***
Драко не уверен, когда именно все началось. Может быть, только что, вместе со смехом Уизли. И с его запрокинутой назад головой. И с ямочками на веснушчатых щеках. И с острым кадыком, который дергался на каждый гортанный смешок, вызывая острое желание зло прикусить его зубами. А может, все началось годы назад. В тот день, когда Уизли получил свои пятьдесят очков за дурацкую шахматную партию, где жизнью своей дурацкой рисковал. А Драко, чей факультет только что упустил победу в шаге от финала, смотрел на это глупое, растерянное лицо, и думал: ненавижу. И ненавидеть было просто, на самом деле. Рыжий. В обносках своих братьев. Всего лишь один из Уизли, легко теряющийся в толпе таких же рыжих, и веснушчатых, и голубоглазых. Хотя нет, глаза голубые у немногих из них. Такого оттенка, как Рона – вовсе ни у кого. Рон. ронронрон На секунду Драко прикрывает глаза и задумывается о том, каково это было бы – назвать его однажды Роном в лицо, и не получить при этом по роже. Зло передергивает плечами. Когда он успел узнать, какого оттенка голубого у Уизли глаза? Когда этот конкретный Уизли перестал быть просто одним из – рыжим, веснушчатым, легко теряющимся в толпе таких же рыжих и веснушчатых? И просто – в толпе? Драко не знает. Но есть то, что Драко знает.***
Например, Драко знает, что Уизли – не ранняя пташка, и к завтраку он обычно притаскивается одним из последних. Чуть более раздраженный. Чуть менее светлый и улыбчивый. Совсем ничего вокруг не замечающий. Именно во время завтраков Драко чаще всего дает себе послабление и наблюдает. Смотрит, как раздражение уходит. Как расправляются широкие плечи. Как загораются голубые глаза. Уизли никогда его взглядов не замечает. Этот идиот, кажется, не заметил бы, даже если бы весь Большой зал капал на него слюной. Зато иногда замечает Грейнджер. Смотрит пристально, изучающе. Драко в ответ обдает ее презрением и отворачивается, старательно играя равнодушие. Еще иногда замечает Панси, но ни разу ничего не говорит. Только всегда придвигает ближе кубок с тыквенным соком. Дружить с ней оказалось гораздо легче, чем все остальное. Если же Панси и смотрит на него с грустью в те моменты, когда уверена, что никто не обратит внимания – то Драко может продолжать делать вид, что ничего не замечает. Он же трус. Всегда был трусом. А у Уизли пальцы длинные-длинные, узловатые, жилистые, и когда он выбрасывает руку вперед, не давая Драко врезаться в него на выходе из Большого зала – эти пальцы цепляются за его мантию. Вжимаются в его грудину. Пробираются ему за ребра. – Отвали, Уизли. И Драко уходит до того, как Уизли уйдет первым. Быть трусом особенно легко, когда о трусости не знает никто, кроме тебя самого.***
Гербология. И теплица номер пять, залитая солнцем до краев, как кувшин – медом. И гомон однокурсников, белым шумом зудящий в голове. И Уизли. Уизли. Уизли. – Чего пялишься, Малфой? – насупленные брови. Хмурый взгляд. Сжатые в кулаки руки. Драко облизывает пересохшие губы и сглатывает, чувствуя, как горло сводит судорогой. Пытается найти слова – не находит. Себя найти пытается – не находит. Только смотрит. Не может вспомнить даже, что Уизли здесь делает. Они же никогда не занимались гербологией с гриффиндорцами. Кажется. Или?.. Укол боли в палец. Драко шипит, приходя в себя, и опускает взгляд. Уизли успевает первым, взмах палочкой – зубастая герань разжимает клешни. Слова наконец приходят сами. И, конечно же, до тошноты не те. – Мне не нужна помощь от грязного предателя кро… – Драко не успевает даже договорить. Еще один взмах – клешни опять сжимаются вокруг пальца. Плотнее. Больнее. Взгляд Уизли – самодовольство. Мрачное торжество. Отвращение. Презрение. – Мистер Уизли!.. – Уизли отворачивается, вежливо кивает профессору и забирает у нее горшок с… кажется, маргаритки? Смешно. Вот только мрак уходит из глаз Уизли, стоит ему посмотреть на кого-то, кто не Драко. И отвращение уходит. И презрение. Зато свет остается и разливающаяся океаном синева. Драко может только смотреть в его удаляющийся затылок, пока кровь из проколотого пальца капает. Капает. Капает на грязный пол, а внутренности заливает рыжиной до краев, как солнцем – теплицу номер пять.***
Еще Драко знает, – узнает в тот день, в теплице номер пять, – что у Уизли волосы цвета солнца. И это такой идиотизм, на самом деле – ну какое солнце, Мерлин? Что за ерунда? Вот только кажется, если зарыться в эти волосы лицом – обожжет до костей. И проверить хочется до мелкой дрожи в сердечной мышце. Сумасшествие, помешательство, мазохизм – Драко не уверен, что это. Но факт в том, что ни у кого из Уизли волосы больше солнцем не пламенеют. Вообще больше ни у кого в планетарном масштабе. Факт в том, что Драко иногда теряется в толпе однокурсников, и в безлюдных коридорах, и внутри самого себя. А потом рыжие волосы вспыхивают солнцем – и он находит дорогу. Куда – не знает. Но находит. Выбирается из пыльных подвалов под ребрами, выныривает из черноты пустых колодцев, а там, на поверхности – волосы-солнце. Глаза-океаны. И улыбка. Улыбка. Улыбка. Но никогда – для него. Уизли не умеет улыбаться для него, и вряд ли когда-нибудь научится. Нет, не так – вряд ли когда-нибудь захочет научиться. И все-таки, на поверхность Драко выбирается, следуя за солнцем. Даже если там его никто не ждет.***
А Уизли тем временем живет. У Уизли – друзья, и семья, и квиддич, и смех, от которого тянет нутро, и этот дурацкий дергающийся кадык, и привычка вечно влипать в неприятности. С годами – все чаще. Драко же не слепой. Он умеет выжидать. Наблюдать. И он видит. Иногда видит больше, чем хотел бы. Если Драко чаще обычного мелькает у больничного крыла, когда Уизли занимает одну из тамошних коек – то это всего лишь совпадение, конечно. Совпадение, Панси. Не нужно смотреть на меня так жалостливо. Не нужен мне твой тыквенный сок. Не нужно говорить, что он будет в порядке. Мне плевать. Заткнись, Панси. Уизли вечно – для кого-то, кому-то, за кем-то. На все ради тех, кто ему действительно важен и нужен, даже если себя при этом – в угол и в тень. Пока Поттер показательно и театрально жертвует собой во имя безымянных людей, Уизли рядом с ним. Спина к спине. Прикрывает. Защищает. А все, что за это получает – пятьдесят дурацких очков еще в тот день, на первом курсе. Все лавры каждый раз только Поттеру. Драко эгоист. Он не понимает, как так можно, и это непонимание сжигает его по касательной. Но вместе с тем против воли припаивает к Уизли только сильнее. Драко завидует Поттеру. Завидует Грейнджер. Завидует так, что иногда оборотное кажется ему неплохой идеей. Просто узнать, каково это, когда дурацкие глаза-океаны смотрят на тебя без презрения, с теплом, с улыбкой, с этой мягкостью, от которой в горле першит. Когда Уизли ради тебя – на все. Ради тебя – себя под аваду. Это бесит до скрежета зубовного, до желания устроить тупой маггловский мордобой. Потому что, съездить кулаком по веснушчатой роже – звучит как мечта. Зашипеть. Обругать. Выплеснуть эту злость, кипящую внутри. Спросить. Почему никогда и ничего – ради себя? Почему, Уизли?***
Смог бы ты когда-нибудь что-нибудь – ради меня?***
Иногда Драко думает о сильных руках, припечатывающих к стене. О тяжести чужого тела. О ярости в глазах-океанах. О грубых толчках внутри себя. О собственных пальцах, вплетенных в рыжее солнце. О той страшной, зло отрицаемой, но все растущей нежности, которую больше не выйдет держать внутри. Позже, когда Драко брезгливо очищает себя заклинанием, он клянется, что больше – никогда. Уже зная, что в очередной раз эту клятву нарушит.***
Наверное, Драко должно быть стыдно за то, что, когда он узнает о событиях в Отделе тайн, первая его мысль не об отце. Первая его мысль об Уизли. За это он зол на Уизли до красной пелены перед глазами, до трясущихся рук, до жарко пламенеющей в грудине ярости. Еще сильнее он зол на Уизли за то, как облегчение обрушивается на него и прицельно подкашивает ноги, стоит увидеть эту веснушчатую рожу целой и невредимой. Отец попадает в Азкабан. Их семья попадает в немилость Лорда. А все, что Драко может – следить за Уизли больным, лихорадочным взглядом, и говорить себе, что дело в ненависти, в жажде мести. Может только сглатывать все растущее чувство вины перед отцом. Когда у Драко появляется возможность все исправить – он, конечно же, ею пользуется. Он мечтал об этом. Он жаждал этого. Он думает – теперь они поймут. Теперь он покажет им. Теперь он отомстит за все, за отца, за семью. За все последние годы, залитые рыжиной до отказа.***
Глядя на метку на своем предплечье, все, что Драко чувствует поначалу – торжество. Позже – отчаяние. В конечном счете – только стылое равнодушие. Он скользит пальцами по бледной коже, аккуратно, не прикасаясь к гнили чернильных разводов. Вспоминает, как Уизли смотрел сегодня на Грейнджер там, у Черного озера. Как стряхивал снег с ее плеч. Как натягивал шапку на ее покрасневшие уши. Грейнджер пыталась возмущаться, конечно, но довольной улыбки скрыть не могла. Да и кто смог бы на ее месте? Стиснув зубы покрепче, Драко сжимает пальцами запястье – до красных точек, которые позже нальются синевой. Думает о третьем курсе и о том, как Грейнджер съездила ему кулаком в нос – вот уж кого трусихой точно не назовешь. Именно поэтому там, у Черного озера, рядом с Уизли – она, а не он. Поэтому, и еще по тысяче других причин. Весь мир всегда смотрел только на Поттера, не замечая в его тени Уизли, и Драко продолжал малодушно этому радоваться. Потому что, если бы заметили – поняли бы, какой он. Как многого он стоит со всей своей глупостью, и рассеянностью, и этой дурной самоотверженностью, и такой яркой солнечностью. Поняли бы. И украли бы его у Драко. Пусть красть на самом деле и нечего, потому что Уизли ему никогда не принадлежал – это не так уж важно. Это детали. Вот только Грейнджер все равно заметила. Даже в тени Поттера. Даже пока не замечал целый мир. Сам Драко в тот день, на третьем курсе, сбежал. Единственное, в чем он хорош. Раньше был хорош, потому что сейчас, из того угла, в который сам себя загнал, даже сбежать не получится. А позже Драко идет в библиотеку, и забивается за дальний стол, и наблюдает за рыжей макушкой, низко склоненной над учебником. Предплечье жжет гнилью метки, и чернила для нее, кажется, взяты были не из заклинания, а откуда-то у него изнутри. Против воли Драко в очередной раз думает о том, что будет с его родителями, если он не справиться с заданием Лорда. Представляет их мертвенно-бледные лица. И стеклянные глаза, смотрящие в никуда. И ликующий смех Темного Лорда. И вздрагивает от одной только мысли, от слишком живой, такой жуткой картинки в собственной голове. Очень внезапно Драко осознает, что, конечно же, боится боли и смерти до жалко трясущихся пальцев, до тошноты, до желания трусливо спрятаться под кроватью и глупо надеяться, что это сработает – но за мать с отцом боится сильнее. Тогда он впервые по-настоящему понимает, почему Уизли всегда и на все – ради важных ему людей. От этого понимания становится только хуже. Из-за него кажется, что Драко стал на шаг ближе к Уизли – тогда как на деле они, похоже, еще никогда не были друг от друга так далеко. Пропасть, через которую не перешагнешь. В нее можно только провалиться. Равнодушие знакомо сменяет отчаянием. Жжение метки – жжением в глазах. Но Драко оставляет их широко открытыми и смотрит, смотрит, смотрит на рыжий затылок, захлебывает им, как воздухом. В груди незаслуженно, но так ярко и так страшно теплеет.***
Драко знает, что иногда Уизли смотрит на него. И это настолько взгляд насквозь, и мимо, и в пустоту, что было бы больно, если бы не было слишком заслуженно. Если бы все равно не грело. Хотя бы так. Хотя бы что-то.***
– Вот, возьми, – Лавгуд появляется как-то неожиданно, щелчок пальцами – и вот, перед глазами уже ее лицо. – Какого… – начинает Драко, но ему не дают договорить. – Ты плакал. Думаю, тебе он нужнее, чем мне. И само заявление, и ровный, бесцветный тон, и отсутствие жалости, мирная тишина в выпученных глазах – это все выбивает из равновесия настолько, что Драко на секунду забывает о задании, о Волдеморте, о том, почему так постыдно рыдал в девчачьем туалете. Только бессознательно берет протянутый ему белый платок. Взгляд вяло блуждает по этому платку, выхватывая инициалы в углу: П.Л.. Драко поднимает голову, но не успевает ничего спросить – не то чтобы он собирался, – когда Лавгуд уже улыбается коротко и так спокойно, что это почему-то страшно. Говорит: – Это мамин. Говорит: – Она умерла, когда мне было девять. Говорит: – Ты бы ей понравился. Драко моргает. А потом снова моргает. И еще раз, надеясь, что это поможет, если происходящее всего лишь сон. Взгляд неожиданно цепляется за что-то позади Лавгуд – все остаточные мысли тут же вышибает из головы. Резко развернувшись на сто восемьдесят, Драко прежде, чем успел бы осознать, что делает, судорожно проводит по щекам платком. Краем глаза замечает, как Лавгуд поворачивается туда же, куда до этого смотрел он. – Оу, – выдыхает. – Это Рон, – спасибо за указание на очевидное. – Он хороший, знаешь. Иногда немного злой, но хороший. Смелый. Верный, – а потом Лавгуд смотрит Драко в глаза, прямо, бесстрастно. Произносит со все той же до пугающего спокойной улыбкой. – Я могу понять, почему ты его любишь. После чего разворачивается на каблуках – и уходит, почти уплывает по коридору, едва уловимо вальсируя под одной только ей слышную музыку. Оставляя Драко ошарашенно смотреть ей вслед. И сжимать в руках дурацкий белый платок.***
Драко знает, что любит мать. Любит отца. Себя раньше тоже любил, больше всех любил, пожалуй – теперь от этой любви ничего не осталось. Любовь вообще очень громкое слово. Я могу понять, почему ты его любишь. А Драко вот не может. Не может. Не может. Хотя на самом деле может – и это, наверное, самая большая проблема.***
Это случается одним дождливым серым вечером. Это случается, когда Драко замечает знакомые волосы-солнце в пустынном коридоре, у огромного винтажного окна. Это случается, когда тусклый закат догорает – и Драко догорает тоже. Когда у него, в общем-то, ничего уже не остается, и рисковать ему больше нечем. На какое-то время Драко просто застывает, наблюдая, а потом делает шаг вперед. Шаг. Шаг. Шаг. И это не смелость, это – еще одна разновидность трусости. Вышибить табуретку из-под собственных ног, когда на шее затянута веревка. Уизли оборачивается в последний момент, но ничего не успевает сделать. Драко целует его. У Уизли губы – сухие, потрескавшиеся. Равнодушные. Драко вжимается в них с яростной, отчаянной силой, вплетается пальцами в рыжие волосы. Теплые и мягкие. Почему-то не жрущие плоть до костей. Драко целует, и его не отталкивают, и это почти похоже на мечту. Было бы на нее похоже – вот только его и не принимают. Драко впервые отдает – но ничего не получает взамен. Когда Драко отстраняется, тяжело дышащий, застывший в шаге от сумасшествия, он ждет проклятий, ждет кулаки на ребрах. Смерти, наверное, даже ждет. Но опять не получает ничего. Зато, когда рискует открыть глаза, оплеуха ему все-таки прилетает. Правда, ментальная. Наотмашь. Даже не отвращением, которого ждал – всего лишь жалостью в глазах-океанах. Он знает, – понимает Драко. Он знает. Знает. Знает. …лучше бы он меня прикончил. – Отпустило? – спрашивает Уизли с несвойственным ему спокойствием, а Драко отшатывается. И делает то, что умеет лучше всего. Сбегает.***
Нет, Уизли. Не отпустило.***
Спустя считанные дни Драко впускает в школу Пожирателей, и бежит на Астрономическую башню, и смотрит в голубые глаза Дамблдора, – а вспоминает другие, которые ярче, живее, острее. И палочка в пальцах дрожит. И он трус. И он не может. Не может. Убить на деле не так просто, как казалось когда-то. Слишком многое на деле не так просто, как казалось когда-то, и взрослеть настолько резко, с маху – слишком страшно. Слишком больно. И он опять бежит. И Снейп сжимает его запястье. И Снейп спасает его жалкую шкуру. И Драко скулит под круциатусом Лорда, чтобы позже услышать утешительный шепот мамы – нам повезло милый. Ты жив, милый. Я так рада. Так благодарна. Спасибо. Спасибо. И Драко не знает, кому она возносит свое частящее спасибо – Снейпу ли, Лорду, Мерлину, Богу. Может, Дьяволу. Знает только, что жизнь окончательно превращается в ад, что семейное поместье, окончательно – в один из его кругов. И Лавгуд смотрит на него своими большими выпученными глазами, и когда Драко отводит ее в подземелья по наказу тетушки – в них все еще нет презрения, или отвращения, или ненависти. Только понимание. И грусть. И смирение. От этого тошно еще сильнее; лежащий в кармане белый платок почти обжигает. И Драко вспоминает солнце в рыжих волосах, и океаны в голубых глазах, и надеется, надеется, что еще увидит хотя бы раз. Один раз. Чтобы потом возненавидеть себя за эту надежду. Потому что, конечно же, Уизли не мог спрятаться. Конечно же, он не умеет сбегать. У него – борьба, и самоотверженность, и все остальное дерьмо, под кожу вшитое, которое Драко ненавидит особенно сильно, когда смотрит в его глаза-океаны. Когда заставляет себя говорить, содрогаясь под безумным взглядом своей прелестной тетушки – нет, я не уверен, – умирая под безумный грохот собственного сердца – нет, не думаю, что это Уизли. А потом – липкий ком из страха, отчаяния, снова страха. А потом – Битва за Хогвартс, и адское пламя, и бездыханное тело Крэбба, и оплеуха от Уизли, потому что, да, Драко опять струсил. Драко опять предал. Драко в этом хорош. А потом – объятия мамы. И спокойствие. И тишина. И усталая, вымученная, тоскливая улыбка на веснушчатом лице, которая опять – не для Драко. Никогда не будет для него.***
Спустя годы Драко стоит на платформе 9 ¾, отстраненно приглаживая волосы сына, которого сегодня впервые отправляет в Хогвартс – и замечает яркую вспышку солнца где-то на периферии. Медленно оборачивается. Уизли смотрит. Пристально. Спокойно. Равнодушно. Рядом с ним счастливая Грейнджер – теперь уже Уизли-Грейнджер, и орава детей, и Поттер, друзья, семья… Но Уизли смотрит на него, и этот взгляд, эти секунды – они только для Драко. Прошли годы – а в груди все равно так страшно теплеет. В груди что-то натягивается и тащит, тащит вперед. Скоро Уизли отвернется – и улыбнется Грейнджер, и взъерошит волосы сыну, и заливисто, ярко рассмеется над словами Поттера. Это все – для них. А для Драко – спокойствие. Равнодушие. Один сухой поцелуй, украденный в пустынном коридоре Хогвартса. Драко отворачивается первым. Быть трусом особенно легко, когда о трусости не знает никто, кроме тебя самого.***
Все еще не отпустило.