Путь

Mein Freund der Weg war lang. Du bist müde, hast dein Ziel nicht erreicht. Ich werde deine Augen schliessen, Deine Hände falten zum letzten Gebet.

— Все кончено… Император Тит Мид мертв, а Темное Братство живо. Но наша работа только начинается. Подойди ко мне, Слышащий, и услышь мои слова. — Рук делает шаг вперед, Цицерон поворачивается и смотрит на него. —  Еще одно дитя взывает к Матери. Поговори с печальным поваром в таверне «Пик ветров» здесь, в Данстаре, прими от него золото, а потом выполни заказ. Слава Слышащему! Слава Ситису!  — Мать с тобой заговорила? — лицо Цицерона выглядело странным, изумленно-завистливым. — Ну?  — Да…  — Что она сказала?!  — Поговорить с печальным поваром в таверне.  — И все? — Цицерон опустил губы, а взгляд его застыл в грустном предвкушении — трепетном, холодном и горьком, как чистый спирт, от которого горит горло и слезятся глаза.  — Да, это все. — Довакину было неприятно об этом говорить, видя реакцию Цицерона, ведь он ничего не решает, и ничего не может изменить. Так почему же Цицерон с такой прожигающей, страшной ненавистью, скрывающейся под спокойствием, холодностью — колючей и скользкой, шутливостью напускной, смотрит на него? Норд отвернулся и ушел к себе — туда, где ночевал в тот раз.  — Достал уже, идиот! Я ничего не решал, а он смотрит так, как будто прирежет прямо сейчас. Он лег на кровать и уставился на серые камни — в прожилках между ними виднелась пушистая пыль и зеленый, подсохший мох, а если присмотреться еще лучше, можно было увидеть маленькие ножки с зеленым пучком сверху, таким противно зеленым, от него тошнило и кружилась голова. Одеяло жесткими складками — белоснежными горами — холодными и бесконечно возвышающимися, по ним шли путники — замерзшие и усталые, хотящие есть, пить, и умереть, так как что-то им внутри подсказывало, что впереди они ничего не найдут, а назад прийти уже не смогут. Усталость свинцом потекла по венам, он провалился в кровать, сначала пребывая в полусонной дымке, когда все плывет и кружится в медленном танце, а потом уже затягивает в бездну, где какое-то странное существо с тремя глазами длинными и тонкими конечностями хватает тебя и показывает образы, которые потом складываются в непонятный кошмар. Хорошие же сны ты видишь сам: в белом пятне ты слепнешь, и у тебя начинаются галлюцинации — красочные, мягкие, как поглаживание по голове, как шепот на ухо приятных слов, от которых бегут мурашки. Сладкий вкус разливается в тебе и ты сам становишься белым пятном — просыпаешься. — Неужели ты ничего не сказала про Цицерона? — он расхаживал рядом с трупом. — Или он соврал? Матушка, он соврал, да? Скажи, что соврал, умоляю тебя… Цицерон был прав, что его никто не поблагодарит? Цицерон был прав, — с огромным сожалением, обреченностью — убивающей, рвущей изнутри, заполняющей холодом — нестерпимым холодом, пахнущим ядом и смертью сказал Цицерон.  — Ничто на свете не сможет передать мою печаль, о Матушка! Мою боль! Порезаться кинжалом не больно! — он достает кинжал. — Больно-больно-больно-больно… Больно — это когда ты молчишь, милая Мамочка! Больно — это когда Цицерон так жаждет благодарности, но не получает ничегошеньки! — он резко отводит кинжал в сторону, поджимает губы и хихикает. Отводит ногу и переступает — кружится, танцует.  — Мог ли быть Цицерон кем-нибудь другим? Цицерон мог после убийства остаться на ферме? Нет-нет-нет! Не получилось бы остаться! Цицерон так рад, что нашел семью, потерял семью и нашел Слышащего — не семью.  — О-оох, бедный Цицерон… — он останавливается, садится к Матушке, достает флягу с водой и отпивает.  — Ох, Матушка, Цицерон совсем забыл побриться — он проводит рукой по чуть колючей щеке — и помыться бы ему не помешало — холодная-холодная водичка Данстара убьет Цицерона! Ха-ха-ха! — он встает и уходит.  — О-оо, ди-да-ди-да…па-па-ди-ди-ди-тум-тум… — лезвие плавно скользило по коже, благодаря осколку зеркала, в которое смотрелся Цицерон. Цицерон кладет лезвие на тумбочку, берет осколок зеркала и смотрит туда — темные глаза с незаметным янтарным отливом смотрят. Смотрят в себя. Что там? Что видит Цицерон? За толстым-толстым театральным занавесом, за которым выступал тот шут — веселый, хохочущий во все горло даже перед смертью, скрывалось что? Что скрывалось? Цицерон не видит, Цицерон чувствует, но не видит! Он кладет осколок обратно, идет за обеденный стол, садится, скрещивает руки на груди и смотрит. Просто смотрит. В глазах его пусто, внутри так же бушует ветер, толкает-толкает, обдает морозом, колет, образ перед глазами размывается, кажется, он падает, падает в Бездну, вновь. Падая, он не может пошевелиться — застыл, но падает, боится удара — громкого с хрустом костей, с хлюпом крови и разбившейся головы, ждет смерти, но никак не может упасть. Ожидание так мучительно, запихивается в глотку камнями — тяжелыми и жесткими, царапающими, приходится сглатывать кровь вместе с ними, песок хрустит на зубах, во рту разливается металлический привкус, камни неприятно сталкиваются в желудке, хочется выблевать это, но не получается, а камни приходится глотать, ты начинаешь задыхаться, ты харкаешь кровью, корчишься на полу, ждешь смерти. Цицерон уснул, склонил голову набок. Лицо его было так блаженно, так расслабились мышцы, такое спокойствие исходило от него… слишком мертвое. Колючие снежинки на улице опускались вниз, тишиной покрывали крыши домов, весь шум застревал под этим снегом, замурованный и обреченный на холодную смерть, люди пока что не спали в своих маленьких чёрных деревянных домиках, но вскоре уже должны были. Ветки елей шуршали, но тихо, звук их сливался с шумом снега, дополняя звенящую и паническую тишину. Снег прекратил идти и вместо белых точек на чёрном, перетянутом облаками небе появились маленькие, светящиеся звезды. Голубое небо окаймляла темно-синяя дымка, внизу переливающаяся золотом, предвещая заход — когда луны появятся в его свете — золотом, чуть теплом, мягком и обволакивающем, заставляющем снег искрится и чуть подтаивать, после чего пахнуть влагой и свежестью, давая жизнь маленьким зелёным росткам — таким живым, таким прекрасным, которые к вечеру вновь замерзнут. Рук крутился на прохладной постели, пребывая в полудреме, а позже разлепил глаза. Скорее всего сейчас вечер… Он приподнялся на руках со вздохом, голова была тяжелой, кажется, он ничего не видит и не понимает. Спустя минуту он спустил ноги на пол, встал, и направился к двери. Вновь чуть не заблудившись, он нашел спящего Цицерона, и принялся искать что-нибудь попить и, если повезет, поесть.  — Да где же?! Как он жил-то здесь? — приговаривал Рук, заглядывая в бочки, перебирая коробки. Дзынь! Что-что с громким лязгом упало, Рук что-то очень недовольно пробурчал под нос и попытался найти то, что упало.  — Слышащий?.. — тихо спросил Цицерон.  — А кто еще? «Матушка» — подумал Цицерон и улыбнулся такой глупой мысли; только вот глаза его были совсем не веселые — что-то черное в них разливалось, страшное и холодное, такое жуткое, как прикосновения холодной руки ночью, что твердыми кончиками пальцев проводит по позвоночнику и вызывает дрожь — режущую, пробирающую до костей, ломающую с громким хрустом.  — Есть нечего, ты слышишь, нам нужно что-нибудь найти. Потом можно отпраздновать, например.  — Цицерон не против…  — Можно сходить в таверну, взять там что-нибудь.  — Пусть Слышащий идет, — сказал Цицерон.  — Ты не идешь? — в голосе Довакина проскользнуло удивление — темной тенью.  — Не иду, — Цицерон поднялся и подошел к Матушке.  — Ты убил Мотьера?  — Нет.  — Почему?! Что мне делать теперь? — злость с недоумением шипела в нем, что-то похожее на стыд отразилось на его лице бледным пятном. Цицерон проигнорировал вопрос, ему было не до этого. Рук посмотрел в его сторону, потом взял денег из мешка и пошел к выходу. Цицерон взял флакончик с маслом, вынул пробку, по воздуху сразу разлился горько-сладкий аромат, терпкий, очень стойкий, кажется, впитывающийся в волосы, одежду, в мысли, от чего те становятся такими же горькими — медленно ползущими блестящими змейками, как снег через щели в Убежище, такими холодными и колючими, такими красивыми, но мертвыми. Он вылил масло на руку — такое приятное, мягкое, чуть тёплое, оно разлилось в руке, впиталось в линии на ладони и поблескивало в них. Цицерон достал перевязанную Мать из гроба, вновь вылил масло и принялся втирать в иссохшую плоть. Выражение лица его было так печально, так беспомощно перед великой Матушкой. Цицерон продолжал втирать масло, но он уже не делал это так усердно, руки его просто механически двигались, пока он погрязал в зловонном огромном болоте своих мыслей. «Матушка, Мать, Мамочка, Мама, чем же Цицерон так провинился? Нужен ли он тебе вообще? Ты мне нужна, ты мой друг, а нужен ли тебе Цицерон? Важно ли тебе, что он натирает тебя маслами, что он убирает гадких жуков с твоего трупика, охраняет и готов отдать жизнь за тебя? Похвалишь ли ты его в Пустоте? Отблагодаришь ли своего сына за верность?» Спустя десять тихих и больных минут в Убежище и десять гулких и холодных на улице, по Убежищу раздался топот стеклянных сапог.  — Я пришел, — Рук положил на стол котомку с едой. — Чего сидишь, пошли есть. — Довакин сел за стул и принялся разворачивать ее. Цицерон обернулся и пошел за стол. Он сел, скрестив ноги и сложив на груди руки, сейчас на его лице не было его обычной ухмылки, которая сопровождала его каждый день незаметными шагами, заползающими ему под колпак и путавшими ему волосы. — Ешь, — Рук пододвинул Цицерону тарелку с олениной. Приятный запах мяса, овощей и мёда разлился по всему Убежищу. По горлу норда приятно тек мёд — такой горячий, терпкий, сладкий, хмель серой пеленой затмил разум и Довакин не понимал, не осознавал в полной мере своих действий, ноги его онемели.  — Может выпьешь чуточку? А то одному не очень пить, — захмелевший Рук пододвинул Цицерону бутылку. Цицерон покосился на него. — Для чего люди пьют? Чтобы заглушить боль? Чтобы повеселиться? Цицерон не хочет пить.  — Да ладно тебе, глоточек не убьет тебя, — Рук улыбнулся и подтолкнул бутылку еще ближе. Цицерон подпер ее пальцем, уравновесив.  — Нет, — спокойствие Цицерона стало трескаться — такое давнее спокойствие, великая стена, по ней пошли трещинки, быстро расползаясь, пыль полетела в разные стороны, песчинки посыпались на пол, но шум прекратился — Цицерон сдержал себя — стиснул зубы, сжал кулак пододвинул бутылку обратно к Руку, одарив по-настоящему злобным и устрашающим взглядом, таким, которым одаривает хищник, стопроцентно знающий, что жертва уже испугалась, что жертва уже сдалась.  — Ладно, — Рук взял бутылку и вновь отпил.  — Цицерон идет спать — он встал.  — Стой! Посиди со мной, пожалуйста.  — Не хочу.  — Да что ж ты вредный такой! Хоть я с тобой поговорю, вместо Матушки. Ха-ха-ха!  — Что ты сказал?! Да как ты смеешь так говорить, червь?!  — Я не червь, ты червем ползаешь вокруг нее, а она с тобой говорить не хочет, посмешище! «Матушка, Матушка, я тебе цветочек принес!» — дразнил Рук.  — Заткнись, заткнись! — прорычал Цицерон. Рук вскочил и на ватных ногах, пошатываясь подбежал к Матушке.  — Смотри, какой дурак! — прошептал Матери на ухо Рук.  — Кощунство, не позорь имя Матери Ночи! — Цицерон хотел уже схватиться за кинжал, желание остановить Рука росло с огромной скорость, пускало корни ему в душу, протыкало так больно, такой лавой вливалось ему в голову, что, кажется, Цицерон и правда стал плавиться.  — Ла-ла-ла, — норд достал Мать и наклонил в нелепом танцевальном движении.  — Гря-яя! — ярость забурлила в Цицероне, большими блестящими противными пузырями она лопалась, и капли ее разъедали все, что ей попадалось. Он хотел раскромсать Слышащего, превратить в фарш, кровавый фарш. Цицерон подбежал к норду, чтобы выхватить Мать, но Слышащий от испуга ее уронил — стук об пол — сердце Цицерона замерло — то, что он так оберегал, так хранил, так любил, так лелеял… боль острым кинжалом вонзилась Цицерону в сердце, яд пополз по его венам, разъедая кожу, убивая, вызывая сильнейшую боль — острую, такую ужасную, что хотелось врезаться в стену головой с разбегу, расплющить себе голову и с глухим стуком упасть на каменный пол Убежища.  — Что ты наделал? — прошептал Цицерон. Осознание тупым предметом врезалось ему в разум. Вспышка. Трещины продолжают расходиться с чудовищным треском, песок летит в разные стороны и с шумом падает на землю, с высокой и толстой стены большими кусками сверху летят камни, падают на пол и трескаются — маленькие камушки летят в разные стороны, катятся по углам. Цицерон больше не может держать стену, иначе его раздавит. Еще пара больших кусков с гулом падает и крошится, стена наклоняется — большая, страшная стена, страх впивается в сердце. Секунда. Грохот. Такой громкий, оглушающий, пыль ударяет в глаза, заставляет зажмуриться и выплевать попавшие в рот камни.  — Гря-я! Я уничтожу тебя! — ярость ослепила Цицерона. Он подбежал, схватил Слышащего за руку, повалил на пол с громким звуком, глаза его искрились ненавистью — такой горящей, такой, которая и пепла не оставит, которая уничтожит все, в том числе и Цицерона, болью — переливающейся рекой из крови, которая течет по венам и шипами пронзает плоть, отрывает куски мяса, заставляет выблевывать свои органы, а потом собирать их в кучу и засовывать в себя обратно. Он схватил Рука за горло, пережав пальцами сонную артерию, ногами придавил ему руки, сильно стиснул зубы, так, что они могли начать крошиться. Норд трепыхался под Цицероном, но тот был так силен сейчас, так силен… Ненависть кровавым зловонным фонтаном брызгала во все стороны шипящими, кипящими струями, руки Цицерона посинели, костяшки побелели так сильно, что, кажется, руки его превратились в камень, он смотрел Руку прямо в глаза, тот что-то хрипел, глаза его закатывались, ноги дергались, он пытался хоть что-то сделать, царапал Цицерону руки и бил кулаками ему по предплечью, но шуту было все равно. Все равно. Он поплатится. Поплатится за все. За то, что он Слышащий, за то, что опозорил Мать Ночи. За то, что приносил боль Цицерону каждым словом в его сторону. За то, что украл у него жизнь. Уничтожил Цицерона. Цицерон, преодолевая белоснежную дымку перед глазами, посмотрел на лицо Слышащего — весь синий, вены вздулись, рот приоткрыт, но Хранитель не мог отодрать руки. По волосам Рука течет кровь — черные волосы слиплись и стали бордовыми, запах бил в нос. Цицерон закричал. Он сломался — с кровавым хлюпом, оглушающим хрустом.  — Нет, нет, это плохая шутка, Слышащий! Плохая-плохая-плохая! Открой глаза. Умоляю, открой глаза! — Цицерон оторвал заледеневшие руки и в огромном испуге стал трясти Рука. Тишина.  — Слышащий… — Цицерон приложил ухо к его груди. Ничего. Цицерон приоткрыл рот в изумлении, паника пронзала его насквозь миллиардами острейших игл — он истекал кровью и корчился в агонии, руки дрожали, в глазах у него потемнело. В голове звенел лишь один вопрос: что же он наделал? Цицерон вновь трясет Слышащего — голова его, подобно голове тряпичной куклы трясется в разные стороны, капли крови капают на пол и пачкают перчатки Цицерона, он начинает кричать, громко и отчаянно. Слышащий мертв. Цицерон начинает смеяться — безудержно, безумно, громко, он режет воздух, кричит. Цицерон запрокидывает голову, хрипнет от смеха, слепнет от звука, глохнет от света.  — Я убил Слышащего… Перед Матушкой. Цицерон убил Слышащего, — Хранитель кричит, из глаз его текут горячие слезы. — Убил-убил-убил. Цицерон все испортил, глупый Цицерон, бедный Цицерон, Матушка не заговорит с Цицероном, Цицерон нарушил догматы, он уничтожил все, к чему так стремился, он уничтожил то, что так любил. Цицерон больше никогда… Цицерон не сможет так, — в груди его что-то сжалось, так сильно что он начал задыхаться, боль — невыносимая, ничем не передаваемая, горькая и жгучая, нечеловеческая боль обвила его своими лапами и проткнула насквозь.  — В Скайриме теперь нет Слышащего, в Цицероне никогда не будет Слышащего. Цицерон убил Слышащего, — он говорит бесчувственно, еле слышно проговаривая слова. Цицерон затих, сел на холодный пол, оперевшись спиной о стену, он раскинул ватные руки, шапка его съехала на глаза. Взгляд его пустой, наполненный болью и безумием. Наполненный кровью и ядом. Цицерон ни о чем не думает, ничего не чувствует, он — смерть, он — хохот. Он никто. Цицерон убил себя, а не Слышащего, ведь Матушка теперь ненавидит Цицерона, и никогда больше не заговорит с ним.