Выше верхнего

Мо Жань сел на кровати, не открывая глаз. Это был уже четвёртый будильник, и придётся пробежаться, чтобы не опоздать к началу обхода. Извиняться перед уважаемым доктором Чу у него не было никаких сил. Он не мог себе позволить просить у доктора Чу Ваньнина ничего, и в особенности снисхождения, учитывая то, каким он привык его видеть. Хотя сам Чу Ваньнин об этом и не мог знать. Ему удалось поспать сегодня всего пару часов. Кроме нормальной (читай нечеловеческой) нагрузки интерна, у Мо Жаня была вторая жизнь, которая тоже не добавляла ему отдыха. Мо Жань мечтал, получив образование, уехать в свободный мир с Ши Мэем. Пока их связывало только совместное ученичество и соседство. И подростковые вздохи и переглядывания. Но Мо Жань был привычно уверен в своей нежности к другу и в их будущем, которое он предпочитал определять наивным «всё будет». Он хотел отправиться туда, где не придётся следить за каждым словом и жестом, за тем, достаточно ли гетеро он выглядит для встречной группы подвыпивших люмпенов или вставшего не с той ноги секретаря райкома компартии, получившего анонимный донос. Сам-то он и так бы устроился, но малыш Ши Мэй конечно же не должен был страдать. В его инфантильных — он сам это отлично понимал — мечтах, в далёкой стране у них была частная дорогая практика, дом с садом, свадьба на лужайке. Относительно Ши Мэя он в представляемых картинках всё время останавливался почему-то на моменте церемонии. Хотел просто любить его, как уж он позволит, если позволит. Доступ к миру и свободе при этом не был иллюзорным. Его вторая ипостась очень хорошо оплачивалась, и мечты вполне могли воплотиться в реальность, если всё пойдёт по плану и дальше. По ночам Мо Жань был известным на весь Китай, и даже за его пределами, Господином Боль, Наступающим на души Тасянь-Цзюнем. Клуб «Дворец Ушань», где он практиковал, очень дорожил его популярностью и поддерживал запись на сессии дефицитной, а цену на них высоченной. Мо Жань смеялся про себя, что этой грязной популярностью он полностью был обязан беспорочному доктору Чу Ваньнину. Доктору с безупречной репутацией. Человеку в белоснежном халате, не допускающему ни малейшей фривольности в разговорах, ни одного нерабочего взгляда в клинике, где под него готовы лечь все, от главврача до водителя скорой, да и пытаются регулярно. Мо Жань никогда такого себе не позволял, хотя доктор Чу был для него настоящим наваждением. В буквальном смысле слова наваждением, он был одержим им до такой степени, что видел его великолепное тело и прекрасное лицо в любом своём партнёре в тематической сессии в клубе. Никого другого разглядеть не мог, сходил с ума от страсти каждый раз, вот и весь секрет успеха. Хуже всего было, когда, как вчера, например, его партнёр оказывался хоть чем-то похож на Чу Ваньнина. Хозяева клуба явно подметили типаж, и так иногда случалось. Лицо было скрыто полумаской, острые скулы, высокий лоб, натянутые в стонах губы или натянутые на его член губы, натянутые мышцы под молочно-белой кожей, оттенённой чёрными ремнями портупеи и красными верёвками подвеса. Хуже, просто ужасно. Или безмерно лучше, просто потрясающе. Мо Жань занимался с этим человеком так долго. Он был внимателен, и у него было медицинское образование и опыт, он знал, как именно воздействовать на тело. Каждое прикосновение, каждый удар, каждый оборот толстого джутового шнура в бондаже ложились на нужное место, доводили ощущения его нижнего партнёра до болезненного от переизбытка возбуждения удовольствия. Так же, как боль до того становилась удовольствием, переключая странным образом рефлексы, запутывая. Заставляя мужчину в его руках терять связь с реальностью, просить о большем, умолять взять его, сделать ещё хоть что-нибудь. И он, против обыкновения, взял. И трахал до утра. И видел на его месте, как и всегда, Чу Ваньнина. Сам завёлся до потери контроля. Лаская шею с нервно дёргающимся кадыком, оставляя синяки от пальцев на раздвинутых до предела длинных бёдрах с гладкими мышцами, оставляя на всём нём отпечатки и следы, помечая, растягивая, вдалбывая в стены и маты сессионной комнаты. Мо Жань и сам путался в ощущениях. В ночной искажённой реальности, где боль была наслаждением, партнёр приходил к нему сам, и умолял сделать с ним самые низкие вещи, и благодарил за насилие и беспомощность. Сталкиваться потом с высокомерием и равнодушием прототипа, чёрствой бесчувственной сосульки, было невыносимо сложно. Мо Жань был человеком сильным и страстным, и со всей страстностью ненавидел и этот диссонанс, и свои чувства, и холодного Чу Ваньнина, не подозревающего о сжирающем его огне, и всё вместе, и по отдельности, и отдельно ещё полную невозможность прекратить хотеть, делать, ненавидеть. Тут страсть делала его не просто слабым, а полностью беспомощным. А быть беспомощным он тоже ненавидел.