фатум

      Погода к вечеру здорово подпортилась. Тяжелая духота, весь день стоявшая в воздухе, обернулась проливным дождём. Народу в корчме набралось — не продохнуть. Хор перекрикивающих друг друга голосов, задающий нескладный ритм стук кружек о деревянные поверхности да плотный запах пива и закусок — всё это навалилось, давя, словно тяжелая каменная плита.       Виски его ныли тянущей болью. Не от одной лишь погоды. Лютику было неспокойно. Опять.       Уже несколько дней ему не давало покоя неумолкающее предчувствие: вот-вот что-то случится. Что-то особенное. Хорошее ли, плохое — разобрать было сложно. Но предчувствие не утихало ни днём, ни ночью.       Он был убеждён: в Новиграде ему ничего не грозит. Мало того, что город отродясь жил своей собственной жизнью, будто и вовсе нет никаких Нильфгаардов, Реданий и Цинтр: помимо этого, за неприкосновенность и анонимность его персоны ручался сам иерарх. Взамен, конечно, на услугу — которая, в свою очередь, таким же образом должна была остаться тайной. Такие вот взаимные обязательства в глазах Лютика чего-то да стоили.       Но тревога не утихала. Быть может, стоит переехать из центра? Затеряться в Обрезках, переступить через себя, руководствуясь одним лишь злым предчувствием? Полнейшая глупость. — Лютик, а, Лютик? — задорный девичий голос вырвал юношу из хмурой задумчивости, — тебя ведь не Лютиком зовут. Почему ты никогда не называл своего настоящего имени? — Оно у меня дурацкое, — отозвался он, лениво перебирая тонкие струны лютни, — а Лютик — это красиво. Солнечно, тепло. — У дома в моей деревне каждую весну цвели лютики — яркие-яркие, красивые! Но мама их рвать запрещала — они, говорила, страшно ядовитые! — Ну вот и правильно. Цветы ведь живые, как ты и я. Зачем их рвать просто так? Каждый за свою жизнь борется, как может: люди — оружием, цветы — ядом, — миролюбиво растолковал юноша, отвлекаясь от инструмента, но лишь на мгновение — для того, чтобы уже в следующее завести новый, более живой мотив.       Он предпочёл бы побыть наедине с собой, но природная доброжелательность и ставшее уже привычкой амплуа толкнули переступить через собственное «не хочу» и взбодриться. — Ты, выходит, тоже лишь на вид такой славный? А на деле ядовитый, — продолжала миловидная девица со смешливыми глазами. — Проверь, если не боишься, — лукаво ответил он, — но позже. Давай я тебе спою.       Он завёл чужую песню, песню Эсси Давен, раскритикованную им же в письме милой Куколке в пух и прах. Ничего из собственного в пальцы и мысли не шло — Лютик давно не брал в руки перо, а прошлое ворошить не хотелось. А Эсси сейчас полезно быть услышанной — малышка писала вскользь, что готовит что-то грандиозное. Возможно, работу своей жизни. Подобного рода заявление из уст восемнадцатилетней девчонки отозвалось в нём известной долей скептицизма, однако петь куколкины вирши везде, где только можно, Лютик обязался — в первую очередь перед самим же собой.       Увлекать чужое внимание — маленькая слабость, от которой юноша так и не смог отказаться за всю свою жизнь. Упиваясь этим, он хотел заглянуть в глаза каждой даме и каждому мужчине, отвлекшимся от выпивки и праздных разговоров ради его музыки, его голоса. Каково же было негодование барда, когда идиллия минуты творческого откровения была вероломно разбита о нежданного посетителя, нагрянувшего в «Зимородок» в надвинутом на лицо капюшоне чёрного дорожного плаща.       Те, кто сидел поодаль, ближе к выходу, тотчас же зашептались: шепот, как холера, разлетался по всей таверне, пока один из хмельных мужиков в самом углу не выкрикнул в полный голос: — Проваливай, мясник, ведьмакам не место в Новиграде!       Несколько нетвёрдых, лающих окликов тотчас перехватили ведущую партию. «Нечисть, убийца, мутант!» — вразнобой посыпалось со всех сторон.       Лютик пристально вгляделся в фигуру незнакомца, что навёл здесь такого шума. Ведьмак? Это ещё что за новости? В этом месте ведьмаков не жалуют. Как и чародеев. Ему ли не знать.       Неспешно поднявшись со своего места, юноша завёл лютню за спину и, ловко огибая тесно наставленные столы, направился в сторону незнакомца. Однако заговорить не поспешил. Остановился в самом углу, у стены, заинтересованно наблюдая.       Тот, не отзываясь на враждебное оживление, вызванное собственной персоной, тяжелым шагом обошёл столы, подходя к натирающему кружки трактирщику. Кажется, сделал заказ и, не задерживаясь, направился к единственному свободному столику в самом углу корчмы.       Когда проходил мимо пьяницы, затеявшего весь балаган истошным выкриком, тот, движимый, по-видимому, ударившей в голову брагой, схватил ведьмака за локоть, выдавая заплетающимся языком: — Аль оглох, холера? Говорят тебе, проваливай, от тебя трупами за милю пасёт.       Продолжая безмолвно наблюдать, Лютик тихо хмыкнул. Ему не доводилось иметь дела с ведьмаками, однако наслышан он был прилично. А вот мужичок этот, видно, не очень, иначе трижды подумал бы, прежде чем самозабвенно лезть на рожон.       Незнакомец поднял свободную руку, откидывая капюшон. Он стоял спиной к Лютику, и тот не мог увидеть лица, однако волосы — белоснежные, спадающие под ворот плаща — он видел прекрасно. «Так вот ты какой, Белый Волк» — мелькнуло в его голове. — Лучше иди и проспись. А перед сном поблагодари своего бога за то, что тебе не доводилось прибегать к моей помощи, — донёсся до слуха барда холодный, невозмутимый голос.       Непоколебимость его спокойствия была удивительна. Пожалуй, неестественна даже. Но, видно, что-то мелькнуло во взгляде ведьмака — и именно это «что-то» заставило пьяницу отпустить рукав чужого плаща и, грязно выругавшись уже себе под нос, уступить дорогу.       Лютик никогда не видел Геральта из Ривии собственными глазами и толком ничего о нём не знал. Но когда в Вызиме порядка пяти лет назад развелось целое полчище нелюдей с мутировавшим геномом, за какой-то месяц выевшее четверть городской окраины, Фольтест обратился именно к нему, не пожелав иметь дело с другими. Это воспоминание позволяло Лютику судить о ведьмаке хотя бы в плане профессиональном.       Но что могло привести Белого Волка в Новиград? Неужели в городе завелось нечто, достойное серьёзной платы, требуемой небезызвестным охотником за его ремесло? Раз так, то почему Хеммельфарт сперва не обратился к нему? Редкий профан может отделить границы областей ведьмачьей и чародейской деятельности — а идейный кретин и вовсе грёб всех под одну гребёнку, сопровождая это осуждающим воплем.       Так или иначе, поверить в то, что Геральт из Ривии оказался в городе ради сытного ужина и кружки эля, Лютик не смог. «Только не читай его, ведьмачье чутьё не провести» — одёрнул самого себя юноша, продолжая пристально наблюдать со стороны.       Он выдержал непродолжительную паузу, которой хватило на то, чтобы ведьмак занял намеченное место в дальнем углу зала, а чужие взгляды мало-помалу перестали колоть со всех сторон корчмы. На большее терпения любопытного барда не хватило, так что, стоило беловласому окинуть его коротким вопросительным взглядом — как бы ответом на продолжительную молчаливую слежку — Лютик уверенным шагом направился прямиком в его сторону. — Не помешаю твоей трапезе? — мягко поинтересовался он, от греха подальше заводя за спину свою драгоценную лютню: вдруг Белый Волк совсем не в духе, — не так уж часто в этих краях встречаются ведьмаки. Насколько же интересный заказ мог заставить тебя посетить неприветливый Новиград? — Если ты ищешь историй для баллад, то спешу разочаровать — из меня плохой рассказчик, — практически сразу же отозвался ведьмак, поднимая на него тяжелый, пустой взгляд.       Лютику показалось, что глаза его излучают свет, однако это было обманом зрения — вертикальные янтарные зрачки просто отражали огонь из светильника, стоящего на столе.       Расторопный Оливер подал заказ — источающую аппетитный пряный аромат тарелку с дымящимся на ней бараньим окороком да кружку ривского хереса — и, не прислушиваясь к чужому разговору, потопал по своим делам.       Ведьмак принялся за еду, Лютик же помедлил с ответом, суетливо обдумывая: как подступиться? Среди целого букета проблем вроде неразговорчивости ведьмака, дурной погоды и неоправданного риска раскрыть собственное инкогнито, особым пунктиком выделялась наиболее актуальная — он понятия не имел, зачем делает это.       Само собой, узнать, чего ради Геральт из Ривии явился в богобоязненный и богом же забытый Новиград, было любопытно. Но разве любопытство натягивает нервы в болезненное напряжение, словно лютневые струны в неумелых руках, и заставляет горящий взгляд метаться по чужому лицу в поисках малейшей зацепки, ведущей к продолжению разговора? — Брось, я не озабочен поиском новой музы, — звонко хохотнул Лютик, бесцеремонно занимая место напротив хмуро поглощающего свою трапезу ведьмака, — просто, знаешь ли, интересно, что такой как ты забыл в месте, где из озвучиваемых в народе проблем ведьмаки да чародеи — самая серьёзная и пугающая.       Вновь обращённый на него взгляд янтарных глаз говорил красноречивее любых слов, в буквальном смысле вопрошая: «ты кретин или прикидываешься?»       Мысленно юноша молил небо о толике терпения. Тяжело притворяться придурком, сливаясь со средой придурков. Но притворяться придурком перед существом разумным — невыносимо унизительно. — На самом-то деле я всегда любил эту тему. Все эти, знаешь, кикиморы, водные бабы, — он закинул ногу на ногу, поглаживая гриф лютни и исподтишка прикидывая, как скоро ведьмак закончит со своим окороком, — как-то я собственными руками замочил утопца, представляешь? Ну, как руками… камнями. Ну, как замочил… напугал. — Впечатляюще, — буркнул беловолосый, хлебнув хереса, — пожалуй, мне стоит взять у тебя пару уроков.       Лютик готов был провалиться сквозь землю, разбить себе голову о лютню или публично помочиться в Храме Вечного Огня — сделать что угодно, чтобы умереть и больше не разыгрывать эту жалкую сцену.       К сожалению или к счастью, говорить ему больше не пришлось.       «Ах, Лютик, вот ты где» — раздался из-за его спины девичий писк, и в следующее же мгновение, не успев даже обернуться, бард оказался придавлен к стенке мягким бедром примостившейся к нему вплотную кругленькой румяной блондинки. — Куда ты запропастился с нашей последней встречи? Неужто я стала тебе не мила, и ты нашёл другую? — девушка надула губы, собираясь обидеться.       Взгляд её бегло коснулся ведьмака, невозмутимо добивающего окорок да херес, но тут же вновь вперился в барда, который, в свою очередь, оцепенел, атакованный полнейшей безвыходностью ситуации.       Геральт уже кончал с трапезой, а значит, у него не оставалось времени. Тем временем, что-то необъяснимое и раздражающе неуёмное, родственное тягучей тревоге последней пары дней, так и подмывало остановить, задержать — навязаться, чёрт возьми, на ещё одну попытку в разговор. Да только один лишь вид охотника на нечисть не оставлял сомнений в том, что происходящим он сыт по горло. — Ну же, пойдём со мной. Я так тоскую по твоим балладам! Идём, споёшь мне вновь о дальних странах, о пыльных дорогах и пылком сердце поэта, — зашептала девица, прижимаясь к нему плотнее.       Округлившимися от паники глазами юноша проводил ведьмака, поднявшегося из-за стола и направившегося восвояси. — Давай же, Лютик, чего мы ждём? — настойчивее зашептала девица, крепко сжимая белый рукав новенького дублета под тяжелый, полный трагизма вздох барда.       Ах, эти женщины, ну до чего они прекрасны! И сколько их на свете разных: белокурые, черноволосые и огненно рыжие. Задорные и серьёзные. Пышногрудые и миниатюрные. И каждая — отдельный маленький мир, удивительная магическая книга, которую так хочется поскорее раскрыть и узнать от первого словечка до последнего.       Лютик помнил, пожалуй, большую часть своих женщин. Ни один мужчина, будь он юнцом или глубоким старцем, не забудет ту, что подарила ему самый первый опыт. Вот и он спустя уже столько лет с удивительной лёгкостью оживлял в мыслях лукавый взгляд изумрудных, с прищуром, глаз, удивительный аромат жасмина и мяты и мягкий, слегка насмешливый тон: «Так и будешь смотреть? Раз соблазнил — уж потрудись самостоятельно избавить меня от последнего оплота нравственности и сними с меня одежду». У Каталины, — так её звали, — были длинные гладкие волосы цвета ржи, ниспадающие по спине, к бёдрам, как переливающийся на ласковом южном солнце водопад. Сколько баллад юноша сложил об одних только её локонах? Три, четыре? Сложно ответить наверняка: сердце барда всегда было щедро на ласку и воспевание чужого очарования.       Каждый раз, сызнова влюбляясь в легкую поступь, сладкий аромат, скромно опущенный взор, бархат кожи и прелесть форм, Лютик свято верил, что именно эта любовь — истинная и вечная. С пылким восторгом уверял он в том даму (не очередную — особенную, ту самую!), а утром… утром уворачивался от летящих в него предметов — иногда удачно, иногда нет, всё с той же ребяческой искренностью поспешно оправдываясь: «Ну же, не злись, конечно, я помню, что тебя зовут Эгиль! Проклятье, да нет же, я не перепутал, мою сестру зовут Агата — снилась мне ночью, вот и сорвалось спросонья! Ох, правда? Когда я успел сказать, что у меня нет сестры?».       Сколько песен он посвятил дамам своего сердца — не сосчитаешь. Изящной шее Маргариты, звонкому смеху Мелиссы, пылкому нраву Герды, нежным поцелуям Флоренс, тонкому стану Шайлы…       Да, женщины — существа неземные. Но порой цепляются они, как дурная болезнь к венценосным старым развратникам, и не отделаешься — вот проклятье! Хоть на край света беги. — Послушай же, Лили, я и рад бы, да только никак не найти минутки! Понимаешь, моя сестрица, — то и дело бросая поспешные взгляды в сторону ведьмака, о чем-то толкующего с хозяином «Зимородка» — добродушным мужичком, что, кажется, был рад всегда и всем, Лютик всё ждал момента, пока беловласый охотник направится к выходу из корчмы, — так вот, сестра моя… — Ты же говорил, что у тебя нет семьи, — с сомнением перебила девица.       «Память у тебя — дай бог каждому» — отметил он про себя. — В самом деле? Ах, да, о чём я и говорю. Сестра моя в речке утонула — уж месяц её нет, а я всё оправиться не могу, снится каждую ночь… — осталось только слезу выдавить, а так — ему самому себя стало жалко, настолько всё прозвучало печально и искренне. — Лютик, ты говорил, что с пелёнок самых сиротой рос! — уже с нескрываемым возмущением прикрикнула та, тряхнув белокурой копной. «Да ты посмотри на неё, все ей не так!» — праведно возмутился бард в мыслях, кидая очередной поспешный взгляд в сторону ведьмака и оживляясь: тот уже открывал дверь.       Выбор момента: остаться и жалеть, не последовав сиюминутному зову беспокойного сердца? Последовать сиюминутному зову сердца и жалеть, что не остался? Тяжесть выбора не легла на его плечи — выбор был очевиден.       Но ведьмак уже покинул "Зимородок", а значит, времени не осталось от слова "совсем". Однако сбегать трусливо, оставляя даму в расстройствах — поступок, не достойный мужчины. Так что, оборачиваясь к прелестной своей белокурой пассии, в один момент Лютик припал к по-детски пухлым её губам, оставляя на них короткий, но пылкий поцелуй, и тут же срываясь с места. — До скорого, Лили, я обязательно тебе ещё спою!       С поразительной прытью исчезнув за дверью таверны, он не услышал, как та ядовито и очарованно бросила ему вслед пару нежных ругательств.