We Just In Too Deep

10.09.2000 —Ты не видел мой телефон?—Ким спешно пробежала глазами по комнате, окутанной уже привычным беспорядком.—Где я оставила его?—она провела рукой по недавно уложенным волосам цвета ещё бледнее, чем были у Маршалла. —Не видел,—Маршалл стоял в дверном проёме с большой сумкой в левой руке. Синие следы лежали под его глазами. Сон стал для него почти непозволительной роскошью. Почти всё, что он делал в последнее время, было механическим. Просто множество повторяющихся действий, ставших частью его рутины. Сегодня они пообещали Хейли и Алайне, что отвезут их к подруге Хейли с ночёвкой. У её подруги был день рождения, и Хейли уже полгода ждала дня, когда сможет подарить ей огромный кукольный дом, который выбирала вместе с Ким в один из жарких летних дней, которые нравились детям по необъяснимым причинам. Что хорошего в палящем солнце и горячем воздухе, забивающем лёгкие? Хейли любила делать подарки, любила видеть, что может сделать кого-то счастливее, подарив сплетённый браслет или фигурку крокодила из пластилина. Может, это потому, что Маршалл и Ким не всегда могли позволить себе тратиться на подарки для девочек, и теперь они выражают любовь тем, чего не получали сами. Но об этом Маршалл думать не хотел. Мысли о том, что он не такой отец, которого он хотел бы себе в детстве, заживо его съедали, когтями оставляли глубокие раны где-то под рёбрами, перекрывали кислород, иглами впивались в самые уязвимые места. —Я помню, что он был в этой комнате утром... А потом я куда-то вышла с ним...—Ким ещё раз проверила содержимое своей бежевой сумки, купленной совсем недавно. Телефона там не оказалось. Как и три прошлых раза, когда она искала его там. У неё была привычка, которую Маршалл у неё перенять: она могла повторять одно и то же действие до тех пор, пока не получит желаемый результат. Это касалось всего. Даже из взаимоотношений. Она задавала ему одни и те же вопросы, пока он не давал ей те ответы, которых она ждала. Даже если эти ответы состояли из лжи. Маршаллу казалось, что он точно знает, где мог быть её телефон. Он слышал, как она говорила с кем-то в ванной комнате. Наверное, с тем парнем, с которым она спала, пока он был в туре. И продолжала спать теперь. Он не мог понять, злится ли он на неё из-за этого. Они решили жить вместе лишь потому, что оба хотели быть с детьми. Никто из них не знал, разумно ли притворяться любящими друг друга родителями, но они оба боялись, что их дети могут стать свидетелями того же, что видели они: родителей, которые либо друг друга ненавидели, либо не участвовали в жизни своих детей. Маршалл панически боялся стать похожим на отца, до боли в груди боялся, что его девочки могут решить, будто он не любит их. Он боялся, что его дети будут ненавидеть его так, как он ненавидел своего отца. У них есть поводы для этого. Его отношение к их матери—один из этих поводов. Но он устал обманывать их, устал обманывать себя. Хейли была гораздо наивнее, чем Лэйни. Она верила, что мама с папой хорошо ладят, она любила видеть их вместе. Но Лэйни успела повидать многое, она лучше разбиралась в людях, ей было легче понять, притворяются они или нет. И Маршалл знал, что Алайна чувствовала напряжение между ним и Ким. Лэйни уже разочаровалась в своём родном отце, которого Маршалл так усердно пытался заменить. Иногда ему казалось, что он смог—Лэйни называла его папой. Иногда казалось, что он не справился с ролью отца—она вновь называла его Маршаллом. Он не знал, было ли это просто её привычкой. Или, может, она действительно не видела в нём отца? Но она была привязана к нему задолго до того, как они с Ким приняли решение воспитывать её. Задолго до того, как её удочерили. Задолго до того, как её родной отец отказался появляться в её жизни. Она любила Маршалла и Ким. Они учили её ходить, слышали её первые слова. Видит ли она в них своих родителей? Разочарована ли она в Маршалле? Верит ли она ему? Считает ли, что может на него положиться? Маршалл хотел бы знать. И в той же мере боялся узнать. У него была ужасная черта характера: опасаться правды и бежать от неё, при этом страстно желая её найти. Он её догонял и он от неё прятался. Прятался везде, где мог. В попытках отрицания, в строчках своих песен, в тени высоких стен самообмана. Он хотел знать правду, но не хотел сталкиваться с тем, что могло за этим следовать. Он хотел знать, что о нём думают люди, которых он любит, но не хотел испытывать тоску, которая обычно следует за горьким вкусом правды. Его не за что любить, он знал это. Но он хотел любви. Как ребёнок, получивший плохую оценку, хотел, чтобы на это закрыли глаза. Чтобы обратили внимание на то, в чём он хорош, чтобы простили за то, с чем он не справляется. Но если они с Ким вместе только ради детей, значит, не обязаны быть друг другу верными. Он ведь и сам бы спал с кем-нибудь, если бы не был занят всю последнюю неделю. Лейбл хочет всё, что можно извлечь из его успеха. Сколько бы песен он не записал, этого было мало. Он должен чаще появляться в музыкальных новостях, реже—в скандалах. Больше времени проводить в студии, меньше—дома. Он должен всего себя отдавать работе, как одержимый верой священник отдаёт себя служению, как лидер отдаёт себя движению, которое он избрал, как творец отдаёт себя своему ремеслу. И его это изматывало, это оставляло его без сил. Он любил свою работу, он обожал её. Он обожал тот факт, что мог сконцентрировать весь свой гнев в словах и наложить на них заедающий бит, превратить свою боль, свою злость, свою страсть в звук. Он обожал людей, что открыли ему этот жанр, что заставили его влюбиться в хип-хоп. Но он ненавидел время, которое быстрой рекой от него утекало. Он ненавидел быть у кого-то в долгу. А он был. У лейбла. За предоставленное студийное время, за финансирование, за продвижение. За то, что его детям есть, где жить. За то, что ему не нужно беспокоиться о том, где достать денег. И раз он был в долгу, значит, был обязан подчиняться. А он этого не любил. Он устал от подчинения, в котором провёл всю свою жизнь. Он был в подчинении, когда мыл моложе. Сейчас же вместо холодных цепей низкой оплаты труда его сковывают вельветовые верёвки подписанных договоров и контрактов. Он любил всё то, что ему давала работа: деньги, женщины, наркотики и возможность оставить после себя наследие. Но он ненавидел то, какой ценой ему это доставалось. Ненавидел все эти шоу, всех этих людей, все эти прожекторы и вспышки камер, из-за которых под закрытыми веками ещё долго оставались пятна света. Ненавидел журналистов. Почти всех. «Пиши о чём угодно, только, пожалуйста, не говори ничего про Бритни Спирс.» «Ты должен будешь отправиться в следующий тур, когда запишешь альбом.» «Как дела с синглом? Не думал о коллаборации?» «Пол не предупредил тебя? Нам нужен клип.» «Ты слышал биты Дре. Приступай к делу. Постарайся записать что-нибудь, что пропустят на радио. Нам нужны ротации.» Он точно знал, что у Ким кто-то есть, знал, что ей хорошо с этим ублюдком. Но он бы предпочёл, чтобы она лгала ему, чтобы лучше скрывала свои связи с тем, к кому уезжала по вечерам. Маршалл скучал по монотонным играм в счастливую семью, и мысли о том, что его детские мечты добиться стабильности с Ким, так и остались в детстве, убивали его. Он не ощущал себя живым, когда возвращался домой и, видя Ким с детьми, думал, что ей даже не будет интересно, где он был. Он был уверен, что тосковал по её ревности—её ревность заставляла его верить, что он чего-то стоил. А теперь, когда Ким не пыталась скрыть, что любит кого-то другого, Маршалл хотел кричать от отчаяния. Следы чужого безразличия кровавыми пятнами отпечатывались в его памяти. Его отцу не было до него никакого дела, а Дебби даже не пыталась играть вовлечённую в жизнь сына мать. Он рисовал ей открытки—она лишь кивала в ответ, не отводя загипнотизированных глаз от старого телевизора. Он научился кататься на велосипеде—она лишь жаловалась, что он тратит время, которое мог использовать, чтобы повысить свою успеваемость в школе. Он сбежал из дома—она лишь позвонила в школу, чтобы узнать, там ли он. Он даже не осознавал, как сильно был на неё похож, как часто поступал тем же образом, что и она в детстве. Она тоже сбегала из дома, желая, чтобы родители искали её. Тоже делала всё, чтобы хотя бы раз увидеть в их глазах признание. Маршалл не понимал, что единственным светом в её жизни был Ронни, что для неё он был так же важен, как для Маршалла Нейт. У Маршалла было слишком много общего с Дебби, и, если бы он сам это понял, он бы испытывал по отношению к ней больше сострадания и меньше ненависти. Он считал, что она не способна любить, но вместе с этим ему казалось, что она любила его. Иначе почему она делала ему горячий чай, когда он болел? Зачем ругала его, когда он с кем-то дрался? Он понимал, что её вины не было в том, что она не умеет заботиться, но затаившаяся под сердцем обида была громче сочувствия. Ему было её жаль, потому что он понимал, как тяжело человеку, к которому не относились с любовью, научиться её проявлять. Знал, потому что проходил через это. Знал, потому что не был уверен в том, что заботится о Хейли так, как следует. Никто не заботился о нём. Как он должен был этому научиться? Но простить Дебби он не смог. Провёл года, пытаясь. Но не смог. Возможно, был слишком слабым человеком для того, чтоб найти в себе силы простить. Пожелания смерти засели в его голове надёжнее редких слов о любви. И эти пожелания душили его бессонными ночами, сдавливая горло там, где он не раз представлял верёвку. Покинуть этот мир было бы легче, чем пытаться существовать по его правилам. После смерти Ронни Маршалл провёл месяцы в ожидании смерти, в воспевании её холодных рук, хриплого голоса и пустых глаз. Маршалл хотел знать о смерти всё, он хотел, чтобы смерть забрала и его, но был недостаточно смелым, чтобы вызвать её самостоятельно. Не раз писал прощальные записки, умоляя простить его за решение уйти, не раз оставлял залитые слезами куски бумаги с последними словами на столе у кровати, не раз подносил лезвия к венам, не раз проводил бесчисленные минуты, рассматривая горсть таблеток в ладони перед сном. Он хотел умереть, но не хотел быть самоубийцей. Это клеймо его пугало. Он не хотел, чтобы парни, Ким и Нейт решили, что он их бросил. Не хотел, чтобы то же самое подумала и Шерил. И мама тоже. Он не боялся показаться слабым—они уже знали, что он слаб, они уже видели его красные от слёз глаза, видели кровь на его лице от проигранных драк, видели, насколько жалким он может быть. Слышали, как ломается его голос, когда он пытается выражать свои чувства, слышали, как он себя проклинает, слышали, как он в гневе отказывается от помощи. Он боялся показаться неблагодарным. Но тогда, когда он оказался в смертельном состоянии, его спасли. Тогда проиграл не он. Проиграла смерть. Может, это значит, что он должен жить дальше? Но зачем ему жить дальше? Заслуживал ли он этого? Был ли он хорошим человеком, чтобы давать ему второй шанс? Если бы он был хорошим человеком, стала бы родная мать его ненавидеть? Наверное, он действительно разрушил её жизнь. Наверное, он действительно должен был умереть. Но он пытался. Почему не смог? И теперь Ким тоже будто его не видела. Ей всё равно, изменяет он ей или нет, ей всё равно, где он и с кем. Но он этого не хотел. Когда он вернулся после окончания тура, Ким, казалось, была ему рада. Она целовала его, рассказывала ему о планах на будущее, согласилась поговорить о том, что они должны делать дальше. Они приняли решение оставить всё как есть. Они решили быть вместе. И Маршалл знал, что это будет значить продолжение всех измен и всей лжи, от которых их обоих уже тошнило. Его это устраивало. До тех пор, пока она будет вновь и вновь возвращаться к нему. До тех пор, пока он тот, кого она его любит. Присутствие Ким в его жизни было для него символом стабильности. Символом неубедительным, трагичным, потухшим. Как флаг побеждённого государства, что заявляло о своём величии; как сгоревшее убежище, что строилось для спасения от пожаров; как неплодородная земля, засеянная семенами. Но этот символ был. И он дарил ему фальшивую уверенность в себе. Ведь если Ким его любит, значит, всё не так плохо. Значит, завтрашний день настанет. Значит, тучи успеют рассеяться. Пыль осядет. Солнце поднимется над горизонтом. Значит, боль в груди когда-нибудь его отпустит. Но он потерял даже это. Он потерял даже Ким. Даже ту, с кем его связывали годы общей истории. Почему ему не всё равно, есть ли у неё кто-то другой? Он ведь не планировал быть верным. Тогда какая ему разница? Но среди тысячи других противоречивых мыслей затаилась та, которой он опасался. Его злили не её измены, с ними он был готов мириться в той же мере, в которой изменял сам. Его беспокоило не то, что она развлекалась с кем-то другим—она всё равно возвращалась к нему каждый раз. Его беспокоило другое: она больше не любила его, больше не пыталась врать и притворяться, что верна ему. Она не боялась его потерять. И догадки об этом его убивали. Если Ким больше его не любила, то кто будет его любить? Если после того, что было между ними, Ким больше не старалась его удержать, если он больше не был ей нужен, то кому он будет нужен? Почему он из тех людей, которые по доброй воле рвут то, что их спасает? Почему он собственными руками отбирает у себя возможность поступать лучшим образом? Он мог бы быть счастлив, если бы сам не был виновником своего несчастья. Какая к чёрту разница, кого она трахала, если она любила его? Но теперь это имело значение. Теперь он наблюдал, как он больше не был ей важен, как его место занимал кто-то другой. И он не знал, куда сбежать от этого грязного чувства брошенности. Почему он не мог извлечь выгоду из этого? Теперь, когда ей всё равно, он мог спать с кем угодно и не скрывать этого от неё. Но попытки убедить себя в удачном положении дел летели ко дну стоило ему обнаружить, как Ким с самого утра разговаривала с кем-то по телефону, светясь от счастья. Он не помнил, когда в последний раз она была такой счастливой благодаря ему. Наверное, много лет назад. Наверное, никогда не была. И он бы хотел изменить себя, хотел бы отучиться делать то, что причиняло Ким боль. Но он не мог. Он никогда не старался достаточно. Поэтому никогда не видел результата. Он считал, что если после всех измен она вновь находила место в его объятиях, этого было достаточно, чтобы её удержать. Может, он заслужил это. За то, что она чуть не погибла из-за него. За то, что он убивал её в своих куплетах. За то, что сам не понимал, какие глубокие шрамы оставлял своими словами. Да, он заслужил это. Он это знал. Но принимать расплату отказывался. Она должна была любить его, она обещала любить его. Он ведь любит её. Значит, и она должна. —Папа, быстрее, поехали!—Хейли подбежала к Маршаллу и потянула его свободную руку, и он, отвлёкшись от разрушающих остатки его души мыслей, опустил взгляд туда, где стояла его дочь, в лице которой он видел Ким. Как они с Ким могут не любить друг друга? Их любовь породила Хейли. Если Ким любит Хейли, значит, она должна хотя бы немного любить и Маршалла, верно? Пусть спит с тем, кто звонит ей каждый чёртов день. Пусть проводит у него столько времени, сколько ей потребуется. Главное, чтобы она не хотела родить ему ребёнка. Это убьёт Маршалла. —Мама ищет свой телефон, Хей,—Маршалл погладил Хейли по волосам, и она забежала в светлую комнату, пытаясь помочь Ким с поисками. —Я помогу! Маршаллу казалось, будто любое помещение светилось, стоило его девочкам там оказаться. Они излучали свет, и он обязан был не дать этому свету погаснуть. —Я тоже буду искать!—Алайна догнала сестру, оставив свою куклу сидеть у дверей.—Кто первый найдёт телефон, тот сделает папе макияж! Её предложение заставило Маршалла засмеяться, отложив в сторону бессмысленные рассуждения о том, как вернуть себе Ким. Ту Ким, которая его хотела. —Хотите сделать папу ещё красивее?—Ким засмеялась, открыв высокий шкаф с одеждой. Её руки скользили по вещам, пытаясь нащупать телефон в карманах. Все эти вещи она купила за его деньги, но этого было недостаточно, чтобы она его любила. Она любила его тогда, когда он не мог дать ей ничего. А теперь, когда у него есть всё, чего она могла желать, он её потерял. И сильнее всего его ранило то, что это было лишь по его вине. —Да!—Хейли залезла на кровать, чтобы проверить, есть ли что-нибудь под подушками, где Ким часто забывала телефон по утрам. Его там не оказалось.—Папу! Ещё! Красивее! А потом! Мы сделаем! Тебе новую причёску, мама!—она выкрикивала слова, подпрыгивая на кровати, пока Алайна с серьёзным видом проверяла ящики в шкафах, по очереди заглядывая внутрь. Маршалл улыбался, представляя все виды помад и теней на своём лице. Девочки любили тратить на него свою косметику. До тех пор, пока их это веселило, он не смел возражать. —Поищите в гостиной,—Ким поправила воротник голубой рубашки Хейли, и Алайна, подобрав свою куклу, убежала в гостиную, намереваясь найти телефон раньше. —Подожди меня!—Хейли сползла с кровати, вновь приводя свою одежду в беспорядок, и со смехом погналась за сестрой. Они часто устраивали соревнования и всегда друг другу уступали. В этом они были похожи на своих родителей. Маршалл и Ким тоже любили соревноваться. Но никогда не уступали. —Что с тобой сегодня, Маршалл?—Ким отвернулась от дверей, закрывая шторы. Тень окутала спальню и легла на них с Маршаллом. —У меня всё хорошо,—он опёрся о дверной проём. Сумка уже давно лежала у его ног. Он знал, что нет смысла держать её в руках. Ким не найдёт телефон быстро. —Я не спрашивала, как у тебя дела,—она вновь повернулась к нему лицом и сделала несколько шагов в его сторону, скрещивая руки на груди. —Давай найдём твой телефон и поедем. Я сегодня занят,—на этот раз отвернулся Маршалл. Он ненавидел серьёзные разговоры, которые заведомо вели лишь к конфликту. А он знал, что этот день закончится конфликтом. Потому что Ким уже была настроена враждебно. Она хотела поговорить с ним не так, как хотел поговорить с ней он. Он не хотел ссориться, а этот разговор вёл именно к ссоре. —Ты всегда занят,—она засмеялась, вцепившись в тему, которую она так любила: вред, который его работа наносила их отношением. Многие люди были уверены, что Ким не нравилась слава Маршалла не только по той причине, что она разрушала их брак, вела его по дороге случайных связей и долгого отсутствия дома. Людям казалось, что Ким хотела быть на его месте. Её раздражало, что у него были поклонники, потому что их не было у неё. И это ранило её. Неужели она была хуже? Почему люди любят её мужа? Почему не её? Почему верят ему, когда он пишет все эти песни о ней? Она знала, что они встанут на его сторону вне зависимости от того, что он о ней скажет? Неужели это справедливо? Неужели справедливо, что он наслаждается своим успехом, наслаждается тем, что люди мечтают о том, чтобы увидеть его? Она привыкла быть единственной, кто его любит, привыкла манипулировать им, напоминая ему о том, что он не нужен никому, кроме неё. Но теперь его любят те, кого он не знает. Теперь она не единственная. И её это злило. Чем он заслужил всю эту любовь? И какое право они имели его любить, если человеком, который был с ним во времена, когда он не был нужен никому, была она? Разве они имеют право к нему тянуться? —Это плохо? Тебе ведь нравится тратить деньги, которые я зарабатываю!—он выпрямился, жажда ответной атаки пробежала по его спине, заставив его расправить плечи. Если она собирается упрекать его в том, что он зарабатывает, он будет упрекать её в том, что она тратит. Потому что они не умеют уступать и поддаваться. —Ты не зарабатываешь деньги большую часть времени, которую ты «занят»! Ты спишь с фанатками, напиваешься в каких-то клубах и запираешься в студии!—Ким всегда знала, что ему ответить, и всегда попадала своими словами именно туда, куда целилась. Он сделал слова своей страстью, он научился ими орудовать, придавать им вес и значение, но всё равно не мог победить её, когда дело доходило до словесных битв. Она знала о его слабых местах, но он в её слабых местах ошибался. Поэтому промахивался. —Какого хрена тебя это беспокоит?—он решил перейти в защиту, нацепив маску хладнокровия. Но имело ли это смысл, если Ким знала, что её беспокойство—и есть его цель? Зачем притворяться, будто её ревность выводит его из себя, если он готов ею упиваться? —Я скучаю по тебе, Маршалл. Ты понимаешь это?—её голос стал выше и серьёзнее, выступая в резком контрасте с тем, как он звучал, когда она говорила с девочками.—С тех пор, как ты, блять, появляешься на этих музыкальных каналах, я вижу тебя только таким! Уставшим и, блять, злым на меня!—она подошла ближе, указывая пальцем в его грудь. Тонкая полоска света, отходящая от замкнутых штор исчезла за силуэтом Ким. —Ким... —Ты можешь хотя бы притвориться, что ты счастлив, а? Хотя бы дома? Тяжело тебе быть счастливым, когда никто не носится рядом с пакетами таблеток? Когда никто не умоляет тебя расписаться на сиськах? —Что? —Маршалл, закрой дверь,—она отвернулась от него и подошла к кровати, тяжело выдохнув. Маршалл оторвался от стены, которую использовал для опоры, и голоса девочек, бегающих по гостиной, остались за запертой дверью.—Ты сказал, что не хочешь, чтобы мы разъехались. Ты хочешь, чтобы мы были вместе. Так?—её спокойный тон и взгляд, вцепившийся в его глаза, сбивали с толку. —Так,—он согласился, убирая руки в карманы и готовясь к ссоре, на которую Ким уже была настроена. —Но ты даже не относишься ко мне как к своей жене!—её спокойствия не хватило надолго, она вступила в бой. Такой же бессмысленный, как и все те, что они уже затевали. —Ким...—он потёр глаза, мысленно выругнувшись. Он должен был предвидеть, к чему вели её вопросы. Отсутствие света в комнате усыпляло Маршалла, он хотел лечь в эти простыни и молить о наступлении сна. Может, пришлось бы вновь принять снотворные, которые, кажется, переставали помогать. Но он готов принять столько, сколько будет нужно. Лишь бы уснуть. Лишь бы не проводить ночи, утопая в собственных сожалениях. По ночам его всегда посещало чувство скорби. Он не понимал, по чему он скорбил, но сопротивляться не мог. —Заткнись, Маршалл, и слушай меня. Меня это раздражает. Ты можешь хотя бы притвориться, что любишь меня, а? Хотя бы когда трахаешь, а?—Ким поднялась на ноги, намереваясь вновь к нему подойти, но остановилась в середине комнаты просторней тех, где им приходилось проводить ночи, когда они были младше.—Потому что... —Ты знаешь, почему мы ещё вместе, Ким,—он перебил её, чувствуя, как выходит из себя. В эту секунду ему казалось, что спальню окутало сине-фиолетовый огонь. Ни он, ни Ким не собирались тушить этот пожар. А языки пламени становились всё выше, всё голоднее. —Да! Из-за детей! Но... —Я сейчас позвоню тебе. Мы найдём телефон и поедем,—Маршалл снова попытался сбежать от разговоров, которые его изматывали. Эти разговоры никогда не приводили к результату. Лишь сильнее их путали. Тогда зачем тратить ничтожные остатки энергии на то, что лишь опустошит их обоих? —Ты не дозвонишься,—она закатила глаза, зная, к чему он ведёт. Но она этого хотела. Хотела его ревности. Точно так же, как хотела вырвать его ревнивое сердце и спрятать глубоко под землёй. —Да. Потому что ты отключила телефон, чтобы никто случайно не попался!—он дал ей то, о чём она успела соскучишься—свою жадность. Ким подошла к высокому зеркалу, доставая красную помаду из сумки. Ей нужно было чем-то себя занять. Лишь бы спрятать от него свои глаза, в которых он мог прочитать правду. Она чувствовала себя любимой лишь тогда, когда он ревновал, когда грозился убить её любовников, когда хотел держать её рядом. И теперь, когда она могла спать с другими мужчинами без нужды прятать это от Маршалла, это перестало доставлять ей удовольствие. —Ты догадливый! Только я ничего не скрываю, Маршалл! В отличие от тебя!—Ким улыбнулась, наблюдая за его отражением в зеркале. Она видела, как он метался в догадках о том, как следует ей ответить. И она видела, как гнев его отпускает. Он не был в ярости—это значило, что она проиграла. Выкрашивая губы в яркий цвет, она пыталась не плакать от злости. Её злило то, что он стал остывать слишком быстро. Ей казалось, что он к ней охладел. Поэтому она больше не могла манипулировать им, наслаждаясь его эмоциями. Её власть над ним от неё ускользала, и это её убивало. —Оставайся дома. Я отвезу их,—он выдохнул, сдаваясь в этой словесной битве. Он не понимал, чего она хотела. И даже не хотел разбираться. Он слишком устал. —Я поеду с вами. Это и мои дети, Маршалл,—Ким сдаваться отказывалась. —Я буду ждать в машине,—он вновь отказался спорить, и она видела в отражении, как он отвернулся, подобрав сумку с пола. —Я от этого устала. Я хочу, чтобы всё было как раньше,—Ким повернулась к нему лицом, сжимая помаду в руке. Она не верила, что он так легко позволял ей быть с кем-то другим. Может, всему виной зеркало. Может, оно не передавало его эмоций такими, какими они были. Но теперь, смотря ему в глаза, она видела то же самое, что и в отражении. Металлическое безразличие, которое резало лезвиями, которые она пыталась сломать. —Тогда скажи придурку, который пишет тебе каждый день, чтобы оставил тебя. Яд, вытекающий из его слов, казался ей мёдом. —После того, как ты перестанешь снимать штаны перед своими шлюхами,—она, наконец получив то, чего добивалась, поспешила отразить его удар. Она хотела продолжения этого разговора, хотела вскрыть старые раны. Хотела, чтобы он попытался вернуть её. Он ведь знал, что может вновь сделать её своей. Почему не пытался? Но он не стал продолжать. —Я буду ждать в машине. Дверь открылась, и громкий смех девочек из гостиной снова наполнил спальню. Ким сдерживала слёзы, наблюдая за тем, как силуэт Маршалла отдалялся в сторону лестницы. Куда делся тот Маршалл, который делал всё, чтобы она не уходила?