратить эту игру. И сейчас не хочется. Мол, если Мартину хочется, то пусть играется с ним дальше, пусть поступает так, как ему заблагорассудится, пусть хоть лицом в грязь макнет, ведь всем же нам известна истина, собой гласящая: «смеется тот, кто смеется последним». И этим последним будет Дэйв.***
Полет из Германии во Францию дался Мартину весьма тяжело: на нем сказались усталость, показавшаяся в какой-то момент многовековой, бессонница и излишняя нервозность, потрясение от событий минувших дней. Он все прокручивал в голове ночь, когда обнаружил под дверью своей съемной квартиры пьяного, практически неадекватного Дэйва. «Да уж, — подумалось Гору тогда, — он должен был быть последним человеком, знавшим об этой квартире». Но и поделать он тогда ничего не смог, кроме как впустить невменяемого и полусонного Гаана к себе. Он припадал перед ним на колени, бурчал что-то неразборчивое, одному только ему и понятное, на что Мартин тогда в обречении закрыл глаза и старался изо всех сил не придавать никакого значения его словам. Но одно единственное «ты мне нужен» норовило добить его окончательно, хотя Мартин и надежно скрыл — хотя необходимости не было, Дэйв был в состоянии нестабильном, чтобы распознать это — его грусть, немыслимую тоску. А вскоре Дэйв и вовсе уснул — и только уже потом Мартин мог вздохнуть с облегчением. Пускай и неполным. С самого начала был очевидным факт того, что в ближайшее время они с друг другом и словом не перекинутся: Гаан в трезвом уме из чистой гордости не пойдет на это. Он будет дуться до последнего, и неважно, кто из них виноват. А виноватым был Мартин, и это чувство его кололо с особой резвостью прямо в грудь — ничего не поделать. Ему и самому хотелось бы кинуться Дэйву в колени и между делом пообещать, что все закончится, что он предпримет все необходимое, чтобы согнать сомнения. Но нет, он не готов. Сейчас не готов. Он знает, что проиграет Гаану во всем остальном, если отдастся ему полностью — и не в сексуальном плане. А думать о том, что Мартин уже давно себе не принадлежит, вовсе не хотелось.***
— …а ведь это было всего-навсего актом чистого благоразумия, — Флетчер был крайне возмущен тем, что сидящий напротив него человек особо и не вслушивался в то, что он говорил, но он уже привык не ждать от Уайлдера чего-то подобного — для них все кончилось уже давно. С концом тура в поддержку пятого студийного альбома все пошло по, откровенно говоря, пизде — и это если не огорчало, то неимоверно злило. Теперь его способно довести до каления буквально все что угодно, что только происходит в этом мире. В качестве примера можно взять газету, которую сейчас читает Алан — точнее, делает вид. И это просто для понимания того, насколько ситуация абсурдна и запущенна; в какой тупик Энди уже успел загнать самого себя. …а искать из него выход, видимо, не торопится. Да и нужно ли? — Зато ты попытался, а это уже что-то да значит, — и, слава дьяволу, Великий и Ужасный Алан-из-Хаммерсмита удостоил его своим ответом, чем и сбил с толку — на то с самого начала был расчет. — Только мои попытки никому погоды так и не сделали, — Энди едва ли нашел в себе силы сохранять самообладание — комья уже неизбежно подкатывали к горлу. — М-м, — Уайлдер и бровью не повел, а Флетчер даже не знал, что ему сейчас больше всего хочется: убить Алана или ликвидировать себя самого. Это «м-м-м» в исполнении Алана всегда было его слабым местом. А если быть точным, то одним из таких — с появлением Уайлдера в его жизни, что и до того была относительно неспокойной, Флетчер все чаще и чаще стал обнаруживать в себе все новые и новые слабости, прежде не привыкший копаться глубоко внутри себя — мало ли какой мерзости там можно было нарыть. Но изучать Алана и психологию его внутреннего мира ему нравилось. Тот оказался достаточно не податливым, а потому самые ранние потуги выйти на прямой контакт заканчивались плачевно — Алан молча кривился и уходил. И выход у Энди был лишь один — идти напролом. А это самое «идти напролом» содержало внутри себя сразу несколько испытаний — в частности, для себя самого. Ему было нужно доверие Алана, ему нужна была искренность Алана, ему нужна была подлинность тех слов, которые тот с осторожностью произносил вслух — ему ничего не стоило, а Флетчер каждый раз бросало в жуткий тремор. Но, похоже, ничего из этого он не получил. Ему не хочется терпеть и выносить на себе весь этот головняк, который и называется «Depeche Mode», ему не хочется быть «мамкой» всех остальных — у них что, своей головы на плечах нет? Ладно, нет, это он всегда сам проявлял инициативу, так что искать крайних кажется неразумным. — Так ты… кофе будешь? ...как и, впрочем, все остальное.***
Самой приятной вещью накануне грядущего вечера для Алана оказалось то, что он остался один в полной тишине. Такая обстановка располагала для полного погружения в излюбленную работу — она и в самом деле пробуждала где-то в глубине сознания неподдельную радость от того, что он делает и как он это делает. Жаль, что остальные не могли с ним разделить его энтузиазма: Дэйву побоку, с Мартином работать крайне сложно, но можно, а Энди — отдельная пища для размышления, коих успело накопиться изрядное множество. Например, вот, на кой черт он сжег свою эффектную — Уайлдер на нее велся — рыжую шевелюру? Его образ теперь не столько уникален, каким был раньше. А ведь он же, Флетчер, такой бледный, худой, длинный, напоминал Уайлдеру смерть — она передвигалась ровными шагами то в одну сторону, то в другую безо всякого на то желания. Энди становился живым с ним. Это было в те мгновения, когда они могли оторваться от внешней суеты и насладиться моментом, покуда была предоставлена возможность. Вот, они вдвоем расположились на пыльном кожаном диване при Хансе: Алан блаженно устроился на коленях Энди, пока тот пропускал сквозь пальцы его налаченные локоны. Это было их сакральной идиллией. «— Я не уверен в том, что происходит между нами, — сказал Флетчер в ночь перед последним концертом в поддержку «Black Celebration», ничем не прикрытое беспокойство сквозило в его голосе. — Брось, не обламывай малину, — отмахнулся Алан, шарящий в карманах джинс в попытках найти зажигалку. — Ты разве не доволен тем, что все обернулось именно таким образом? В чем твоя проблема, Флетч? — Не хочу показаться пессимистом, но я не могу не сомневаться, — ответил Энди. — Мы с тобой крупно рискуем. И в данный момент я стараюсь мыслить разумно, насколько это возможно в нашем случае. — В нашем случае логика давно мертва, — Уайлдер победно усмехнулся, все же найдя заветную зажигалку. — Дэйв говорит вот что: «наслаждайся моментом до тех пор, пока не почувствуешь, как медленно подкрадывается пиздец». Не знаю, кто давал ему такие наставления, но отчего-то хочется мне верить этому парню. — Дэйв заслуживает доверия. Он честный. В отличие от тебя.» …и Уайлдер тогда сделал вид, будто пропустил это мимо ушей, но на самом деле он вновь и вновь мыслями возвращался к этому разговору и к этой фразе. Он только что осознал, что, предавшись воспоминаниям, жестко фальшивил, не попадал в такт, да и вовсе не вдумывался в то, что он делал. Флетчер, Флетчер, Флетчер — везде он. Но, правда, где его рыжие волосы? С горькой усмешкой Алан в очередной молча подмечает для себя, что все же логика давно запустила себе пулю в лоб. А ведь они все еще даже не успели войти во вкус этой опасной игры.***
Дэйв добрался до отеля уже затемно — до этого он расхаживал по парижским улицам, осматривался тут и пытался «прижиться» — он себе это пообещал перед полетом. И за часы блуждания по городу он для себя выявил следующее: тут не заблудиться. Неважно, по какой тропе пройдешь — ты так или иначе вернешься туда, откуда пришел. Тут нельзя сказать, что Гаан счел это плюсом — скорее, чем-то между минусом и плюсом. Пятьдесят на пятьдесят — вот и все. Ему еще с подростковых лет доставляла неподдельное удовольствие игра в прятки, но только в ней Дэйв установил одно-единственное условие «меня никто не должен найти, как бы ни старался». Но ему уже давно не шестнадцать лет, и затевать игры означало «жить по заданной схеме». Ему нравилось прятаться от Мартина. Он мог то исчезнуть из поля его зрения, оставив того в полнейшем неведении, то держаться так близко, насколько то было для него возможно — условия его игры предусматривали и вовсе обратное. Ему нравилась темнота, но он не выносил тишины. Поэтому всякий раз, когда предоставлялся шанс, он пытался свести ее к нулям. И Мартин тоже никогда не молчал в его присутствии — разве что в моменты, когда в словах нужды не возникало. Поэтому всякий раз, когда была такая возможность, он мог в блаженстве прикрыть глаза и позволить себе оказаться во власти чужих рук — они же доверяют друг другу, разве нет? Это были те мгновения, когда Гаан терял над собой всяческий контроль — и Гор знал, как воспользоваться этим. «— Знаешь, я не жалею, — Дэйв по обыкновению оказался первым, кто прервал повисшее в атмосфере молчание; он задумчиво смотрел на Мартина, прижавшегося к его боку. — То есть, правда, ни о чем не жалею. Все было бы несколько иначе, не окажись ты здесь. Только мне совсем не хочется думать о том, что будет завтра. Знаешь, Март, а вдруг этого завтра и вовсе не будет? — Завтра будет завтра — вот и все, — Гаан сдавленно выдохнул, стоило ему почувствовать прикосновение холодных пальцев Мартина к своей оголенной коже. — Мне не нравится то, к чему ты клонишь. — Мне тоже не нравится то, к чему я клоню, — в свою очередь Дэйв прикоснулся к выжженным волосам Мартина, и каким-то образом подобное его всегда успокаивало, эта схема никогда сбоев не давала. — Иной раз страшно проснуться утром и не обнаружить тебя здесь, со мной. Это… странно, да, но я и сам странный. — Ты тут не при чем, — Дэйв отчаянно старался не смотреть в глаза напротив, и в данный момент это выходило у него лучше всего остального. — Это мне стоит разобраться в себе окончательно. Но на то требуется время. И очень много времени. — Да мне все равно. Просто я хочу почувствовать себя освобожденным. Хочу задышать так же свободно, как было прежде — и всего-то.» ...и тогда-то Мартин промолчал, уткнувшись носом куда-то Дэйву в шею. А он сам, плотно прикрыв глаза, пытался заснуть — и выходило крайне плохо, но все же его напор в оказался ощутим, и вскоре его одолел сон. Он курит, стоя на балконе — отсюда особенно хорошо видно горящую в ночи Эйфелеву башню. Про себя он отметил, что это достаточно странное и броское построение, но сколько шума из-за нее было в свое время. Этажом выше него устроился Мартин. И Дэйв прекрасно знает, что он не спит — «маэстро» не может в такое время заснуть. Он в это время созидает. …если вовсе не разрушает. А он и на это вполне способен, пускай и не всегда осознанно. Вот когда-то и сложилось так, что они поделились на роли: Алан — тот, кого надо слушаться; Флетчер — тот, к словам которого тоже надо время от времени прислушиваться; Мартин — тот, с которым и вовсе нормально не поговоришь. А Дэйв… а он-то что? Своего места он так и не находит. Он долгое время ощущал — и по сей день ощущает — себя предметом интерьера — красивым, но ненужным. — Не прижился, — и в горле у него предательски засушило.***
«…и никому не удается понять: радость — маленькое сокровище» — Мартин наигрывал какой-то незатейливый мотив, слова срывались с уст сами по себе. Люди ищут, жаждят новых ощущений — жадные. Ищут смысл жизни — наивные, скудоумные. А он, Мартин, не из таких. Идти на поводу у желаний означало полную пропасть. Замечтаешься — потом не найдешь в себе смелости покинуть выдуманный мир ожиданий и надежд. Точнее, ему очень хотелось так думать. Хотелось думать, что его взгляды на мир реальны, а значит имеют при себе обоснование. Но отчего-то вечно его преследует чувство того, что он «балансирует на грани» и все никак не спустится на землю окончательно. Ему хочется раствориться, стать пеплом — лишь бы больше не обращаться к суровым реалиям внешнего мира. Париж — место, в котором он точно потеряется. Он усмехнулся внезапной мысли о том, что, быть может, его найдут лежащим на асфальте в непотребном состоянии — такое как-то было в Берлине, но рядом был Дэйв. Точнее, Дэйв всегда был рядом, хотелось того или нет. Но Дэйв сейчас этажом ниже. Он наверняка сейчас морозится, стоя на балконе и выкуривая энную по счету сигарету. — Ему просто скучно, — именно так Гор всегда себя и утешал, предпочитая не думать о том, лжет он себе самому или нет. Его счастье было иллюзией. Ему было позволено существовать лишь потому, что в действительности его не было. И он не собирался ему поддаваться. Это был его секрет, спрятанный от людей и мира. Счастье — кратковременное удовольствие, растянуть которое ему так и не удалось.***
depeche mode - pleasure, little treasure.