tonight i'm in the hands of fate
***
…а долго объяснять не придется: Дэйв оказался в такой жопе, что она бы по своей глубине ни за что бы не уступила самой Марианской впадине — настолько все трагично обыграно, что уже и слов других не отыщется, кроме как «все — конец, занавес». — Кто бы мог подумать, что ты такой паникер, — Уайлдер прорвал тишину хрипловатым голосом; да и то не было секретом — уж если Дэйв нутром своим чувствует, что все начинает катиться по наклонной и что дерьмо начинает подкрадываться незаметно, то он определяет сразу, когда начать паниковать и когда размышлять над планом бегства. А этот план всегда был одним и тем же, изменениям никогда не подлежал: во-первых, нужно суметь поверить в то, что ты ни в чем не виноват; во-вторых, попытаться забыть; в-третьих, почувствовать себя последним идиотом, которому хоть раз в жизни повезло, и после убедить себя в том, что других шансов, считай, и нет. Алан выдохнул дым, затянувшись. Ладони его, мозолистые, чуть красные — работает, небось, в этой студии сразу за трех, — заметно дрожали. И голос его тоже выдавал — не всегда же пытаться сохранять спокойствие и притворяться, мол, «а вот мне вообще до пизды; делайте что хотите». Нет. Этот вариант однозначно не самый верный. — А ты знаешь… — Гаану молчать сейчас не хочется, ибо тишина пробуждает в нем какой-то первобытный и не объяснимый даже для него самого страх. — Знаешь, короче, вот что — я клоун. Вот. Ну, перед тем, как отправиться на эту ебучую фотосессию, я успел выдрать одну девицу так, что она еле говорила — настолько я ее… ну, в принципе, это все фигня. И, в общем, знаешь... ну ты же понял, что мы с ней явно не премудростями обменивались? Она так кайфовала подо мной, а я теперь чувствую себя последней скотиной из-за того, что представлял Мартина. Понимаешь: физически трахаю другую, морально представляю другого. И, стоило лишь об этом вспомнить да еще вслух упомянуть, перед Дэйвом встала ясная, яркая и достаточно подробная картина того, как он подминает под себя какую-то размалеванную фифу и, прикрыв глаза, представляет перед собой Гора. И, честно, потребовалось далеко не меньше усилий не только для того, чтобы достичь своего пика, но и не произнести вслух «Март». Это имя так и хотело сорваться с уст. Однако разум был пока на месте — Дэйв не дал волю своим порывам. А потому эти несчастные полтора часа запомнились довольно умелым минетом, громким голосом дамы — он смахивал больше на писк свиньи, о чем Дэйв подумал не сразу — и тем, что Мартин снова овладел им. Пускай не физически, но морально — это точно. Башкой его завладел, заселился там и выходить не хочет. Хотя кто сказал, что Гаан позволит ему выйти из головы? Может, он мазохист какой, и что Гор — его навязчивая мысль, но забывать что-то уже давно пережитое, что-то, что уже давно должно остаться в прошлом, отчаянно не хотелось. — Ты не просто ебанулся, — коротко отрезает Уайлдер, небрежно кидает окурок на асфальт и втаптывает его в землю, да так старательно, что Дэйв было поразился этому стремительному напору. — Ты наглухо тронулся башкой. Или чем-то, что служит ей заменой. Это нездоровая хуйня. — Он мне нужен, Чарли, — Гаан за день ни одной сигареты не скурил — то ли вдохновение пропало, то ли просто потому, что теперь курево ему не помогает и не служит своего рода антидепрессантом, как оно было раньше. — Я ж ведь и спать теперь не могу! И я ж… это же ведь я, ужранный, под дверью его лежал, ждал его. И он впустил меня, впустил, понимаешь? И я вполне ожидал такого приема, но он на меня так смотрел, знаешь... с грустью какой-то, вялый он был. А еще мы с ним так и не поговорили. И на утро он коротко кивнул в сторону двери, мол, выметайся поскорее. Даже чай не предложил — сволочь! — Но, тем не менее, ты в нем нуждаешься, — Алан достал еще сигарету: пока Дэйв тут будет перед ним разглагольствовать, выворачивать наизнанку всю свою душу, ему необходимо будет в строгом порядке чем-то себя занять. — Ты в жопе, Дэйв. И ты, зная это, все равно лезешь, куда тебе не следует. Мартин… а он же ведь тоже не из простых, ты это понимаешь? Ты можешь хоть тысячи раз затрахать его, но он никогда не повернется тебе каким-нибудь другим местом, кроме своей жопы. Он сейчас переживает такой период, когда «идите в пизду, вы мне на хуй не сдались». Знаем, проходили. Дэйв уставился в пол — не хочется смотреть сейчас на Уайлдера, с языка которого сходит истина, которая пусть и достаточно горькая и резкая, но неоспоримая — по крайней мере, сам бы Гаан ни за что бы не стал спорить с тем, что очевидно даже для самого себя. А ему хочется рассказать обо всем, что уже успело наболеть за какую-то неделю после того воскресенья — оно стало для него роковым, отправной точкой, апогеем хаотичного безумия. И заранее быть готовым к этому он заведомо не мог.***
Душный бар, толпа незнакомых лиц, отвратный хохот и вполне довольная широкая улыбка Миллера — именно он созвал эту массу, именно он громогласно объявил: «Depeche Mode сегодня гуляют по-крупному! Приглашены все те, кто стойко выдерживает похмелье с утра!». Без прикрас и без пафоса — это всего лишь еще одна закрытая вечеринка. И на ней обязательно все должно произойти по стандартной схеме, выученной уже тогда, когда заправлял всем Винс. Для Дэйва Гаана, непосредственной звезды, пока что «антиглянцевой», все было вот так: от спиртного до казино, а уж если повезет — то от спиртного до незнакомых баб. Вот так вот и бывает. По кругу. А он уж, простите за французский, заебал. За-е-бал. …ну а уже потом, когда толпа начинает рассасываться кто куда, Дэйв церемониться уже перестает. А хотелось простого человеческого поебаться — и тут даже думать долго не надо, искать никого не надо. Если захочет — в его законной власти и объятиях окажется какая-нибудь случайная фройлен, которую он в обязательном порядке знатно оттрахает, которой потом уже на утро обольстительно улыбнется, но в противовес своей улыбке холодно заключит «можешь идти». ...может, найдутся даже несколько таких, тут чем черт не шутит; порой мелочиться и ограничивать в чем-то самого себя неохота. И, что немаловажно, никогда не скажет, что ему понравилось. Он не позволит никому даже просто допустить мысль о повторе, чего уж там говорить про чувства. У него, простите, жена есть — вот ей и достаются все чувства, вся любовь, все внимание и… Джоанна ждет от него ребенка. Джоанна — та, с которой он чувствовал себя собой. Джоанна — та, кто согласилась стать его законной супругой. Джоанна — та, кто, по сути, и заслуживает это самое все. …ну, может, не то чтобы совсем все. «Все» — это не щадящий огрызок, дразнящая капля. И ей вовек не упиться. Но а вы только представьте себе число юных дев, жаждущих хоть пары строк от их вожделенного. Сколько же слез было пролито просто ради того, чтобы почувствовать себя на небесах. А вот где именно — точно не указано; где-то между раем и адом, но ближе всего — к аду. Представили? Задумайтесь. А вот Дэйв о них не думал. В процессе «обмена премудростями» — именно так называет это Флетчер, за что ему и благодарность — Гаан даже не удосуживается спросить имени своей недолговечной пассии. На то ведь она и недолговечная, чтобы больше не пересекаться с ней никогда, правда же? Но речь не о них вовсе. Никакого удовлетворения никогда не возникало. И, чтобы заставить себя кончить, приходилось каждый раз прикрывать глаза и воображать себе, вдалбливать в голову, что под ним — маэстро Гор, а не пищащее нечто с размазанной тушью на милом личике. А уж после — с его спермой на этом же самом лице, которую это самое «нечто» с гордым, надменным видом и пошлым причмокиванием пытается слизать с себя. И выглядит это ровно столько же отвратительно, сколько смешно и горько — на ее ведь месте мог бы быть Мартин. И тогда бы уже показалось, что все правильно. Но все ни хера не правильно. Поэтому эта закрытая вечеринка, которую пришлось посетить из формальности и банальной скуки, ничего собой не предвещает. Максимумом и разумным окончанием вечера станет то, что он снова готов будет отодрать еще одно накрашенное «Нечто», и оно охотно к нему бы присоединилось. Даже уже сейчас, когда Дэйв еще только бездействует и не трогает уже заполненный шампанским бокал, он перед собой видит чью-то очень соблазнительную задницу, чьи-то выжженные волосы и чью-то бледную оголенную спину. Про таких и говорят — «бери и трахай, пока горячо». Но ему сейчас не хочется ни брать, ни трахать. Поэтому когда раздосадованная отказом дама, цокая каблуками, удалилась прочь, Гаан тихо возрадовался. Ей-богу, даже если бы ему предложили переспать с самой принцессой Дианой или даже с самой королевой, — он бы вежливо отказался. Получение высокого чина через постель — перспектива не из лучших. Он же вот только и делает, что выискивает сквозь толпу, что неумолимо сгущается, еще одно белобрысое, размалеванное «Нечто» — но это «Нечто» можно считать своим и одновременно не своим. Этому «Нечто» хватит только одного взгляда уже для того, чтобы Дэйв завелся. Но оно, зараза, отлично знает это, поэтому и искушает бедного Гаана, строя из себя первородную недотрогу. Но Дэйв всегда охотно принимал участие в играх, которые затевал Мартин. Он проиграл Гору давно, а тот заранее просчитал все ходы. Шах и мат тебе, Дэвид. И вот все расплывается, теряет цвета: Дэйв то закурит, то выпьет, то снова закурит, то выпьет опять. Ничего нового не происходит, картина по-прежнему та же, без какого-то либо сдвига. Но сдвиг происходит тогда, когда Дэйв ощущает прикосновение на своем бедре. А он к тому моменту изрядно изнервничался, и это прикосновение — он это знает — дает ему минутную передышку, успокаивает. Отказаться от него будет совсем нелегко. «Нечто» прекрасно знает о том, что чувствует Дэйв и как это потом свести к минимуму. Только вот ему ничего не стоит лишить Гаана секундного умиротворения и вести себя потом как ни в чем не бывало. — Тебе скучно, — «Нечто» не спешило убирать ладони с бедра Дэйва; оно прикрыло свои глаза темными очками, выглядя при этом достаточно забавно. Оно не задавало вопроса. Оно уже констатировало ответ — и не прогадало. — Мне скучно, — в горле сразу пересохло — вот неймется этому Мартину, совсем нет. — Есть что-то на уме? — оно улыбается. Сначала Дэйву хочется произнести «разрываюсь между двумя вариантами: либо умирать, либо трахаться — что скажешь, Март?», но с губ срывается: — Не-а. Пусто, просто пустота, — в голове дерьмо мешается с чем-то уже более приземленным — откинуться да подрочить, но это подождет. — Ну а ты… как же? — Я соскучился, — больше оно не улыбается, только уставляется своими глазенками через темное матовое стекло очков; смотрит пронзительно, так, как только оно и способно смотреть. — По тебе. Соскучился. — Ну, это, конечно, хорошее заявление, но мне кажется, что Вы, маэстро, слишком многого от меня ждете, — и после этих слов наступает затишье, что Дэйв уже пожалел о том, что заговорил. — Вот как, значит, — Мартин по-прежнему касался бедра Гаана, и тому на момент подумалось, что ему вовсе не хочется, чтобы Гор убирал ладонь. — Дэйв, я… Дэйв. Просто Дэйв. И ведь как же редко доводится слышать это сокращенное «Дэйв» от Мартина. Как больно и как сладко. — Понятно. Сегодня уже Дэйв, — вот так парадокс: Дэйв не смотрит на него, в то время как Мартин глаз с него не сводит. — А вчера был Дэвидом. А на позапрошлом интервью — «вокалистом». А в прошлом месяце… — Я понял, — он тихо вздыхает, Гаану ударяют в нос ощутимые нотки алкоголя — они уж оба изрядно поднабрались, а потому от этой мысли стало даже как-то чуть легче. — А чего тут не понимать? — Дэйв сжал кулаки, но позволил себе сдержаться — а ведь так хотелось скандала, который он непременно получит. — Для тебя я «Дэйв» только тогда, когда тебе что-то нужно. Я превращаюсь в «Дэвида» тогда, когда нихуя не нужно — и вот это вот знаешь, как добивает? — Дэйв прижал к груди ладонь, прямо туда, где гулко бьется его сердце. — Настолько, что аж до сюда пробирает. А ты знаешь, что это место хрупкое и чувствительное? После минуты молчания, под гнетом сверлящего взгляда Гаана, Мартин тихо прошептал: — Знаю. Знаю… — и все же убирает ладонь, и у Дэйва внутри что-то упрямо сжалось. — Проверено на собственном опыте. — На каком таком опыте? — Дэйв старается держаться и уже чуть было не лишается дара речи, когда Гор — явно с очевидным умыслом — облизывает губы. — Хочешь сказать, я в чем-то перед тобой виноват? — Может, не столько ты, сколько твой язык, — Мартин холоден, тон его тверд, и Дэйву всегда было страшно, особенно тогда, когда вся эта скрытая ярость была направлена на него. — Ты не отдаешь себе отчета в том, что ты говоришь. Ты сначала говоришь, а уже только потом думаешь о последствиях. Тебе говорил кто-нибудь, что это в тебе самая неприятная черта? — Ты сказал, — он отчаянно парирует, хотя знает отлично, что он проиграл прямо сейчас — так глупо и безвыходно. — Вот только что. Гор был непреклонен, усмешка оказалась поразительно болезненной для Дэйва: — А что, даже спорить со мной не станешь? Ты же бьешься до конца, а что сейчас? — На правду не обижаются, — тихо проговорил Гаан, желая только, чтобы Мартин не слышал сейчас этого. …ему просто горько осознавать, что он в очередной раз потерпел полный крах, не в силах устоять перед Мартином и его словами, метко подобранными и пронизывающими до самых костей. — Дэвид, мой Дэвид, — Мартин встает с места, опираясь о кожаную спинку дивана, чуть пошатывается — алкоголь редко кого способен удержать плотно на земле, — знал бы ты, какие усилия мне пришлось приложить, чтобы суметь совладать с самим собой, чтобы в какой-то момент я не… а, впрочем, неважно. Мне жаль, что перед собой ты не видишь ничего, кроме отражения в зеркале; что думаешь тем, что пониже пояса, а не тем, чем надлежало бы думать. А вот что-то подобное наверняка бы сказал Энди — он одна горемычная мамка на троих, готовая бесплатно раздать пиздюлей за вопиющую халатность. — А вот не могу так, представь себе! Раньше тебе нахуй это не нужно было, — Гаан достает из кармана джинс почти полностью выкуренную пачку сигарет. — Я только могу вспомнить «заебал медлить; трахни уже меня, Дэйв!». — А раньше были другие времена, — Мартин уже стоит к нему спиной — она такая же открытая, как у той «бери-да-трахай» блондинки, которой уже с полчаса назад след простыл, стоило только заслышать «детка, извини, но не в этот раз»; а ведь она еще глядит на него издалека, подмигивает ежеминутно — кажется, все же ей найдется применение. — И им свойственно меняться. Временам. И я думал, что то, что происходит между нами, оно… — он обрывается, хватает воздух ртом, будто бы его внезапно стало катастрофично мало. — А оно… неважно уже. И Дэйв не просит его договорить, он не просит его остаться — он вообще уже ничего не делает. — Так ты это, готова ощутить себя в раю? — уже примерно через две выкуренных сигареты и четыре опустошенных бокала шампанского Гаан уже материализуется за спиной у девицы, хватает ее за задницу — и тогда все происходит так, как происходило всегда. …но он чуть ошибся. В аду. Он хотел сказать «в аду». Он хотел сказать «сегодня ты был у руля, Март». Но Дэйв всего-навсего пассажир. Он все ожидает момента истины, судного дня, пока Мартин рассекает одну дорогу за другой его, Дэйва, туманного сознания — и все никак не может достичь финишной черты. — Ты сегодня «у руля», детка... — и не Мартин это слышал. И не Дэйв будет тем, кто узнает о том, сколько слез с невинных девичьих слез пролилось после осознания того, что она — не «все» для него. Но вот оно и случилось: он просто опять взял и трахнул. Мораль от Дэйва Гаана: «в воскресенье молятся, а не мозги ебут». …так что воскресенье — хуйня.***
depeche mode - behind the wheel.