***
Истерика. Другим словом это назвать невозможно. Отсутствие возможности не то что ходить, а двигаться вовсе, когда всё тело — один сплошной оголенный нерв, когда болишь — весь. Полностью состоящий из своей физической боли. Это Ад! По крайней мере первый его круг, но все знают, что он не один. Вторым кругом оказывается голос. Мерзкий, низкий, грубый, хрипящий и безобразный. Совсем не его голос! Говорить тяжело, словно в горле хрустяще потрескивает стекло и ты задыхаешься собственной кровью. Петь? Это оказывается третий кругом ада — осознание того, что можно потерять возможность петь. Слышать себя в своём произведении и голосе. Оказывается может быть ещё хуже. Трясущиеся пальцы, которые не слушаются, а двигаются по собственному желанию и правилам. Оказывается потерять всё в один момент — это так просто и так больно… лишиться того, чем ты являешься внутри и снаружи. Потерпеть крушение хуже чем Титаник. Узнать, что ты лишь песчинка в огромном мире и тебя запросто унесёт первая сильная волна. Это выбитый из лёгких воздух. Это магма вместо крови по венам. Это сухой адреналин, который не разбавить и не пропустить через себя. Это самая изощренная пытка, которой его могли подвергнуть. Это сгорание заживо. Снятие слоев кожи ломтями плоти — истинное освежевание. Словно весь кислород из воздуха выкачали, а напомнили галюциногенным ядом, заставляя видеть то, каким был до… Боже, а всё почему? Из-за кого? Из-за этой мелкой дряни-стервы, которая напрочь сидит в каждой клеточке его тела. Из-за язвы и миллиарда болезней, которые не вылечить — это просто невозможно, от неё нет лекарства. Её хочется ненавидеть и презирать, оскорблять и загонять в ад, но… Вместе с этим её хочется подчинить, заставить приклонить колено. Увидеть в её глазах тот свет, который был там всегда, когда они пели вместе. Увидеть бесконечное восхищение и благословение. Почувствовать, каково это — быть центром её вселенной. И не меньшую боль доставляет чувство и знание того, что этого больше никогда не будет. Что дыра, которую он сотворил в её сердце оказалась не настолько безграничной и глубокой. Что её можно от него вылечить, а наоборот — нельзя! Он лежит перед ней голый и беззащитный, не по причине физической травмы, а из-за того, какую власть она над ним имеет. Она полосует его своими ноготочками-коготочками. Царапает, истязает плоть проникая глубже сознания, в самые подкорки его восприятия. Она всегда была его Музой и не важно, что он этого не осознавал или пытался игнорировать, она всегда была единственной. Единственной, кто чувствовал его музыку изнутри, кто воспринимал его тем, кем он хотел быть ещё в самом детстве — королём собственного мира. Это всегда была она. Сначала своим обожанием и взглядом на него как на Божество, вскоре — влюбленной девочкой, которая была для него энергетическим батареем, волшебной пилюлей, хоть он и не верил в волшебство. Даже её ненависть не изменило её для него — она оставалась Музой, теперь более желанной и раскрепощенной, неистовой и гордой, но его… По крайней мере так ему казалось, а потом всё рухнуло. Место в её горящем ненавистью сердце начал отнимать пройдоха-актер, чёртов любимец публики. Неподражаемый, сука, идеальный, мать его, Тсуруга Рен! Ахуеть просто. Неужели её ничему жизнь не учит? Те, кто на вершине обязаны жертвовать чувствами и быть мразями. И Рен не исключение, просто он, да как бы не хотелось этого признавать, талантливый актёр. Умеющий играть свою роль не только с телеэкрана, а и на публике. Заинтересованный в ней — да, но настолько, насколько хищник может интересоваться потенциальной Жертвой. Не иначе. Может, снаружи он и выглядит как Принц, умеет себя подать и его актёрские навыки в этом — огромное преимущество, но внутри он такой же. Обычный и дерзкий, зазнавшийся актеришка, считающий, что ему всё сойдёт с рук. Они оба виноваты в этой гребанной аварии!!! Двое мерзких и ничего не знающих актёров, которые сломали ему жизнь, испортили так откровенно и радостно, что от этого тошно, выворачивает в прямом смысле, а рвать то нечем. Если бы он не увидел ту прямую трансляцию, если бы так и остался в неведении о тех взбалмошенных актёров из Америки или Британии они — ему плевать. Они зацепили его своей откровенность и типажами, характером и силой, если бы они так и остались никому не известными Хиллами… Он бы не летел на мотоцикле среди ночи на безумной скорости. В его голове бы не роились такие мысли, что в глазах темнело. Он бы не полетел сломя голову куда либо лишь бы проветриться. Не набрал бы запредельную скорость скорость не потерял бы управление. Он бы не столкнулся с легковушкой, хотя именно она его сбила… Если бы…***
Оказывается пролежать в коме это означает пропустить туево количество новостей, но почему первым, кого он увидел очнувшимся, тем, кто своим голосом его буквально вытащил обратно в свет должен был быть именно он! Это проклятие какое-то или издевательство? Насмешка свыше? Но пиздеж, которым он его разбудил почти не отложился в голове, эта сволочь что-то говорила о ненависти, желании самому его прибить и о… ней. Что было слегка неожиданно? Словно он оставляет ему напутствие и пожелание, просить хранить её и вернуться к ней. Но разве не она ненавидит его от всей своей прекрасной, но испорченной душонки, разве не она желает ему самых смелых адских пыток, разве не она его ночной кошмар? Да, всё это так… но ничего из этого не отменяет того, что в момент, который он считал последним он хотел увидеть её. Он нуждался в этом как в простом, но необходимом воздухе, в самом восприятии жизни и себя. Его без неё не было. И от этого становилось тошно. От того, что бледная как смерть Муза каждый Божий Адский день сидит у его постели призраком, почти разложившейся на атомы аномалией. Хрупкой и неясно, тихой и спокойной. Совсем не той, которую он знал. Оказывается она бесконечная батарейка, а такая же как и он — живность, которой необходимо что-то или кто-то чтобы гореть изнутри. А он больше таким для неё не был. Видеть её — ненавистную зомби и не иметь возможности говорить, потому что… хрен знает почему, но это больно. Глубже чем физически. Хуже, чем всё, что он чувствует или не чувствует после аварии. Он даже готов поверить в то, что у него есть душа и она страдает видя боль этой девочки. Невыносимо видеть боль и отчаяние на лицах родителей, мать — вся исхудавшая, бледная и почти не живая, но всё же выглядящая лучше чем бывшая подруга зомби. Её красные от бесконечных слёз глаза с морщинками, которых стало, наверное, раза в два больше — по его вине. Она даже кажется поседела и осунулась, а отец — удивляет, что он здесь. Конечно, их отношения всегда были кошмаром в квадрате, но он не думал, что отец будет так беспокоиться. Он тоже бледен и поседел, в его взгляде больше нет огня осуждения или несогласия, там лишь боль и желание скорейшего выздоровления для непутевого сына. Стыдно… перед Шоко, перед ней он никогда не был слабым или беспомощным, он хотел быть её желанным призом, отличным подопечным которым бы она гордилась, вместо всех, кого он потерял на этом пути, а вышло как всегда. Нет, она не поседела — хотя возможно это лишь краска для волос, в её глазах не было бесконечной скорби как у родителей или жалости докторов. Он чувствовал, что ей было грустно и больно. Оказывается, когда ты близко к смерти она показывает тебе… вернее открывает глаза на собственные поступки и решения. Шотаро готов был признать многие из своих ошибок, готов, но не признал бы… А затем, когда с ним можно было вести минимальную беседу, ему начали рассказывать всё, что он пропустил — он был этому рад, информационный ваккум пугал своей тишиной. Мать и отец рассказывали одно, Шоко подхватывала другое, что-то от себя добавляли немногие здешние медсестрички. Жалость, с которой они на него смотрели можно было снимать с него ложками. А Кёко… она молчала, лишь иногда, когда думала, что он спит рассказывала что-то несуразное. Что-то схожее на сказку. Про эльфа, который оказался тёмным и жестоким, про принцессу чуть не лишившуюся рассудка, про другую королевскую семью частью которой она никогда бы не стала. Ничерта из этого не укоадывалось в голове, всё ещё больной и страдающей, певца… или теперь правильнее бывшего певца? Он молча её слушал притворяясь спящим и удивляясь, когда она ласково перебирала пряди его волос — точь в точь как в детстве. Он ничерта не понимал и не мог определиться, это по причине травмы или у него просто мозг не воспринимает странности информационного потока от Кёко. Затем стало… хуже или лучше он даже не знал, просто медсестрички хихикали и шептались о том какая из них с Кёко пара. Он бы рассмеялся и крикнул, что пара из них ядерно-взрывоопасная, но смеяться было больно, а слышать свой новый голос всё ещё мерзко. Слышать сплетни о самом себе в своём же присутствии казалось полным абсурдом идиотизмом и надругательством над реальностью, но хотя бы так он узнавал о том, что происходит вне. Кёко больше не играла — что было весьма странно и неприятно удивляло, что-то внутри скручивалось в узел, но не давало себя поймать. Оказывается теперь она приходила к нему так же часто как и раньше, просто теперь сидела у палаты в коридоре. Этого он понять не мог. Какие глупости крутились у неё в голове, что её поведение было абсурдом высшей категории. Шоко заставляла делать что-либо, пытаться сесть, говорить, двигаться руками и ногами — всем этим она выводила парня из себя, хотя и помогала возвращаться в реальность. Болезненную, хрупкую, но незаменимую. А затем ещё одна новость таки дошла до парня. Причём из уст двух молоденьких медсестричек, которые ругались или хвастались… он не мог разобрать их настроения. Они щебетали что-то о Тсуруге, об Америке, о родителях и псевдонимах, о том, что, наверное, Хизури-младший лучше или они таки равны… и ещё о куче того, что почему-то заинтересовало. Когда девушки меняли ему капельницу, то своим-несвоим голосом он всё-таки хрипло спросил: — Можете рассказать про Тсуругу… Девушки лепетали очень много чего и лишь процентов десят или может пятнадцать Шотаро понял, а затем, краснеющая от внимания темноволосая девушка присела рядом с ним и включила запись конференции-интервью… Следующей ночью парень вспомнил весь разговор с Реном при пробцждении. Голова категорически не хотела воспринимать всю эту информационную ахинею, но выбора не было.***
Он проснулся от странного ощущения — липкого и мерзкого, но не физически, а как-то неосознанно, на более глубоком и чувствительном уровне. Казалось, в палате был посетитель, но ночное время отметало эту мысль — значит это был кто-то лишний здесь, очень неподходящий и тёмный… Во всех смыслах. Шотаро видел только тень, абсолютно чёрную и глубокую в темноте палаты, она была гуще и мрачнее, осязаемее. Она была холодной и пугающей, пока из неё не появился голос. Ненавистый и мерзкий: — Ты должен спасти её, вы связаны… — эхом отражалось от холодных стен. — если ты не спасешь Тёмную Леди — она исчезнет… А затем тишина, провал, может ему почудилось? Новый вариант кошмара или что-то подобное, но голос этого Собаки он бы не перепутал ни с чем. Только вот не понял, что это всё-таки было…