Первое письмо находит Рей в день смерти Леи.
Она лихорадочно перебирает содержимое пыльных коробок, когда впопыхах споткнувшись о старый манекен, с глухим звуком плюхается на грязный пол затемненного чердака на пару с деревянным сундуком, опрокинутым в неудачной попытке предотвратить внезапное падение. Несколько долгих мгновений Рей просто сидит на месте, растирая ушибленную ладонь, задаваясь вопросом, может ли сегодняшний день стать еще хуже, но следом вспоминает о женщине, находящейся этажом ниже и с внезапным, острым спазмом в груди осознает, что этого, более чем вероятно, не избежать.
Лея при смерти.
Она действительно умирает.
Рей делает глубокий шумный вдох, истошно пытаясь успокоить разбушевавшиеся нервы. Она не позволит себе сломаться. Не здесь, не сейчас. Лея рассчитывает, полагается на нее, так какое Рей имеет право подвести ее после всего?
Нет, даже не так. К черту сопли и нытье. Сейчас не время терзаться страхами и сомнениями. Никакого сослагательного наклонения!
Рей не подведет ее, чего бы ей это не стоило.
Только не тогда, когда каждый ее поступок, каждое слово по отношению к женщине, которая успела стать ей матерью, может стать последним.
Отряхнувшись, Рей аккуратно поднимается на ноги, осознанно игнорируя ранее опрокинутый и теперь уныло валяющийся в углу сундук. Она возвращается к коробкам с пыльными фотоальбомами, которые оголтело листала перед падением, на этот раз позволив себе какое-то время пристально всматриваться в черно-белые изображения ушедших друзей. Рей улыбается фотографиям Хана, одна рука которого так по-домашнему приземлилась на плече Лэндо, а другая — уверенно приобнимает Люка, на лице которого в свою очередь красуется яркая, заговорщицкая улыбка. Она улыбается близкому и до дрожи знакомому, застывшему во времени изображению Маз, нагнувшейся над барной стойкой в Такодане; также будучи не в силах сдержать мимолетной улыбки при виде Энакина — совсем еще малыша, спокойно сидящего на коленях своей матери.
По-прежнему нежно улыбаясь, девушка бережно откладывает их в сторону, потому что Лея послала ее сюда не за этим. Нет. В последние часы своей жизни Лея рассеянно и одновременно настойчиво просила принести ей фотографии матери. Одну с Падме, мамой, которую она никогда не знала, вторую — с изображением Брехи, женщиной, воспитавшей ее с пеленок.
Все утро Лея беспокойно мечется в постели, из последних сил безуспешно пытаясь донести что-то до Рей, которая в свою очередь ухватившись за ее руку, словно та сейчас служит ей спасательным кругом, с просьбой о помощи обращает умоляющий взгляд к Маз. Маз однако, кажется, не менее смущена происходящим — так же обескуражена и потеряна как и Рей: в итоге, онкологическая медсестра, нанятая для ухода за Леей, безмолвно спешит ввести ей очередную дозу морфина.
— Не нужно, — с мольбой в осипшем голосе стонет Лея, и Рей решительно кладет руку на плечо сиделки, останавливая ее.
— Что мне сделать? — шепчет Рей на ухо Лее, с ужасом наблюдая за тем, как глаза женщины на мгновение закатываются, прежде чем та совершает еще одну попытку сосредоточить рассеянный взгляд на склонившемся рядом лице.
— Чердак, — бормочет Лея. — В коробке. Пожалуйста.
— Что может быть на чердаке? — вмешивается Маз, голос которой насквозь пропитан недоумением, перемешанным с нотками горя и усталости.
— Только… старые мелочи, — в ответ Рей бессильно пожимает плечами, слепо перебирая в памяти возможные варианты. С тех пор, как она в последний раз заглядывала на чердак прошли годы. — Платья ее матери. Семейные реликвии. Фотографии. Несколько вещей Бена.
При звуке имени сына Лея слабо сжимает руку Рей, и девушка осторожно и с безграничной нежностью обхватывает ладонь Леи в ответ.
— Он уже в пути, обещаю… вот-вот будет здесь, — горячо заверяет она. — Я вчера позвонила ему, и Бен сразу же взял билеты на ближайший рейс. Он скоро приедет, слышишь?
Глаза Леи медленно закрываются, а из груди Рей вырывается полувздох-полувсхлип облегчения. Сиделка все-таки делает укол, и все, что остается девушке, это беспомощно наблюдать за тем, как мышцы на лице Леи постепенно расслабляются, разглаживаясь под влиянием сильного обезболивающего.
Следующие десять минут Рей и Маз проводят в спальне, с молчаливого согласия друг друга безмолвно наблюдая за спящей Леей. В комнате царит стерильная, оглушающая тишина: солнечные лучи то и дело застенчиво проникают сквозь открытое окно, легкий ветерок играет с распущенными волосами Рей. Девушка вяло проводит по ним вспотевшей ладонью, задаваясь вопросом, когда она в последний раз принимала душ, пытаясь вспомнить, как долго она не покидала эту комнату, когда в последний раз ела, сколько ночей подряд провела на кушетке в углу спальни Леи?
— Ты действительно звонила ему? — внезапно подает голос Маз, прерывая поток сумбурных мыслей Рей.
— Кому?
— Ты прекрасно знаешь, о ком идет речь, — парирует Маз, и большие глаза ее сужаются в щелочки. — Ты действительно звонила ему? Он в самом деле на пути сюда?
— Конечно, да, — глухо отвечает Рей, выпрямляясь. — Его мать при смерти. Как я могла не позвонить ему? И как он может не приехать?
В ответ Маз только пожимает плечами; ее всезнающие, безгранично печальные глаза снова скользят по Лее.
— Они долго враждовали.
— Все это в прошлом, — протестует Рей, на автомате обращаясь к старой привычке вставать на защиту Бена при любой необходимости.
Маз лишь снова поводит плечами.
— Сыном года его точно не назовешь, Рей.
— Если на то пошло, Лея и сама далеко не всегда была лучшей матерью.
Маз хмурится, осудительно бормоча себе под нос:
— Соизволила хоть бы подождать, пока ее не станет, прежде, чем поливать грязью, — укоряет она, на что Рей лишь добродушно вздыхает, не прекращая ласково поглаживать холодную щеку Леи.
— Она бы первой согласилась со мной, — шепчет она с тенью грусти в истерзанном горем голосе.
— Не знаю…
— Маз, Лея замечательный человек, великая женщина. Но какой смысл кривить душой, наделяя ее титулом и заслугами, не соответствующими действительности? Да, она не всегда была Бену достойной мамой, и в этом нет ничего постыдного.
На слове «мама» глаза Леи распахиваются, и она снова молча хватает Рей за запястье — внезапная паника окрашивает ее бледное лицо.
— Все хорошо, — с нежностью в слегка дрожащем голосе заверяет ее Рей. — Все в порядке. Ты дома. В постели. Окно открыто, как ты и просила… сегодня солнечный день. Даже птицы поют, слышишь, Лея? Ты слышишь их? В воздухе весна. Я здесь, и Маз тоже. Все хорошо.
— Бен, — шепчет Лея, и Рей улыбается ей.
— Он в пути, — обещает она. — Вот-вот появится.
— Чердак, — с мольбой во взгляде произносит Лея.
— Что такое с чердаком?
— Бен. Письма, — выдыхает Лея; каждое слово очевидно дается ей сейчас с огромным трудом. — Так много писем. Он не хотел, чтобы кто-то узнал… понимаешь, не желал превращать певчую птичку в воробушка… — Лея снова прикрывает глаза; в ее белом как полотно лице, кажется, не осталось ни кровинки. — Певчую птичку в воробушка, — тихо вторит она самой себе.
Рей переводит на Маз беспомощный взгляд, но та лишь слабо качает головой, явно пребывая в такой же растерянности, что и сама Рей.
— Что за письма, Лея? — пытается уточнить Рей. — Мне что-нибудь принести с чердака?
Панический блеск в глазах Леи тускнеет так же неожиданно, как и возникает, словно освобождая законное место усталости и рассеянности.
— Мама, — произносит Лея; ее голос снова принимает легкие, свободные от осознанности нотки. — Плохая мама, хорошая мама, — кажется, бессвязно продолжает она, и Маз резко поднимается со стула.
— Я схожу за медсестрой, — тихо говорит она Рей, и девушка инстинктивно кивает, прежде чем снова повернуться к Лее.
— Чья мама? Ты про свою маму, Лея?
Лея судорожно вздыхает, но спустя мгновение ее дыхание вновь приобретает более мягкий характер, чуть слышно оседая на потрескавшихся губах. Рей машинально протягивает руку к прикроватному столику и, нащупав на нем мазь, учтиво оставленную доктором, бережно наносит ее на сухую кожу притихшей женщины.
— Ну вот, — с нежностью произносит Рей, улыбаясь ей. — Такая же красивая, как и всегда.
Призрак улыбки снова играет на губах Леи.
— Чердак, — повторяет она. — Бен. Скажи Рей… ей нужно сходить на чердак.
Рей пытается сглотнуть внезапно засевший в горле комок.
— Рей тут, — заверяет она тихим голосом. — Я Рей и я здесь. Бен… Он скоро приедет. Я обещаю.
— Нет, — Лея чуть заметно качает головой. — Нет. Я знаю его. Он никогда не скажет ей. Не обмолвится ни словом.
— Кто не обмолвится ни словом? Лея, о чем ты?
Глаза Леи распахиваются; затуманенный взгляд падает и задерживается прямо на Рей, словно упиваясь каждой ее черточкой.
— Ты так похожа на мою маму.
Рей тепло улыбается ей сквозь пелену внезапно нахлынувших слез.
— В самом деле?
— М-м-м…
— Ну что же, — Рей чуть склоняется, подтягивая края одеяла и получше укутывая Лею. — Я никогда не видела ее фотографий, но зная тебя, не сомневаюсь ни на секунду, что это комплимент.
— Фотографии… на чердаке, — выдыхает Лея, лицо которой снова приобретает напряженное выражение, словно что-то внезапно напугало ее: ноздри женщины трепещут, а глаза настороженно блестят в полумраке комнаты. — Чердак. Рей нужно… на чердак.
Рей продолжает внимательно всматриваться в лицо Леи в попытке расшифровать содержимое просьбы.
— Хочешь, чтобы я сходила на чердак? Мне принести фотографии твоей матери, Лея?
Дверь позади них распахивается, впуская медсестру, быстрым шагом направляющуюся к обескураженной Рей.
— Еще немного морфина, — участливо поясняет она Рей, поправляя катетер. — Осталось совсем недолго. Она так давно не принимала жидкости и пищи.
Рей поднимается, медленно выпуская руку Леи из своей.
— Я только схожу на чердак и принесу фотографии твоей мамы, — заверяет она.
Но направленные на девушку глаза Леи все еще сияют, отражая полный спектр жизненной энергии. Энергии, которая когда-то пропитывала каждую клеточку необузданной, несгибаемой сущности Леи, а теперь сосредоточилась только в бездонных колодцах ее карих глаз.
— Письма. Передай Рей… — глухо повторяет Лея, однако ее голова безжизненно падает на подушку, мгновенно скатываясь на бок, когда новая порция морфина попадает в кровь. — Певчие птички и воробушки… летают вместе…
Рей до боли закусывает губу.
— Я иду на чердак, — решительно заявляет девушка, ставя Маз перед фактом. — Она хочет посмотреть на фотографии своей матери.
— У нее их было две, — напоминает Маз.
— Значит, найду фото обеих, — отвечает Рей. — Позови меня, если что-то изменится. Или когда появится Бен.
Маз кивает, но только после того, как испускает еле слышный вздох.
— Не стоит мучить себя и ее… Рей, он не приедет.
— Приедет, — отрезает она, выпрямляя затекшую спину.
— Рей…
— Он дал мне слово, — просто объясняет Рей, напоследок задерживая взгляд на уже спящей Лее. — Позови меня, если что-нибудь изменится.
***
Волна облегчения буквально захлестывает Рей, плавно растекаясь по затекшему телу и отражаясь в сознании искренней благодарностью, и чем-то теплым, чем-то почти напоминающим надежду, когда она наконец находит фотографии, которые искала. На первой из них, несомненно, запечатлена сама Лея, шести-семи лет от роду, одетая в балетную пачку и пуанты: ее рука крепко сжимает ладонь Брехи Органа, возвышающейся над ней. Бреха выглядит умиротворенной и счастливой, нежно улыбаясь в камеру; солнечный свет отражается в ее волосах. На мгновение взгляд Рей замирает на фотографии в ее руке. Ей кажется нереальным, почти кощунственным тот факт, что маленькая темноволосая девочка на изображении — это так же хрупкая седая женщина, стремительно увядающая внизу. А еще ей трудно поверить в то, что Лея когда-то была обычным беспечным ребенком, посещавшим уроки балета за руку со своей матерью.
Вздохнув, Рей прячет фотографию в карман, быстро переводя взгляд на вторую картинку, на которой изображена Падме.
«Она без тени сомнения прекрасна», — отмечает про себя Рей. Во многом похожа на Лею, но с более утонченными чертами лица; более молодая, менее пылкая версия своей дочери. Откровенно острый, глубокий и проницательный взгляд Леи проскальзывал и на очаровательном лице Падме, и Рей не может перестать восхищаться человеком на черно-белой фотографии в ее руке.
Она хочет верить Лее. Отчаянно хочет верить в то, что в ней живет хотя бы искорка непринуждённой красоты и царственного величия, присущей этой женщине. В то, что она действительно немного похожа на мать Леи, которая улыбается ей через объектив фотоаппарата из-за завесы времени. Но, как ни старается, Рей не может заставить себя поверить. Она просто продолжает всматриваться в изображение с нескрываемым восхищением, подспудно ощущая острый укол зависти.
«Сейчас не время зализывать раны, теша свои гордость и тщеславие», — осознает Рей, отмахиваясь от нежеланных эмоций. — «Сейчас самое время быть рядом с Леей».
Смахивая пыль с кожи, Рей решительно направляется обратно к лестнице, минуя небольшое окно и решая распахнуть его.
«Лея хочет, чтобы на момент ее ухода все окна в доме были открыты», — вспоминает девушка, срывая старую занавеску, закашлявшись от разлетевшегося по углам древнего облака пыли. Она хочет, чтобы ее дух свободно упорхнул, когда придет время, хочет беспрепятственно перейти на другую сторону.
Рей кажется, что она, возможно, как никогда прежде, именно сейчас понимает причину этого ее желания. Лея хочет быть свободной.
Лея — женщина, которая добровольно и осознанно посвятила всю свою жизнь служению другим, будучи неразрывно связанной со своей семьей, своими друзьями, собственным понятием о чувстве ответственности и справедливости, хотя бы в своей смерти хочет быть свободной от любых оков.
Рей резко открывает окно, позволяя солнечному свету и свежему воздуху проникнуть в заброшенное пространство старого чердака.
Развернувшись, Рей замирает на месте: ее внимание привлекает что-то, что прежде оставалось незамеченным.
В углу, небрежно выглядывая из деревянного сундука, опрокинутого во время предыдущего падения, под струящимся дневным светом на нее глядит ее собственное имя, выведенное красивым курсивом.
— Что это? — шепчет Рей, медленно пробираясь к углу через многочисленные коробки.
Наклонившись, девушка достает конверт, задумчиво, почти с опаской разглядывая его оболочку. Чернила слегка выцвели, краска поблекла, но сама бумага, кажется, сохранила цельность, не выглядя старой — по ощущениям под кончиками пальцев — возможно, немного затхлой. Она нервно вертит конверт в руках, в попытке обнаружить какие-либо подсказки относительно возникновения этого письма или личности его отправителя, но кроме своего имени, искусно выведенного красивым каллиграфическим почерком, не находит совершенно ничего.
Оглядываясь вокруг, обуреваемая необъяснимым чувством вины, Рей все же аккуратно распечатывает конверт.
Внутри находится письмо, и девушка медленно вынимает его, трепетно удерживая меж вспотевших ладоней: ее сердце без видимой на то причины бешено колотится в грудной клетке.
«Рей,
Сегодня ветрено. Я слышу как снаружи, прямо за окном разыгралась настоящая буря. Там сейчас холодно и сыро, в такую погоду только и сидеть дома безвылазно, как сказала бы моя мама. Но ты снаружи, Рей. Ты стоишь во дворе, широко раскинув руки, принимая шторм, как должное, более того, наслаждаясь им.
Я знаю, что должен спуститься и впустить тебя. Я вижу, как быстро твои волосы становятся влажными под ливнем. Я вижу, как мокрые пятна одно за одним расцветают на твоем платье.
Услышав стук в дверь, я подошел к окну и взглянул вниз, и вот ты здесь — в саду, танцуешь под дождем.
Я знаю, что должен впустить тебя.
Но мне так хочется посмотреть на то, как ты танцуешь. Всего лишь еще каких-то несколько мгновений.
Ты ведь простишь меня за эту прихоть, не так ли? Когда я открою дверь и вручу тебе полотенце. Когда я приготовлю попкорн и включу фильм. Я знаю, ты меня простишь.
Ты снова простишь меня и сделаешь это, ни о чем не подозревая, даже не зная всей правды.
Я люблю смотреть, как ты танцуешь под дождем, Рей. Я люблю смотреть, как ветер треплет твои волосы. Мне жизненно необходимо видеть твое лицо, поднятое к небу, пока ты ловишь губами капельки дождя.
Я люблю тебя, Рей.
Пожалуйста, прости меня. Прошу.
Бен».
Рей роняет письмо на пол, словно бумага сейчас способна прожечь ее кожу насквозь.
Бен.
Бен.
Спустя мгновение, девушка снова поднимает его, лихорадочно скользя взглядом по строчкам. Письмо датировано двадцать третьим сентября, а значит, оно написано тринадцатью годами ранее. Рей понимает, что ей и Бену тогда было по пятнадцать.
Пятнадцать, и он любил ее.
Он любил ее.
Рей падает на колени, опрокидывая деревянный сундук на бок, чтобы заглянуть внутрь.
Резкий тревожный выдох срывается с ее с раскрывшихся губ. В сундуке находится, как минимум, сорок-пятьдесят писем; на каждом из них рукописным шрифтом выведено всего лишь одно слово — «Рей». И Рей почему-то вдруг становится нестерпимо стыдно за свой собственный почерк.
«Почерк Бена», — это внезапное понимание, сопровождаемое стуком сердца, настигает девушку, и она искренне удивлена, почему не узнала его раньше. Он всегда так требовательно относился к словам. В особенности к их назначению и применению.
Она судорожно сжимает ладони в кулаки, глубоко вздыхая.
«В этом сундуке нет ничего», — заверяет себя Рей, — «кроме давно минувшего прошлого». Былым чувствам самое место в мусорном ведре. «Какой прок в этих письмах теперь», — решительно аргументирует она. Ничем хорошим это не чревато, только свежими ранами и новой болью.
Она стремительно закрывает сундук, позволяя деревянной крышке захлопнуться с громким стуком, похожим на пушечный выстрел.
Рей резко останавливается; ощущение сухости во рту становится нестерпимым… Потому что на самой верхушке деревянной крышки сундука выгравирован рисунок с изображением воробья. С приоткрытым клювиком сидя на ветке, он затягивает песню вместе с маленькой славной певчей птичкой.
«Воробушек и певчая птичка», — думает Рей, тяжело сглатывая.
Лея все знает.
И это, наконец, понимает Рей, именно то, что Лея непременно хотела показать ей.
***
К тому моменту, как Рей спускается вниз, Леи уже нет.
— Она тихонько упорхнула, — говорит Маз, — без суеты и боли; физическая оболочка покинула этот мир, так же легко как когда-то в него ступила.
Рей безмолвно держит в своих руках фотографии матерей Леи, и Маз, вздыхая, осторожно вытаскивает их из её онемевших пальцев.
— Что тут скажешь, — размышляет вслух Маз, с сожалением всматриваясь в фотографии. — Ты сделала все возможное. Ей будто… даже не знаю… Будто стало легче, когда ты поднялась наверх. Если бы я только знала, что Лея захочет увидеть их под самый конец… Я бы достала их несколько дней назад, если бы только…
— Да, — резко обрывает ее Рей, и Маз понимающе смотрит на нее.
— Прости, детка, — говорит Маз. — Знаю, как ты ее любила.
— Да, — глухо вторит девушка, язык которой также неуклюж и бесполезен, как и ее руки.
Маз по-прежнему не сводит глаз с Рей.
— Хочешь… посидеть с ней?
Девушка мотает головой.
— Нет. Нет, я… Мне сейчас просто нужно побыть одной.
Маз кивает.
— Хорошо, детка. Мне необходимо сделать несколько телефонных звонков, а затем вздремнуть. Такое ощущение, что я не спала несколько дней. Ты уверена, что справишься сама?
Рей машинально кивает в ответ.
— Рей…
— Все в порядке, честное слово, — добавляет девушка. — Мне просто нужно провести немного времени с собой наедине.
Выйдя на улицу, Рей присаживается на крыльцо, освещенное лучами солнца, принимаясь наблюдать за тем, как облака неспешно плывут по небу, и задаваясь только одним вопросом: нашла ли Лея ту абсолютную свободу, которою так жаждала? Рей надеется, что, да. Ей хочется верить в то, что она, Хан, Люк и все те, кого в своё время лишилась Лея, снова вместе и счастливы где-то там, за пределами видимого. Ей интересно, ожидали ли ее Бреха и Падме, чтобы поприветствовав дочь, взять за руку и увести туда, где нет ничего кроме абсолютной свободы и всеобъемлющей любви.
Небо темнеет, облака теряются в полумраке, когда девушка все еще неподвижно сидит на крыльце. Яркое дневное солнце постепенно наряжается в лазурные цвета вечера, и Рей прижимает колени к груди, считая звезды, по мере того, как они, одна за одной, вспыхивают в небе над ее головой.
Она не знает наверняка, в котором часу слышит рев мотора приближающейся машины, которая спустя считанные секунды лихо останавливается на подъездной аллее к дому. Совсем не ощущая бега времени, девушка наблюдает за тем, как Бен выпрыгивает из машины, в полном отчаянии глядя на нее.
Она не уверена, как долго сидит вот так, не шелохнувшись, когда замечает, что лицо мужчины неестественно вытягивается, как только тот наконец решается прочесть в ее глазах неотвратимую правду: он не успел; его не было рядом с матерью в момент ее ухода.
Рей не уверена, сколько времени ей понадобилось, чтобы добраться до него, когда ноги Бена подкашиваются, и он падает на колени в траву, с головой, крепко зажатой меж ладоней.
Она не уверена, сколько времени проходит перед тем, как она заключает его в спасительное объятие, непрерывно нашептывая бессмысленные слова утешения.
Рей понятия не имеет, как долго они сидят вот так, словно одно целое, воссоединившись в своем безграничном, непоправимом горе, прежде чем ее разум цепляется за краешек затуманенного болью сознания, натягивая его до предела, словно прочную, незримую нить, несмело приподнимая покров, под которым скрывается одно единственное воспоминание.
Он любит ее.
