Гвоздики запах томный

Каждый. Божий. День. Одно и тоже. Девушка устало потерла фарфоровую кожу, на мгновение оставшись наедине с собой. Ее иссиня-черные волосы мягко ниспадали на плечи, открывая оголенную нежную шейку. Как она устала… — Ни. Слова. Дамир усмехнулся, подойдя к девушке ближе и положив руки на плечи. Мэлори тяжело вздохнула, и ‘слуга’ тут же распознал немую просьбу и начал поглаживать той спину. Они слишком давно друг друга знали. Слова были уже не нужны. Он хотел расспросить ее про недавнего клиента, но тут же умолк, так как агат на ее шее опасливо блеснул. Она определенно не настроена беседовать. К тому же темы достойной не было. Они жили вместе слишком долго, слишком, и обсуждение финансовых дел вносило в их беседы лишь скуку. Многие до сих пор задаются вопросом, почему она вообще не прогнала его из дома. Многие до сих пор не знают кто здесь главный. — Уходи. — сказала она, тепло мягко исходило от нее, голос, будто черный мед, обволакивал и убаюкивал. — Этот пьяница далеко не последний. И он ушел. Молча повиновался своей чаровнице, поклонившись. Он должен был играть свою роль достойно, в конце концов. Дамир тихо вышел из обители своей Маленькой Леди, оставляя ее с аккуратными стопками бумаг. Он слишком увлекся вороньим пером, мягко переливающимся в ее аристократически бледной ладони, и столкнулся с какой-то дамой в проходе. — Тысяча извинений, Миледи. — Он дежурно придержал пострадавшей дверь, даже не глядя на нее. Что имело значение кроме его Мэлори? — Развелось тут, тоже мне. — Незлобно фыркнула женщина, улыбаясь. — Ну как ты, золотце? Девушка тут же сбросила с себя оковы усталости, вновь погружаясь в общение со столь опытной и добродушной дамой. Миссис Честерсон часто навещала ее, — пытаясь таким образом хоть как-то приподнять настроение бедной банкирше после нередких визитов непутевого мужа, — и всегда приносила с собой чудного вида пирожные, что само по себе располагало к чудной беседе. — Ужасно скучно без Вас, Лукреция. Женщина лишь отмахнулась, улыбка никогда не покидала ее лица. — Не льсти мне, милая, знаешь же, что не люблю я этой ереси. — Ее юбки колыхались со взмахами веера, пытаясь прогнать жару. — Господи, не понимаю, как ты можешь ходить в таких темных платьях в такую погоду? Совсем о себе не думаешь… Девушка улыбнулась, принимая ее ворчливую заботу. Она знала — Миссис Честерсон сначала поворчит, погундит, а лишь потом позаботиться, не забывая приговаривать о том, как сильно все ее достали. Она привлекала своей честностью и открытостью. Ни грамма фальши, что редко встретишь в эти времена. — Просто признайтесь, что завидуете. Лукреция подавилась воздухом и возмущенно повернулась к банкирше. — Ах ты… — увидев еле сдерживающую смех Мэлори, та тут же запихнула все навороченные некультурные обороты поглубже. — …шутница. ‘Шутница’ откровенно рассмеялась. — Так меня еще никто не называл, Миледи. — Мягко улыбнувшись, она перевела тему разговора. — Сомневаюсь, что Вас привело только желание меня увидеть. — Господи, прекрати выкать. — Незамедлительно фыркнула Миссис Честерсон на подобное обращение. — Чувствую себя старой девой. На данное замечание Мэлори тактично промолчала. — В любом случае, я думаю, что мы могли бы перейти к делу. — Она взяла в руки чудное перо и уселась за своим столом, не забыв смахнуть несуществующую пылинку с книжной полки. — Что же Вас интересует, Лукреция? — Я что, не могу просто прийти и навестить свою подругу? — Сказала та, проигнорировав уже поднадоевшее ей обращение. Банкирша выразительно посмотрела на нее, играясь с блестевшим на шее агатом. — Ладно, на самом деле я бы хотела поговорить о договоре на землю… Мэлори закатила глаза, — Что на этот раз? — Мы с тобой много обсуждали это, даже мой муж пытался выторговать у тебя какую-то нелепость. — При упоминании Мистера Честерсона, девушка невольно скривилась. — Твое мнение изменилось на этот счет? — Нет. — Нет? — Нет. — подтвердила девушка. — Боюсь, я не могу ничем помочь. Это предложение невыгодно ни банку, ни мне лично. Очень сомневаюсь, что даже если многоуважаемый Мистер Честерсон сумеет выплатить недавно взятый заем и найти деньги на выкуп земли, то я действительно получу на руки какую-либо сумму. Миссис Честерсон вздохнула. Честное имя всей ее семьи разрушено одним идиотом. — Раз уж решение окончательное… — Окончательное. — оборвала девушка. — Отлично. — Сказала Лукреция, пытаясь обдумать следующие ходы. — Тогда до новых встреч. — Пусть они будут частыми. Свеча лениво колыхалась на ветру. Занавески едва заметно дрожали так же, как и Лукреция дрожала от холода. Она не могла уснуть. Ворочалась, крутилась, вертелась. Чего-то отчаянно не хватало. Мужа. Она вспомнила. Ей не хватало его. Где он? Черт его знает. С кем он? Черт его знает. Что он делает? Черт его знает. Она не хотела его видеть. Он бросил ее, бросил одну с ребенком и семейством на плечах. Она не могла так больше. Просто не могла. Она сильная, справится. Оказалось, что этого недостаточно. Веро́ника часто прибегала к ней в кровать, говоря, что ей кто-то поет колыбельную. Но дома никого не было. Ей казалось. Наверное… Лукреция не знала, кого она успокаивала: себя или дочь, но тем не менее, говорила, что ей все кажется, что никого рядом нет, что она дома, что мама рядом. И пела ей колыбельную. Сама. Она не слышала или не хотела слышать, что кто-то ей подпевает. Не хотела слышать мелодию, передающуюся из поколения в поколение. Это их семейная колыбельная. Никто не мог ее знать. Кроме… Нет. Этого не может быть. Она пела и пела. Волки спят в глухом лесу… Бархатный медовый голос вторил ей, повторяя эхом все ее слова. Вероника крепче прижалась к груди матери, засыпая. Да и сама Лукреция начала засыпать. Лишь слова прокручивались где-то на задворках сознания. Летучие мыши дрожат на ветру… Она уже не пела, нет. Миссис Честерсон просто прикрыла глаза, накрыв рукой голову дочери, поглаживая той волосы. А льющийся бархат все продолжал ласкать ее уши, мягко унося с собой в страну мягких светлых грез былых дней, когда все было хорошо… Невесомая ладонь смахнула прядь со лба женщины. Одна лишь в тревоге томится душа…* Лукрецию обдало волной тепла. Ей было хорошо. И никто ей больше не нужен. — Не нужен. — вторил ее мыслям нежный голос. Она знала, что ее муж уже не вернется. Знала, что ей так будет лучше. Знала, что ей так будет проще. Знала, но смириться не могла. Она не была в доме в Ист-Лимингтоне. Знала, что там увидит. Даже после того, как там прибрались, она не хотела посещать, даже рядом стоять с тем домом, в котором убили ее мужа. Убили… Как просто. Был и уже нет. Будто и не было вовсе. На кладбище не было много людей. Всего лишь весь семейный круг с подозрительно оптимистичными лицами. Как будто это поможет им. Как будто у них от этого прибавиться на счете. Она знала, что этот пьяница не оставил семье ни цента. Лукреция смотрела на стандартные, чопорно идеальные, по лучшим английским традициям выведенные цифры, и не могла поверить. Просто растерянно хлопала глазами. Был и уже нет. Всего лишь одна строчка Примерный муж и отец. Все, что от него осталось. Даже денег не оставил, сволочь. Она устало посмотрела на плачущую дочь, зарывающуюся носом в ее новое кашемировое пальто. Не отстираешь же потом. У нее всегда бытовые вопросы вставали на первое место, когда она чувствовала себя просто отвратительно. Она прижала ее к себе еще плотнее, поглаживая по волосам. Лукреция не понимала от чего может плакать ребенок, видевший своего отца от силы два-три раза в год, и то в крайне непотребном состоянии. Она сама не понимала от чего грустит. Разве он что-то для нее значил? Уже нет, в любом случае. Уже…уже все равно. Она устало вздохнула, а Виктория тяжко всхлипывала, слишком сильное потрясение для слишком маленького ребенка, слишком безответственный отец для слишком хорошей дочери, слишком плохо обеспеченный дом для слишком… Слишком. Господи… Что же ей теперь делать? Она не могла работать, она не могла не оставить детей, она не могла не работать, она не могла оставить детей. Вроде бы нет разницы, а вроде бы и есть. Лукреция вздрогнула. Мягкая, воздушная ладонь упала ей на плечо, поглаживая. — Так будет лучше. — прошелестели ей деревья, и вдалеке мелькнул знакомый из бабкиных рассказов агат. Да, будет. Обязательно. Все будет лучше, намного. Без токсичных отношений, без битой посуды и пустых бутылок от спиртного, без этого никому не нужного брака по расчету. Будут лишь они, Лукреция, и ее дети, ее Вероника и его Вернон. Где…где Вернон? Господи…нет. Хватка на ее плече усилилась. — Так будет лучше. — будет, подумала Лукреция, обязательно будет. Слезы новым потоком хлынули из ее глаз. — То есть вы утверждаете, что Вашего сына похитили с похорон, и никто этого не видел, кроме Вас? — Мистер Уильямс смерил взглядом женщину, пытаясь понять не сошла ли она случаем с катушек. В его положении подозревать нужно всех, даже шибздиков в сумасшедшей голове. Миссис Честерсон смотрела на него так отчаянно, будто от этого зависела ее жизнь. Впрочем, это не первый раз, когда к нему приходят полоумные мамаши. — Я… — она замешкалась, поправляя ее блеклые, будто выцветшие волосы, — Да. — И? — мужчина устало потер глаза. — Вы должны мне помочь. Энтузиазм в ее потухших глазах поражал. — Интересно каким образом? — Ну вы же смогли каким-то образом расследовать дело моего мужа. Он выразительно на нее посмотрел. Того, что он по сути ничего не раскрыл и не расследовал, а всего лишь осмотрел дом и назвал пару общеизвестных фактов, которые мог сказать любой идиот, способный потыкать пальцем в труп и определить, что У нас проблемы, Ватсон! ей знать не стоило. — Я…Постараюсь Вам помочь. Лампа над ними моргнула, в очередной раз за день. У них в агентстве вообще есть человек, который этим занимается? Надо купить новую лампочку… Миссис Честерсон что-то лепетала в благодарность, но он, дежурно улыбаясь и вежливо предложив на дорожку выпить чашку чая, в надежде, что она откажется и поскорее уйдет, захлопнул за ней дверь. Конец смены, в конце концов. Бездушные белесые стены провожали его до главного входа в его агентство, пока он наконец не окунулся в свежесть улицы. Ну как свежесть. В привычный запах выхлопных газов и дерьма. И гвоздики. Этот запах следовал за ним, следовал по пятам, и он пытался не обращать внимания. Он же в своем уме. Мистер Уильямс не чувствовал дыхание на своем затылке, не чувствовал любовный взгляд, не слышал знакомое ему из старых писем его семьи имя. Дамир. Он вздрогнул. Плевать. Не его это дело. Не твое дело, говорили они. Не твое. Вот он и перестал интересоваться. Перестал спрашивать. Теперь ему стало все равно. Ему стало все равно куда его вели. Все равно. Скоро все закончится. Он прозрел. Увидел слишком многое, узнал слишком многое. Ведьма. Она во всем виновата! Во всем! В том, что его ведут туда, откуда не возвращались, тоже. Его не переставал мучить один вопрос. Зачем? Зачем его так мучить? Зачем давать ему знание, который тот потом не сможет использовать? Она преследовала его. И в жизни, и в сне. Он увидел то, что сделал его, черт его знает в каком поколении, дед. Он увидел и не мог понять. Причем тут он? Не он это был. Не он! Он кричал это ей, пытался ей доказать. А она лишь мягко улыбалась, воздушно брала его за руки и ледяной холод ее глаз тут же останавливал его. Замораживал. — Ты. Ты виноват. И он слушал. Вслушивался в каждое ее слово, воспроизводя потом это во сне. И не только. Она преследовала не только его разум, но и тело, да простит его Лукреция. Он слушал ее томный, такой пленительный голос, чувствовал, как встают волосы дыбом на загривке, каждый раз как она что-либо говорит. Он желал ее. Всем сердцем и душой. Желал отыметь ее и убить после, также больно, как она ранит его. Но не мог. Все его черные желания и тайные намерения исчезали с малейшим мановением ее руки. Мистер Честерсон полюбил вновь. Он больше не думал о ней, не думал о своей жене. О детях, боже, у него были дети? Он просто думал о ней. О ведьме его грез. Он даже не знает ее имени. Проклятье. Он забылся, забылся в своих мечтаниях, пока его вели. Туда, откуда не возвращались. И он не вернется. Никогда. А она улыбалась. Смотрела на него так, будто действительно жаждала его, жаждала увидеть его лицо, а не его казнь. И он верил. До последнего вздоха верил, что делает это ради нее. Ради ее же блага. Не беря во внимание тот факт, что она его туда и завела, конечно же. Крик. Такой, что душу наизнанку выворачивает, пусть и кричишь вовсе не ты. Вернон зажмурил глаза. Кто его сюда привел? Как? Он не помнил. Он не знал. Камни вокруг, и он… Что он? А он не помнил. Как будто память…стерли. Только рука чесалась в месте укола. Укола? Черт возьми… Рука, противный запах, флер гвоздики, откуда там вообще гвоздика, темнота, повязка, тепло, холодно, он не знает. Не знает. Не знает! Ничего не знает. Его найдут. Обязательно найдут. Куда они денутся! На коленях приползут и будут молить прощения за недоразумение. А он покажет им недоразумение! Покажет! Надо ждать. Просто ждать. Ждать. И не вспоминать испуганные глаза матери, смотрящие прямо на него. Мистер Уильямс шел. Быстро. Так быстро как мог, лишь бы не чувствовать этот обжигающий затылок и леденящий душу взгляд. Он знал, что трусливо убегает. Знал. Но поделать с собой ничего не мог. Он до последнего считал себя выше этого, считал себя здравомыслящим человеком, а теперь превращается в параноика и бежит от тени. Он должен был знать, что от себя не убежишь. Он плохо спал, не спал вообще, если говорить начистоту. Боялся сомкнуть глаз, каждый раз видя ее образ на внутренней стороне век, проигрывающийся как кино, как только становилось темно. Он накрывал уши одеялом, каждый раз слыша ее бархатный, будоражащий не только душу голос, слыша ее сердечные признания. Он невольно вспоминал, как за ним гонялись семиклассницы в школе, когда он был в одиннадцатом. Но сейчас все серьезнее. Сейчас он не мог просто захлопнуть перед ее носом дверь, не мог просто зажмурить глаза. Не мог. Не хотел. Ему даже начало это нравиться. Он не должен был так поздно возвращаться домой. Не должен был. Но вернулся. И невольно возвращается к той роковой ночи каждый раз, как закрывает глаза. Дождь моросил, в своей привычной отвратительной манере, противно заливаясь за шиворот, что, конечно же, только ухудшало его настроение. Он не знал, не понимал, что именно заставляет его ускорять шаг при малейшем намеке на гвоздику, но он даже не пытается подавить в себе этот порыв, повинуясь инстинктам. Мать говорила, что любопытство его загубит. Тем не менее, он нахлобучил шляпу и пошел навстречу темному двору своего дома, в надежде наконец упасть на диван и уснуть сном младенца. Не получилось Он отворил дверь своей квартирки на Фолли Стрит и тут же глубоко вздохнул. Дом, милый дом. Мистер Уильямс повесил на крючок среднестатистическое серое пальто любого не менее серого от великолепной погоды среднестатистического англичанина, и разулся, наклонившись к полу. Что-то не так. Он не помнил, был ли у него такой срач в квартире, и действительно ли он настолько давно не убирался. Все было в пыли. Как будто здесь не убирались…годами. Он щелкнул выключателем. Тот злобно фыркнул, а лампочка даже не попыталась включиться. Черт. Не зря купил фонарик. Мистер Уильямс прошел на балкон своей маленькой обители и порылся в ящиках из-под картошки, которые тот использовал явно не по назначению и хранил там всякую ерунду. Когда он успел купить свечи? Они переливались, блестели даже в темноте, завораживали холодом воска и теплом незажженного пламени, готового разгореться в любую секунду. Выкрашенные. Свечи так свечи. Дом засиял. Ароматические свечи наполняли квартиру запахом гвоздики и мягко освещали все вокруг. Его жилище никогда не казалось ему столь красивым. Он мягко ступал по некачественному линолеуму, который уже давно надо было заменить, боясь спугнуть эту интимную атмосферу. Его взгляд невольно упал на неосвещенный центр комнаты, где он забыл поставить свечу, что он тут же исправил, зажигая фитилек спичкой. Цветок черной гвоздики одиноко лежал в центре, переливаясь в мягком свете свечей. Любопытство, которое никогда не покидало его, и сделало решающий выбор в поиске профессии, вновь сподвигло его на очередную глупость. Он поднял цветок с пола. Мягкие, нежные лепестки бархатом откликались на его ласку, мягкий зеленый ствол поражал своей твердостью, а листочки мягко сгибались под действием его пальцев Свечи погасли. Тонкие струйки дыма вились из фитилей, пряный запах клубился в комнате. Пыль мягко оседала вниз, освещаемая лунным светом. Он все еще сам того не осознавая оглаживал лепестки, и не заметил, как к его пальцам присоединилась невесомая рука. Он тут же с криком отскочил. Черноволосая мягко рассмеялась, ее грудь вздымалась и опускалась, агат блестел на лебединой шее, а бездонные, бесчувственные глаза смотрели на него с любовью. — Испугался?