***
Он смотрел на собственное отражение и все чаще хотел кричать, видя за спиной темный силуэт с широкой, словно нарисованной мазком белоснежной краски улыбкой. Силуэт, который был для него «спасением», стал пугать его так, как не пугал свихнувшийся Апостол Удовольствия в Ковчеге. Все чаще ему казалось, что черные пальцы смыкаются на его горле. Все чаще он думал о том, что вместо черного, расплывчатого в своей мрачной туманности силуэта видит подростка — немногим старше его самого, с копной встрепанных волос и практически белой кожей. Но самым жутким в нем были его глаза. Желтые, рысиные, хищные. Такие же холодные и мало что выражающие. Аллен чувствовал их ленивый взгляд с каждой отражающей поверхности, неотступные, выжидающий. Неа знал, что Уолкеру некуда деться от его взгляда. В своих кошмарах Аллен бился, словно мотылек, о стекло с другой стороны зеркала, лишь безмолвно наблюдая, как монстр, одев его кожу, будто парадный костюм, ходит по знакомым до последнего камня коридорам. Запертый в собственной форме, он чувствовал себя ничуть не лучше акумы, со стороны ловя фальшь собственной улыбки, похожей на разверстую рану, мелькающей на ставших неприятно тонкими губах. Под собственной кожей — словно железный скелет. Вскроешь эту оболочку, будто кокон бабочки-шелкопряда, и под ней вместо крови и плоти — серая кожа да золото, топко тянущееся карамелью и медом. Он смотрел в хищные, кошачьи глаза и тонул, будто муха в древесной смоле. Аллену не хватает воздуха, он хрипит, царапает ногтями чёрной руки горло, жмурясь до слез, пока не отпустит паническая атака. Отражение смеётся — звоном стена в ушах, дребезжанием рамы зеркала, шорохом теней по углам. На белоснежных перчатках Аллена Уолкера — кровь его друзей. Выжженное в серебре золото почти нежно смотрит на истерзанные трупы, и чёртова улыбка — приклеенная к пустому шарику фольга, блестящий фантик. Под кожей — сталь, железо и золото скелета, переплетенные вместе. Порой он бессознательно чешет кожу, будто пытаясь докопаться до несуществующего скелета, и от тревожных, испуганных взглядов Линали — только хуже. А от поставленных на тумбочку таблеток успокоительного, подписанных мелким, убористым почерком Лави, — горько и зло до нервного смеха. Псих — и только. Аллен старается как можно меньше смотреть на свое отражение: все чаще среди лунного серебра ему мерещится ледяное золото, а собственные руки непозволительно дрожат от сдерживаемой истерики. Он боится, чертовски боится однажды открыть глаза — и увидеть в собственных руках сердца своих друзей, вырванные из их еще теплых тел. И услышать из зазеркалья смех Четырнадцатого Ноя. А то и хуже — понять, что Музыкант существовал всегда только в его голове.***
Тики улыбается так ярко, что слепит глаза. Они похожи настолько сильно, что если бы Роад не знала, что Неа и Тики не кровные родственники, то заподозрила бы, что Четырнадцатый ухитрился оставить потомство. Она обожала играть с волосами своего «дяди», запрещая тому стричься, потому что при каждом взгляде на бледную, почти прозрачную для португальца кожу и мягкие завитки каштановых волос, в темноте так похожих на смоляные кудри. В ее снах ленивое медвяное золото Микка — ледяное, застывшее янтарем ненависти, выжженная солнцем и пламенем пустошь. Сколько раз в ее кошмарах похожая на папоротник ветвь сущности оплетала шею, вгрызаясь листьями-лезвиями, добираясь до кармина крови, расцветала внутри пламенеющими горячими цветами. Говорят, папоротник цветет на Ивана Купала… Роад знала, что папоротник зацветет, только искупавшись в крови своей жертвы. Роад дрожит, когда чувствует от седовласого мальчика до боли знакомую волну силы. Ей снова кажется, что она обнимает потерявшего сознание Ману, закрывая его телом от Неа. Взъерошенного, злого, холодного, как фьорды посреди океана. Четырнадцатый, не убивший её по какой-то только ему ведомой причине. Ставший причиной её кошмаров. Замкнувшейся в своём мире Мечты, спрятавшейся от всех и слишком рано ставшей одинокой женщины, ребёнком потерявшей всех. Была младшая и любимая всеми девочка - и в момент одна в огромном особняке, залитая кровью свой семьи и тщетно скитающаяся среди трупов в надежде, что не только она выжила в устроенной резне. Она все ещё видела во снах горящий особняк, удивлённые навечно глаза Мудрости, изуродованное до кровавого месива лицо Одаренности, растерзанного Удовольствие, больше похожего на крупно порубленного оленя, чем на человека. Навеки прижавшиеся друг к другу Узы, в спинах которых — одинаковые раны от проткнувшего обоих широкого, тонкого и длинного меча. Роад лишь надеялась, что они умерли мгновенно. И она — последняя живая, кроме пропавшего Маны. Маны, лишившегося памяти от потрясения, отринувшего свои силы и разбившегося в осколки. Мало отличающегося от мертвецов, чьими призраками, ещё кричащими в агонии, был наполнен дом. Постаревшего и превратившегося в тень самого себя. Роад видит, как Граф смотрит на Тики, с какой любовью, нежностью и отчаянием, растворенным в вечном золоте, мерцающем кусочками драгоценных камней. Кого видит Мана в образе португальца, и сама порой ловила себя на мысли, что хочет окликнуть молодого мужчину именем, не принадлежащим ему. Да только в ответном взгляде, когда кто-то спрашивал, не Неа ли он, она видела почти детскую обиду и вопрос, кто такой этот Неа. Сердце все равно сжималось дурным предчувствием, оплеталось гибкими лозами папоротника, стоило знакомым искрам блеснуть в глубине зрачка, как на дне бездонного колодца. Каждый раз, когда Роад просыпается, она кричит, срывая связки, тянется руками к призракам, которых уже давно нет, уже почти что сорок лет… На ее серых, будто пепел сгоревших тел и древесины, щеках — дорожки черных слез, мазки мазута, скорби и боли. Роад все-таки надеется, что сходство Тики и Неа — всего лишь внешнее, и все же ловила себя на мысли, что пытается угадать и увидеть безумие в золотых глазах раньше, чем она снова переживет смерть всей своей семьи.