We Just In Too Deep

—Мама... Это всё, что я сейчас могу сказать. Огромный ком в горле не даёт мне возможности сделать что-либо, не чувствуя при этом невыносимой боли во всём теле. Кажется, каждая моя молекула испытывает эту муку. Печаль сгорает, а из её пепла просыпается окровавленная боль, от которой бросает в дрожь. Она холодная, но заставляет сердце гореть, будто его облили бензином и подожгли. Она почти ничего не весит, но заставляет падать на колени под её грузом. Она не издаёт ни звука, но заставляет затыкать уши в попытке избавить себя от её оглушительного крика. Эта боль душит меня, и я ненавижу её. Я ненавижу скорбь, и я ненавижу жизнь. Я ненавижу пол под моими ногами, потому что он не позволяет мне провалиться под землю, чтобы погибнуть там. Я ненавижу стены, что меня окружают, потому что они не смыкаются, чтобы сломать все мои кости. Я ненавижу крышу над моей головой, потому что она не падает вниз, чтобы я могла затеряться в её обломках. Мне кажется, что моя шея обмотана тяжёлой металлической цепью, не позволяющей мне сделать вдох или сдвинуться хотя бы на миллиметр. И эта цепь медленно тянет меня ко дну. Как будто она не хочет, чтобы я сбежала отсюда. Хочет, чтобы я оставалась свидетелем того, как самый дорогой для меня человек медленно угасает. А я не сопротивляюсь. Не потому, что не могу. Я не сопротивляюсь лишь потому, что не хочу. Потому что уже нет сил пытаться избавить себя от этих страданий. Нет сил хотеть сражаться. Нет сил лгать себе. Новые слёзы текут по моему лицу, вымывая те слёзы, что были ранее. Почему у меня нет сил, чтобы остановить их? Они ведь не вернут мне маму. Даже не подарят мне возможность попрощаться в последний раз. Они не спасут меня от горечи, не спрячут от тоски, не сделают меня сильнее, не избавят от этой зверски мучительной пытки. Всё, что я вижу перед собой,–размыто. Мои руки трясутся, когда я касаюсь тыльной стороной ладони холодного лица моей матери. Единственного человека, который принял меня, когда мои биологические родители погибли в той аварии. Мама старалась не напоминать мне об этом, но в один день она была вынуждена рассказать всё, как есть. Я знала, что мама и папа умерли, но не помнила, как. Я ведь была совсем ребёнком. Даже не помнила, как они выглядели. «На центральной улице произошла авария. Двое мертвы...» И почему я осталась жива, если было суждено умереть? —Мам...—я отчаянно продолжаю звать её, игнорируя жгучую боль в горле и голос в голове, который ругает меня за наивность моего поведения. Она не вернётся. Она даже не ответит. Зачем тогда её тревожить? Но она ведь всегда отвечала мне, когда я звала её. Никогда не игнорировала. Неужели какая-то болезнь сильнее её железной воли к жизни? Так не бывает. Она всегда побеждала. Я медленно схожу с ума. —Она не проснётся, Шерил,—моя сестра кладёт руку на моё плечо, стараясь сохранять стойкость и сдерживать себя от истерики. Но я чувствую, что она не сможет так долго держаться. Её отточенный потерями характер уступит место тоске, и тогда она утонет в этой боли, не сможет выплыть из неё. Она задохнётся. Поэтому лучше не противиться горечи. Лучше принимать её по маленьким дозам, чем сопротивляться, а затем быть вынужденным принять слишком много. Если поражение неизбежно, то, наверное, проще сдаться. Её голос слабый, и от этого мне ещё хуже. Я привыкла, что она сильнее меня, и раз она не может сейчас владеть собой, то как смогу я? Она близко, но я слышу её так, будто она очень далеко. Как будто нас разделяют тысячи бетонных стен. Кажется, теперь эти стены будут отделять меня от всего мира. Теперь я в их плену. Добровольно. Они холодные и высокие. Они даже не подпускают ко мне солнечный свет. Они хотят, чтобы я погибала медленно, чтобы страдала, чтобы мне было тяжело. Они хотят, чтобы каждый день я молилась о смерти. Чтобы каждый день я провела в ожидании казни. С этими стенами или без, теперь всё будет именно так. Я не нахожу сил посмотреть на Лесли. Я боюсь столкнуться с ужасом и сожалением на её лице. Я боюсь, что это усугубит моё положение. Мы потеряли самого дорогого нам человека, но должны как-то продолжать жить. Должны как-то прорваться. Как-то встать на ноги. Но я не верю, что смогу. Теперь я буду ползти до тех пор, пока смерть не заберёт и меня. Я буду ждать её. Покорно и терпеливо. Я не верю в жизнь после смерти, и я не верю в реинкарнацию, но иногда мне нравится мечтать о том, что после смерти я смогу найти всех людей, которых потеряла. Я знаю, что не смогу, но я люблю думать о том, как бы это было хорошо. Лучшая подруга нашей мамы была здесь два часа назад, и она рыдала, проклиная всё вокруг. Бывший муж мамы был здесь спустя час после того, как стало известно, что она погибла. Он извинялся за то, что подводил её, и благодарил за те счастливые годы, что у них были. Моя лучшая подруга ушла полчаса назад, когда убедилась, что со мной всё будет в порядке. Но я не буду в порядке. Я не знаю, что буду делать. Это всё не может быть правдой. Так ведь не бывает, верно? Я сижу на этом грёбанном стуле и ищу что-то необычное за окном. Как будто хочу зацепиться за что-то, что убедит меня в бредовости происходящего. Что-то, что откроет мне глаза на правду. На то, что я хочу считать правдой. Что-то, что покажет мне: это всего лишь кошмар. Один из тех, которых я боялась в детстве. Один из тех, от которых я пряталась в одеялах. Один из тех, из-за которых мне было страшно вставать с постели. Я хочу увидеть образы, каких на самом деле нет и быть не может. Хочу увидеть за окном себя из прошлого. Ту себя, которая не желала быстрой смерти. Ту себя, которой было, кого звать мамой. Я хочу увидеть что-то, что будет слишком жутким для реальной жизни или, наоборот, слишком прекрасным для неё. Но бесполезно прятаться от реальности и лгать самой себе. Всё, что расстилается за окном этой больницы, больше не кажется мне прекрасным. Теперь это просто часть осязаемого мира. И ничего больше. Без мамы это не имеет никакого значения. Ни этот сад с кроваво-красными розами, которые так нравились женщине, что лежит в палате этажом выше. Она говорила, что их аромат её исцеляет. Ни тот маленький водоём, у которого часто сидит мальчик из соседнего отделения. Он говорил, что стоит ему победить болезнь, и он переедет с родителями в дом, где будет такой же пруд. Ни тот автомат с напитками, который иногда зависает. Один из охранников говорил, что этот автомат стоит здесь дольше, чем он тут работает. Ничего уже не имеет значения. Те качели под окном этой палаты всегда казались мне символом надежды, а та бронзовая статуя ангела в доспехах у главных ворот казалась мне символом борьбы. Я видела в них олицетворение стойкости, веры и бесконечной способности сопротивляться. Видела в них жажду выйти победителем во всех поединках. Я видела в них защиту. Укрытие. Но какой теперь в них смысл? Надежда не помогла мне, а борьба не помогла маме. Может, это поможет кому-то другому, но я в это не верю. Это не кошмар. И я больше не смогу обнять маму после того, как мне приснится страшный сон. Я больше не смогу искать в ней утешения. Я больше не смогу надеяться на её помощь. Четыре дня назад, когда мама попала в больницу, она пообещала мне, что останется со мной. Она обещала, что вернется домой. Она обещала, что ещё много лет будет с нами. И я верила ей. Или хотела верить. Тогда я думала, что, быть может, она говорит это, чтобы я не падала духом, но я всегда ругала себя за такие мысли. Мне было страшно думать о её смерти. Ведь она дала обещание вынести все испытания, а мама всегда держала слово. Никогда ничего не обещала, если не была уверена, что сдержит обещание. Я тяжело вздыхаю, когда смотрю вверх. Я хочу, чтобы это действительно был просто сон. Тусклый свет мигающих ламп заставляет меня отвести взгляд в другую сторону. Как много потерь и трагедий произошло под их равнодушным светом? Как много людей расстались с жизнями под этим потолком? И как много людей под этим же потолком были спасены? Почему за одними людьми смерть охотится увлечённее, чем за другими? Мне всё противно. Мы знали, что рано или поздно это случится. У мамы были серьёзные проблемы с сердцем. Мы знали, что ей остались считанные месяцы, но не были готовы к этому. Она была такой жизнерадостной. Она не могла умереть. Не сейчас. Не тогда, когда мы так сильно в ней нуждаемся. Она была полна жажды жизни и свободы больше, чем кто-либо ещё. Я не хочу верить, что больше не увижу её лицо, когда буду возвращаться домой, и не почувствую больше её крепких объятий. Я больше не увижу яркую улыбку на нё лице, и не услышу больше её строгий голос. Её сердце замерло. А стрелки часов не стали замирать. Они продолжают бежать. С ней или без неё. —Шерил,—Лесли отвлекает меня от этих разрушительных мыслей, что заставляют меня ненавидеть свою жизнь ещё сильнее. Они забирают меня в темноту, не беспокоясь о том, насколько тяжело мне приспособиться к ней.—Тебе нужно поспать. Идём домой. Она пытается успокоить меня, но её голос полон отчаяния. Она пытается успокоить меня, но знает, что у неё не получится. Она пытается успокоить меня, но кто успокоит её? Она пытается держаться, но я знаю, что она сломается, когда закроется в своей комнате. Я видела, что было с ней, когда погиб её отец. Ей было чуть больше, чем мне сейчас. И теперь она потеряла и маму тоже. Она не выдержит. Я не спала уже больше суток. С тех пор, как врачи сказали, что состояние мамы ухудшается. Я не ела, не ходила в школу, не разговаривала ни с кем. Я ненавидела весь мир. И сейчас я ненавижу его ещё сильнее. Он несправедливо устроен. Он жесток, груб, беспощаден и отвратителен. Почему я всегда теряю тех, кого люблю? —Почему она?—мой голос ломается, и я снова начинаю плакать, цепляясь пальцами за края своего стула. Я хочу умереть. Пойти за мамой, найти её и уткнуться лицом в её шею. Словно мне пять лет. Смерть с ней лучше, чем жизнь без неё. Потому что я никогда не была сильным человеком. Потому что я не смогу жить без её защиты. Не смогу жить без её любви. —Я не знаю. Не знаю...—шепчет она, запуская пальцы в волосы и сдерживая слёзы. Конечно, она не знает. Никто не знает. Моей маме было всего 46 лет. Она так хотела увидеть моих будущих детей, отправиться со мной в путешествие и показать мне каждый уголок этой планеты. Она всегда говорила, что мечтает однажды оказаться на моей свадьбе, а я в ответ закатывала глаза. Мама писала статьи для одного журнала, и её очень любили на её работе. Она была такой весёлой и искренней, несмотря на проблемы со здоровьем. Моей старшей сестре 23 года. Она на 7 лет старше меня. Она очень похожа на маму. Такие же карие глаза, светлые волосы и такой же смех. И я знаю, что для неё мама значила весь мир. Лесли—единственный родной ребёнок мамы. Я знаю, что Ли действительно любит меня. Мы с ней неразлучны с тех пор, как меня удочерили, и я чертовски благодарна за то, что у меня есть такая сестра. Я мало что помню о своих биологических родителях. Мне было четыре года, когда случилась та авария, но я видела фотографии. Они любили меня. Я думаю, они были бы рады, что у меня появилась любящая семья. Но теперь она наполовину разбита. Как мне жить дальше? Как? —Извините, думаю, вам пора уходить,—мы слышим, как медсестра тихо говорит те слова, которых мы старались избегать. Куда нам уходить? Домой? Дом ли это теперь? Теперь это просто здание, где мы будем доживать свою дни. Без мамы это уже не дом. —Можно ещё пару минут?—просит Лесли, и медсестра медленно кивает, прежде чем покинуть комнату.

полгода спустя

—Детройт? Зачем?—я закидываю Лесли вопросами, параллельно пытаясь найти ответ в её глазах. Но ответа там нет. В её глазах я вижу лишь неуверенность и проблески света. Её глаза сияют впервые за долгое время. Они впервые за долгое время не кажутся пустыми. Она вернулась с какого-то собеседования, о котором она вчера весь день говорила. И она сказала, что мы можем переехать в Детройт. Как я оставлю всё это и перееду? И Детройт ведь знаменит своей репутацией. В плохом смысле. —Мне будут платить больше. И... —Я не хочу! Здесь школа! Здесь... Здесь жила мама...—я пытаюсь не заплакать, ощущая дрожь во всём теле. Я выгляжу жалко, цепляясь за прошлое. Но что я могу сделать, если лишь в прошлом мне было хорошо? Ничего в настоящем не делает меня счастливой. Настоящее только губит меня. —Послушай... —Я останусь здесь! Ты можешь уехать, если хочешь, но я не могу. Я не знаю, кого я обманываю. Кто позволит мне жить без опекуна? В таком состоянии? Кто даст мне жить одной, когда я вижу сны о смерти? Мне уже всё равно, что будет после смерти. Главное, дождаться её. —Шерил, я понимаю, но... —Я не хочу в Детройт! Я не хочу никуда! —Пожалуйста... Давай попробуем? Они помогают нам расширить сеть ресторанов, и директор компании, которая занимается финансированием... он родился в Мичигане... Они предлагают нам начать там...—её голос наполняется надеждой, и это напоминает мне о том, как невыносимо ей было существовать в этих голых стенах последние полгода. Это было видно. Прямо перед смертью мамы мы решили сделать ремонт. Это было её предложение. Она решила, что это поможет нам отвлечься от её состояния, и была права. Нам нравилось выбирать новую мебель, планировать интерьер и ходить по бытовым магазинам. Но теперь её нет, как и сил продолжать это без неё. Как мы можем наклеить новые обои, если она не сможет их оценить? Как мы можем забрать новый стол, если она никогда за него не сядет? Как мы можем купить новый телевизор, если она никогда не станет засиживаться перед ним во время бессонных ночей? В некоторых местах до сих пор лежат коробки, в которые мы убрали всё то, что собирались либо выкинуть, либо спрятать до тех пор, пока не завершится ремонт. В одной из этих коробок лежат фотографии, что висели на стенах. И Лесли до сих пор не стала их доставать. Она не хочет. Ей больно даже думать о жизни в этом месте без мамы. Если она возьмёт фотографии в руки, это её убьёт. —В Мичигане нет людей, которые могут работать в ресторане? —Мне будут платить больше, чем здесь. Нам помогут устроиться. Помогут найти хороший дом... —Я не знаю... Почему мне кажется, что переезд будет предательством? Почему погоня за хорошей жизнью кажется мне обманом? Почему мне кажется, что единственным правильным решением будет продолжить своё механическое лишённое света существование под этой крышей? Это ведь саморазрушение. Это ведь не то, чего хотела бы мама. —Я не собираюсь принимать это решение без тебя, но я прошу тебя подумать. Я больше не могу... жить здесь. Мы можем попробовать всё сначала,—я вижу мольбу в чертах её лица, что так похоже на лицо матери. Как будто мама всегда будет где-то рядом. До тех пор, пока я с Лесли. Я обещала маме поддерживать сестру. И, если честно, в этом городе меня не держит ничего, кроме Джессики. Она моя лучшая подруга. Единственная подруга. Так уж вышло, что я не была особо общительной с тех пор, как здоровье мамы стало тревожить её сильнее. До этой новости моя жизнь была другой. Я была другим человеком, когда моё существование не переплеталось со страхом, что я могу лишиться чего-то важного. Я была свободнее. Я не избегала людей. Я не боялась внимания. Но это ведь шанс для Лесли начать новую жизнь. Говорят, что это легче всего сделать, если отказаться от того, что держит тебя в прошлом. Но я хочу остаться в прошлом. Тут тепло. И тут есть люди, которых я люблю. Или просто их отчуждённые тени, умоляющие меня отпустить их. Их образы, которые уже не могут меня утешать. Тлеющие воспоминания о них, которыми я больше не могу себя успокаивать. —Хорошо,—я принимаю риск начать всё сначала, давая себе обещание позже обдумать всё это. Мне нужно отнестись к этому серьёзно. Как к настоящему шансу начать новую жизнь. Как к новой главе, где я научусь жить без томительного ожидания пробуждения от этого жуткого сна. Это не сон. —Обещаю, если тебе там не понравится, мы вернёмся,—улыбается Лесли, садясь ближе ко мне. Но она знает, что даже если мне там не понравится, это не будет хуже того, что я испытываю здесь. Мы обе знали, что наступит день, когда мы не больше сможем находиться здесь. Особенно Лесли. Здесь она потеряла сначала отца, а затем и мать. А парень, которого она любила, расстался с ней после того, как она ушла в себя из-за смерти папы. Он сказал, что больше не может смотреть на то, как она сходит с ума. —Люблю тебя. Спокойной ночи,—обнимаю её, чувствуя, как густые тучи медленно рассеиваются. Лишь на время. Но этого хватает, чтобы ощутить тепло, чтобы испытать что-то похожее на счастье. Где-то там, в груди, осторожно рождается ожидание нового этапа. Будет этот этап плохим или будет он хорошим, не имеет значения. Главное, чтобы он спас меня от этого всего. —Спокойной ночи,—шепчет Лесли, обнимая меня в ответ. Ей всё равно, куда бежать. Главное, не оставаться здесь. А мне всё равно, куда бежать до тех пор, пока она будет со мной. Когда она встаёт, чтобы подойти к холодильнику, я поднимаюсь и иду в свою комнату. Каждый шаг по лестнице, ведущей на второй этаж, отнимает всё больше сил. Как будто что-то тяжёлое давит на мои плечи. Как будто что-то не позволяет мне спрятаться от мира в своей комнате. Это что-то ступает за мной шаг за шагом, но не нападает. Что это? Мои собственные сомнения? Или страхи за будущее? Как можно желать смерти и вместе с тем бояться за будущее? Как только дверь закрывается, я медленно сползаю по стене, гуляя взглядом по комнате, которая с каждым днём всё сильнее кажется чужой. От мятой простыни к разбросанным на ковре конспектам по химии. Я пыталась учиться, но у меня не получилось. От открытого окна к наброскам на столе. Я пыталась рисовать, но у меня не получилось. От мягкого ковра к открытому шкафу. Я пыталась навести там порядок, но у меня не получилось. И что заставило меня верить, что я смогу начать новую жизнь, если я даже не могу закончить эту? Ничего из этого не приносит мне удовольствия. Ожидание смерти кажется до невозможности растянутым. Я не хочу убивать себя. Я боюсь этого. Боюсь, что передумаю. Боюсь, что пойму, как сильно люблю жизнь. Боюсь, что это убьёт Лесли. Поэтому мне остаётся только ждать. Но иногда я думаю о том, как хорошо было бы придумать безболезненный способ уйти из этого мира. Сделать последний выдох и расстаться с тяжестью, которую я была вынуждена нести на себе. Это происходит почти каждый день последние шесть месяцев. Мысли о смерти утешают меня. Но вместе с тем они меня пугают. Потому что я не могу найти в них ничего плохого. Это ведь страшно, когда смерть не пугает. И я ненавижу себя за то, что мне не хватает решительности покончить с собой. Ради кого я живу? Ради Лесли и Джессики. Не ради себя. Жизнь невыносима, когда живёшь лишь потому, что не хочешь тревожить других людей. Почему это происходит со мной?