«Грехи других судить Вы так усердно рветесь, начните со своих и до чужих не доберетесь.» — Уильям Шекспир
Есть огромная разница между «тогда» и «сейчас». Разница, которую он начал замечать в с виду незначительных вещах: в мимолётных мгновениях, мелькающих на краю зрения, в туманной дымке уставших глаз, во взгляде, в котором читалась летопись прожитого. В тихом вздохе. В молчании. Тогда у них на подобное не было ни времени, ни желания. Сейчас хотелось запоминать каждую мелочь. Данковский тяжело вздохнул. Повернув голову, он задумчиво поглядел на пустое место на постели рядом с собой, провёл ладонью по смятой простыне и дёрнул уголком губ, ухмыляясь. Куда-то вставать и идти совершенно не хотелось. Сквозь бордовые шторы пробивался солнечный свет. В воздухе витал едва уловимый хвойный аромат одеколона и кофе, а вокруг стояла гулкая тишина, нарушаемая лишь тиканьем понурых напольных часов — стрелки показывали раннее утро. Спустив ноги на прохладный пол, Даниил поёжился, устало скользнул ладонью по шее и, наконец-то проснувшись, направился к двери, по пути снимая с резной спинки стула рубашку, оставленную им на утро. Тогда, много лет назад, аккуратность, привитая ему родителями, не являлась аксиомой. Сейчас, педантично расставляя книги по алфавиту или убираясь в кабинете, Данковский следовал непреложному правилу чистоты, в уборке пытаясь заглушить выползающие из уголков разума тревожные мысли и экзистенциальные размышления. Сверившись с расписанием, лежащим на кухонном столе, Даниил прикрыл ладонью рот и зевнул, замечая у буфета записку. Сложенная вчетверо, она в иной день могла улететь в мусорное ведро без лишних разбирательств, но ныне вызывала на лице доктора тёплую улыбку, в которой, впрочем, читалось удивительно предсказуемое: «Я этого не заслуживаю». Его не заслуживаю, такого же аккуратного, собранного и по-солдатски строгого. Тогда, в студенчестве, суровый волк был всего лишь очередным романтичным волчонком. Пугаясь своей симпатии к такому же молодому и немного наивному мечтателю, как он сам, Блок порой даже не знал, как начать разговор, поэтому писал очаровательные послания объекту своей привязанности на тетрадных листах или на форзацах одолженных книг. Сейчас, в по-утреннему мутном настоящем, в их жизни не осталось места недомолвкам. А записки остались. Как замена утерянным фронтовым письмам. Взяв в руки вырванный из записной книжки лист, Данковский развернул его и прочитал: «Вернусь после полудня. Надеюсь, студенты тебя не съедят. А.» — «А», — повторил бакалавр, иронично дёрнув бровью. — Ещё бы полным именем подписался, подлец. Закатив глаза, Даниил выдохнул и положил записку на верхнюю полку буфета. Пока варился кофе, он прокручивал в голове написанное, пряча усмешку от невидимых зрителей — улыбаться без особой причины, о, тогда он себе подобного не позволял. Всё строил из себя отвергнувшего глупые человеческие эмоции холодного подонка, решившего, будто медицинский диплом у него в кармане. Молодым был, самоуверенным. Только-только стукнуло двадцать, а Даниил Данковский уже ощущал себя властелином бесконечности. Сейчас, в гордые тридцать четыре, он радовался короткой записке и запаху одеколона на подушке. Кто бы мог подумать. Мотнув головой и вовремя сняв турку с огня, бакалавр вылил кофе в чашку и, не став задерживаться в трясине приторно-сладковатых размышлений, вернулся в реальность, продолжая неторопливые сборы. В столичном университете начался новый учебный семестр. Полные надежд студенты, смело выбравшие своей будущей профессией врачебное ремесло, уже давно были воодушевлены перспективами познакомиться со знаменитым танатологом, слухи о судьбе которого до сих пор наводняли жёлтые газетёнки. Одни писали, что доктор всё ещё находился под пристальным взглядом Инквизиции и ожидал скорой казни. Другие, что Данковский содержался в клинике для душевнобольных после ссылки за Броды. А третьи распространяли грязные слухи про запущенный алкоголизм и каждодневные экскурсии в кабаки, где разливали тягучий твирин — якобы, именно этой настойкой его излечили от чумы в Городе-на-Горхоне. Всё это, конечно, не более чем слухи. Хотя бы потому, что в городе Даниил уже пребывал почти год, обвинения с него сняли (вместе с разрешением на любую научную деятельность), а спиртного он не пил уже… В общем, с конца эпидемии ни капли. Комом в горле вставало даже шампанское. Естественно, Данковский волновался. Лекции готовил месяц, репетировал, разучившись читать без листа под носом, и просил Сашу послушать получившийся текст. В двадцать он так же жадно поглощал книги перед зачётами и экзаменами, меряя шагами комнату. В тридцать четыре уже по его лекциям будут зазубривать конспекты нерадивые студенты. Верилось в это с трудом. Данковский прошёлся по комнатам, застегнул плащ, обычный, без экстравагантных элементов и змеиных узоров, поднял воротник и внезапно зацепился взглядом за нарочно забытую на тумбе брошь в виде лаврового венца. Маленькие сувениры без повода. Да. По этой частичке их общего «тогда» он действительно скучал. Прицепив брошь на шейный платок, Даниил не сдержал раздосадованной улыбки, быстро глянул на себя в отражение стеклянного шкафа и, не став расшаркиваться на пороге, поспешно покинул квартиру, звякнув запасной связкой ключей.***
Когда-то и он обивал пороги здешних кабинетов. Университет был его вторым домом, в котором ему посчастливилось провести долгие шесть лет непростой учёбы, а потом и защитить диплом, по заявлениям комиссии получившийся весьма спорным, но выдающимся. Сразу после он практиковал у Ламарки и вернулся в альма-матер через год в качестве приглашённого специалиста: всего на пару лекций, одно вскрытие в анатомическом театре и один жаркий спор на ежемесячной дискуссии. Тогда Данковский ощущал себя триумфатором. Сейчас было уже не до бахвальства. — Человечество, каким мы его знаем, из года в год, из века в век покоряет всё новые и новые горизонты, — Даниил медленно прошёл вдоль меловой доски и остановился возле кафедры, оглядывая забитую до отказа аудиторию. — От доисторических времён до наших дней тянется шлейф экзистенциальных вопросов: кто мы, как появились на свет, зачем и во имя чего. В некоторых кругах доморощенных эзотериков считается, что спутником данных рассуждений являлось не столько природное людское любопытство, сколько силы, совершенно неподвластные человеческому пониманию. Но на самом деле всё это, конечно же, софистика, — махнув рукой, он крутанулся на каблуках и медленно зашагал в обратную сторону. — Люди мыслящие, люди думающие, люди размышляющие — вот истинный ресурс тех фундаментальных исследований, которые привели нас к отправной точки состава под названием «Прогресс». Аудитория заскрипела перьевыми ручками. Данковский ощутил необыкновенный прилив вдохновения, вздохнул и, выждав необходимую паузу, продолжил: — Если бы не прогресс, наша медицина ни за что бы не вышла из варварских оков Средневековья, из страшных уничтожающих практик знахарей, из повальных эпидемий и жуткой антисанитарии. Наши коллеги из прошлого, окрылённые желанием продвигать вперёд свои смелые идеи, старались идти на шаг впереди, опережая время и самоотверженно сражаясь с врагом, который всю человеческую историю сопровождал их и вдохновлял на всё новые и новые подвиги. Спутником этим, конечно же, была смерть, — Даниил сощурился, наблюдая за парой перешёптывающихся девушек на задних рядах, но не стал делать им замечание. — Смерть стала катализатором движения. Она стала тем топливом, которое питало механизм несущегося вперёд прогресса, и медицина двигалась вместе с ним. Наука, культура, письменность, язык — этого всего бы не было, не задайся человечество вопросом о том, как преодолеть смерть. Как изучить то, чего нет. Как победить… само существование. Отсюда, с определения смерти, как некой сущности, мы перейдём к теме… — Доктор Данковский! Он прервался, вернулся к кафедре и, заметив в третьем ряду молодого человека в голубом жилете, жестом разрешил студенту продолжать: — А это правда, что вам удалось победить смерть во время эпидемии в каком-то маленьком городке, куда вас сослали? — голос у парнишки был искренним, без доли издёвки. — Я слышал, — неуверенно заговорил он вновь. — Что там погибло много людей. Тогда подобные вопросы вызвали бы и у самого Даниила живой интерес. Сейчас он решил ненадолго погрузиться в задумчивое молчание. Потому что его натурально прошиб холодный пот. — Честно говоря, слухи немного преувеличивают, — начал Даниил, стараясь выкрутиться из положения и скрыть нервозность. — С той эпидемией справились люди, которые работали вместе со мной. Я лишь высказал некоторую теорию и… — А Танатика? — раздался женский голос с другого конца аудитории. — Расскажите про то, чем занималась ваша лаборатория! Это правда, что её сожгли? Бакалавр положил руки на кафедру и с силой сжал пальцами края деревянного каркаса. Глубоко вдохнул и медленно выдохнул, глядя прямо перед собой. Потом ответил ровным, недрогнувшим тоном: — То, чем занималась Танатика, не имеет прямого отношения к теме нашей лекции. Насколько я помню, курс наш про историю медицины. — Но вы сами начали рассказывать про смерть! — возмутился молодой человек. — Случаи из практики танатологии гораздо интереснее какой-то там теории! Данковский строго нахмурился, сдержал подкатывающий к горлу раздражённый вздох и присвистнул, когда по аудитории прокатилось громкое роптание. Убрав руки за спину, он сурово оглядел студентов, до боли стиснул своё запястье и, не без некоторого холодка в повелительном тоне, громко произнёс: — Вернёмся к теме нашей лекции. Я буду счастлив, если все вопросы вы мне зададите после неё, а не во время. У нас всего два часа, поэтому будьте добры, записывайте, а не языками чешите, — Даниил с предостережением зыркнул в сторону девушки в другом конце аудитории и, убедившись, что его внимательно слушают, продолжил декламировать заученную лекцию, уже не заглядывая в шпаргалку, спрятанную под кафедрой. Тогда, много лет назад, он сам был таким же провоцирующим на спор слушателем, которому нравилось доводить преподавателей до белого каления. Сейчас он сам стал преподавателем. И было ему не до смеха.***
Существовала огромная разница между прошлым Даниилом Данковским и настоящим. Прошлый, двадцати лет, всегда ходил быстро, обгоняя, а то и случайно толкая плечами проходящих мимо людей — имел дурацкую привычку читать или записывать что-то на ходу. Сейчас он никуда не торопился. Возвращаться домой в подобных спутанных чувствах страшно не хотелось. Бакалавр неспешно перешёл на другую сторону дороги, приподнял воротник, прячась от пронизывающего ветра, и остановился возле бакалейной лавки, на прилавке которой пылилась знакомая бутылка терпкого горхонского напитка, привезённого сюда, видимо, для особо экзальтированных эстетов. Твирин покрылся пылью прошлого. На этикетке едва-едва была различима марка из «Разбитого Сердца». Стаматины писем не писали. Поговаривали, будто вернулись опальные близнецы в Столицу, да только не верил Данковский в эти байки. Спились поди или поехали искать вдохновение в другой затерянный городок на севере страны. Эти-то не пропадут. Задумчиво поправив перчатку, бакалавр нахмурился, сделал шаг в сторону и неуютно повёл плечами. Стряхнув усталость от утомительной лекции и навязчивое ощущение преследования, он всë же поднялся по ступенькам и дёрнул на себя дверь бакалеи. Звякнул колокольчик. Тогда, в более юные годы, он часто забегал в торговые лавки по пути, покупал кофе, горький шоколад и упаковку овсянки, а после едва ли не переходил на бег, чтобы побыстрее добраться до квартиры. Когда тебя ждут дома, а ты молод и испытываешь ничем не прикрытое счастье быть кем-то любимым, время становится на вес золота. Сейчас, в зрелом возрасте, пройдя через ад и вернувшись назад, Данковский лениво разглядывал магазинные полки, совершенно не зная, а нужно ли что-то дома. Он практически не готовил, поручив всё Александру и сердобольной вдове, что жила по соседству. Светлана Геннадьевна изредка приходила к ним, интересовалась, как они поживают. Помогала по дому, готовила, хотя они и не просили, болтала без умолку, то и дело отпуская шутки про нынешнюю молодёжь, и просила измерить ей давление. Мол, доктор Данковский же человек учёный, сможет посоветовать ей, как дожить до восьмидесяти и не отдать богу душу раньше срока. Самая важная черта Светланы была в том, что она спокойно принимала их обоих, не задавая лишних вопросов и не допытываясь, с чего бы это двум мужчинам жить вместе. А ещё была туговата на левое ухо, с усмешкой подумал Даниил, взял с полки горький шоколад и подкинул его на ладони. — Простите, что беспокою… Данковский вздрогнул, едва не выронив плитку, и повернул голову на голос. Рядом с ним стоял хорошо одетый мужчина лет сорока, в длинном чёрном пальто со стойкой. Взгляд у него был пронизывающий, изучающий, как если бы он читал Даниила, точно открытую книгу, инспектируя каждую страницу. Лицо у незнакомца совершенно не запоминалось, сколько на него ни смотри. Пугающе непримечательное. Серое, как и смотрящие в душу жуткие глаза. — Ничего. Что-то не так? В подобных облачениях часто ходили инквизиторы, подумалось бакалавру, и он невольно занервничал. — У вас, — мужчина облизнул губы и улыбнулся. — Знакомое лицо. Мы раньше не встречались? — Не знаю, — как можно спокойнее отозвался на это Данковский. — Быть может и встречались. — Он неловко улыбнулся в ответ. Мужчина нахмурился, словно пытаясь восстановить в памяти их прошлую встречу, склонил голову набок, пробежался по лицу собеседника колючим взглядом, и коснулся пальцами котелка, приоткрыв губы. — Вы ведь доктор, верно? — с сомнением спросил он. — Когда-то им был. Сейчас уже не практикую, — поспешно попытался уйти от темы Данковский, хватая с полки плотную упаковку с вяленым мясом. — Возможно, вы обознались. — Возможно. Мужчина посторонился, кашлянув в кулак, и вновь погрузился в напряжённые размышления. Следя за ним краем глаза, Даниил взял упаковку чая с бергамотом, сделал вид, что его очень заинтересовала высокая банка с песочным печеньем и, шаркнув каблуками, направился к мрачному кассиру за стойкой, чтобы оплатить покупки. Тогда его никто не узнавал. Он был всего лишь преисполненным надеждами и мечтами молодым бунтарём, который повесил на себя ярлык гения. Сейчас на нём висело раскаленное клеймо политического преступника и научного диссидента. Даже после снятия всех обвинений, он оставался изгоем, которому не хватило духу переступить порог своей опечатанной квартиры. Там было пусто. Холодно. Пахло пылью, запустением и его разбитыми надеждами. Незаметно поёжившись от пристального взгляда подозрительного мужчины в котелке, Данковский скоро попрощался с продавцом, звякнул колокольчиком на входной двери и был таков. На улице он то и дело смотрел по сторонам и поднимал воротник, надеясь, что за ним никто не последовал. Воображение после поездки на Горхон у бакалавра стало бойкое, немного параноидальное, поэтому до генеральской квартиры он почти добежал, взлетев по лестнице на самый верхний этаж. Зазвенели ключи в дрожащей руке. Данковский рванул на себя дверь, перешагнул порог и, закрывшись, наконец вздохнул с облегчением, погружаясь в знакомый зыбкий аромат хвои и кофе. Сквозь задёрнутые бордовые шторы в спальне пробивался свет, тишину нарушало лишь тиканье напольных часов — стрелки показывали полдень. Даниил прикрыл глаза, привалился спиной к стене, и, восстановив сбившееся дыхание, поставил пакет на низкий столик в прихожей. Повесил пальто, размотал платок, едва не забыв про подаренную брошь, и, устало скользнув ладонью по шее, взволнованно прислушался. Нет. Показалось. Инквизитор не последовал за ним. Никому он больше не интересен, никто не задавал провокационных вопросов. Даниил Данковский, некогда беглый преступник, был в безопасности и предоставлен сам себе. Ход безрадостных мыслей замедлился. Возможно, подумал бакалавр, за два года, проведённых в прочной скорлупе Омута, он просто разучился общаться с людьми. Позабыл шум Столицы, позабыл правила, по которым она играла с горожанами. Уже давно надо было привыкнуть, не вчера вроде вернулся, а всё равно паранойя брала своё. Уведя себя подальше от волнующих размышлений, Даниил прошёл в спальню, расстегнул верхние пуговицы на рубашке и, помедлив, раздвинул бордовые шторы, чтобы открыть окно. Вместе со светом в комнату ворвались свежий осенний воздух и далёкий шум Адмиральской улицы. Как и тогда, квартира их располагалась почти у самой крыши. Весной можно было услышать птиц, а летом выпить кофе на балконе, наблюдая за прохожими. По молодости Данковскому нравилось рассуждать на тему того, куда спешили все эти люди, чем они жили и, смешно признаться, чем болели. Саша на это обычно усмехался и предлагал сменить тему: ему не особо нравились разговоры о смерти или о перспективах не дожить до сорока лет. Сейчас им обоим было не до подобных бесед. Чаще всего они молчали, иногда переглядывались, неловко усмехаясь. Пили чай с бергамотом и от многолюдных столичных улочек поднимали глаза на покрытое звездами безмолвное небо, к утру непременно затягивающееся свинцовыми тучами. Потом Даниила пробивало на какой-нибудь возмущённый комментарий в адрес коллег, а Александр отвечал на это крепким словцом, прикуривая самокрутку. Из раза в раз им всё легче было смеяться. Искренне, как в двадцать или в пятнадцать. Даниил прислонялся плечом к плечу Александра, указывая на яркую звезду, зависшую прямо над шпилем Комиссариата, и внезапно замолкал, хмуря брови. Стоя на краю Многогранника, он видел настоящее небо, живое, пульсирующее, не такое. И ему становилось холодно. Прямо, как сейчас. Заправив кровать, Данковский с некоторым беспокойством посмотрел на часы. Он не был уверен в том, что к приходу Александра его паранойя хоть немного схлынет, поэтому в замешательстве огляделся в надежде найти себе занятие, которое его отвлечёт. Лекции он готовил на неделю вперёд, уборку от волнения сделал ещё вчера, а письма разбирать не хотелось. Два конверта пахли степью и воспоминаниями, только лишний раз руки засовывать в раскалённое жерло сожалений. Поэтому из всех вариантов он выбрал чтение. Книг в библиотеке было достаточно, а времени у бакалавра — много. Хватит, чтобы унять пробегающую по позвоночнику нервную дрожь.***
После полудня Александр не вернулся. На улице уже господствовали сумерки, шпиль Комиссариата спрятался за низкими облаками, а порыв влажного ветра, хлопнувший оконной рамой, донёс до Даниила запах надвигающегося дождя. Часы показывали пять. От нагнетаемой тревоги не спасали ни шоколад ни сладкий кофе, и бакалавр изредка поглядывал на входную дверь, готовый в любой момент сорваться с места пойти Сашу искать. Тогда, в их общем прошлом, Блок тоже не отличался пунктуальностью. Мало ли, что там в их военном училище происходило, в самом деле. Могли и задержать. Даниилу бывало тоскливо, конечно, но из одного угла квартиры в другой не бросало. Обычно к полуночи он уже гасил свет и засыпал, не замечая, как наступало утро. В тревожном настоящем бакалавр мучился от бессонницы, когда Александра не оказывалось поблизости. Поразительно. Вроде всего полгода вместе, а уже выработалась привычка, что рядом кто-то есть, он не бросит и не воткнёт нож в спину, не сдаст Властям и не отведёт на виселицу под улюлюканье толпы. Защитит от всякого зла по ту сторону двери. Чем дольше отсутствовал Блок, тем глубже становилась бездна, в которую падал Данковский, тем тяжелее становилось дыхание, тем сильнее дрожали пальцы. Строчки книги разбегались, не складываясь в цельный абзац. Признаться, бакалавр был рад тому, что они снова жили вместе, несмотря на обстоятельства и жуткую паранойю. Александр сам предложил, без пустых оправданий и обещаний. Сказал, что ему тоже бывало одиноко, что после войны его мучили кошмары. Данковский мог стать его спасением, даже если с годами их некогда обжигающая страсть поблекла, как блекнут чернила или старые картины. Долго доктор не размышлял над этим заманчивым предложением. Секунд, может, десять, пятнадцать. Вспомнил, какой пустой и жуткой стала его собственная выпотрошенная Филином квартира, и молча кивнул, неловко улыбнувшись Сашиному изумлению. Согласился. В первый месяц они жили вместе, но порознь. По утрам не разговаривали, не варили друг другу кофе. Не прикасались. Потом на обоих накатила ностальгия, и проклюнувшиеся ростки дружбы пустили корни глубокой привязанности и былой любви. Блок признался первым, почти не изменившись в лице, а Даниил промолчал, про себя подумав, что тоже любил, всё это время, долгое, тянущееся в степном дурмане, но озвучить бросившиеся на язык слова не сумел. «Я этого не заслуживаю». Вот, что преградило ему путь. От этих мыслей его отвлекли шаги на лестнице. Он услышал их настолько отчётливо, что усомнился в том, что в действительности захлопнул дверь. Часы показывали семь. Встав из-за стола, Данковский шагнул в коридор и, когда на пороге в прихожей появился Блок, закрыл глаза, вздыхая и мысленно сбрасывая напряжение со спины и ноющей шеи. Привалившись плечом к дверному косяку, он сложил руки на груди и, стоило Александру обернуться, спокойно улыбнулся. Так уж получилось, что от импульсивных объятий они оба отвыкли. Это было их обоюдное «Мне страшно». Вперемешку с «Я не готов проявлять свои чувства». Оттого и интимной близости с момента встречи на Горхоне у них так и не случилось. К счастью или к сожалению. — Всё в порядке? — Блок расстегнул пальто и, испытующе оглядев Даниила, нахмурился. — Выглядишь неприветливо. — Брось, просто устал. Данковский погладил своё предплечье, отвёл глаза и посторонился, пропуская Александра в спальню. За Блоком тянулся шлейф орехово-хвойного одеколона, которым маняще веяло от подушки и воротника чёрной рубашки. Даниил всегда незаметно принюхивался, ассоциируя этот аромат с домом, и на него мгновенно нападало тёплое умиротворение. Раньше от Саши пахло табаком и деревом. Когда он ушёл на фронт, Данковский часто ловил себя на мысли, что неосознанно искал похожий запах в парфюмерных лавках, чтобы вспомнить, каково им было, когда они сблизились. Молодой и немного наивный, Александр вызывал в голове бакалавра светлые, до тошноты сладкие мысли, поэтому вскоре он стёр эти воспоминания из картотеки слезливой ностальгии. Данковский отошёл к окну и закрыл его, стараясь не показывать то, что он был готов в исступлении целовать Сашино лицо, руки, шею. Сдержался. Не двадцать же ему, в самом деле. — Ты ведь понимаешь, что по тебе видно, когда ты врёшь? — раздался за спиной вкрадчивый голос Блока. — Лекция сорвалась? — Нет. Тогда они не тратили время на разговоры. Потому что его и без того было мало. Могли раздеть друг друга за считанные секунды и рухнуть в объятия всепоглощающего желания без изнуряющих прелюдий. Сейчас боялись даже прикоснуться. Так себе из них получилась пара. Один научился в армии дисциплине, а второй разучился доверять людям. Зато спали вместе и в самом деле спасали друг друга от кошмаров: Саша страшно скрипел зубами, когда ему что-то снилось, и Данковский непременно обнимал его, чтобы успокоить. Ласкал пальцами седые виски. Шептал какую-то муть, от которой почему-то становилось стыдно. Они вели себя, как близкие приятели, на деле сгорая от любви. Только влюбляться в их возрасте было больно. Корни-то землю рвут, если она вся иссохла. Даниил вздохнул и повернул голову, заметив Александра рядом. Тот смотрел в окно, преисполненный желанием задать мучившие его вопросы. Если раньше молодой Блок мог плешь проесть, когда ощущал недосказанность, то нынешний предпочитал молчать. Коснуться плеча приободряюще. Или принести чашку кофе, чтобы создать ощущение уюта. Да, хорошо, что они сознательно съехались. Потому что вдвоём проще. Бакалавр нервно почесал переносицу, вздохнул и заговорил первым: — Не буду врать, Саш, — начал Данковский без долгих пауз и неловких расшаркиваний. — Постоянно думаю о прошлом. Сравниваю «тогда» и «сейчас». — Зачем? — Александр скосил глаза в его сторону и сцепил руки за спиной, выпрямляясь. — Былое имеет обыкновение горчить. А ты не любишь горькое. — Горький кофе не люблю, да, — Даниил тихо рассмеялся и опустил глаза, касаясь пальцами подоконника. — А воспоминания глотаю, как в детстве противные лекарства. От них горло спирает. Дышать нечем. — То есть, — Блок ухмыльнулся. — Считаешь, что это необходимо? Бакалавр покачал головой, прикусил губу изнутри и снова провёл по шее рукой. Позвоночник будто опутало верёвками. Некто невидимый тянул за получившиеся петли и узлы, не позволяя ни выпрямиться ни согнуться. Плечи свело. Умолчав про странного человека в бакалейной лавке, Данковский проверил оконную раму, и без того плотно закрытую, отошёл к столу и оставил между страниц книги утреннюю записку Александра в качестве закладки. — А ты? Долго тебя не было. Я уже начал волноваться. Саша молчал. В молодости по нему всегда было видно, когда он врал или пытался придумать ложь. — Я ходил в комиссариат на встречу с Германом Орфом. — С Орфом? Нет, в этот раз воспоминания не сошлись с реальностью. Взгляд Даниила в панике забегал по комнате. — Да, — Александр задёрнул шторы на окне и расстегнул верхние пуговицы рубашки. — Моя очередь задавать вопрос, зачем, — сглотнув, Данковский невольно отступил, как если бы между ним и Блоком кто-то невидимый выкопал траншею. — Но ты не скажешь, верно? — Гостайна, — бросил Блок довольно небрежно. — Не могу. — Потому что я бывший преступник? — сощурился Даниил. — Нет. Упаси Господь, нет. Растерянность, появившаяся на лице Саши не была наигранной. Это и без сравнений было ясно. Голубые глаза, обычно холодные и до ледяных мурашек пустые, наполнились искренним испугом всего на секунду, но Данковскому этого хватило, чтобы представить выражение лица генерала в момент, когда вражеский солдат вогнал ему под ключицу нож. Он заметил шрам, когда Саша брился в ванной, и попросил рассказать, что случилось, втайне надеясь, что ему не ответят. Но Блок не стал скрывать историю про покушение, всё выложил, как на духу: и про предательство в генштабе, и про посыльных Лонгина, продающих информацию в Столицу, и про то, как неумело ему наложили швы в госпитале. Данковский слушал Александра очень внимательно. Но сам смотрел на бледно-красный росчерк, борясь с желанием поцеловать его. Потому что у самого под рёбрами был такой же после неудачной прогулки по ночному Городу-на-Горхоне. — Я не могу тебе рассказать, — тихо повторил Блок. — Сам знаешь, что Столица следит за нами каждую секунду. Тем более после войны. Данковский отвёл взгляд и кивнул. Перед глазами появилась фигура человека из бакалейной лавки. Да, Саша был прав. — А я бы не хотел, — продолжал тем временем Блок. — Чтобы тебя зацепило чьей-то умело скроенной интригой или давней неприязнью. Пойми меня. Пожалуйста. С каждым сказанным словом он подходил ближе, пока не оказался на расстоянии дыхания. Бакалавр отстраняться не стал, нахмурился только, сложил руки на груди и понимающе закивал. Тогда, подумалось ему, они могли ругаться до хрипоты, не сходясь в точках зрения. Теперь сама перспектива ссоры заставляла горло Даниила сжиматься от страха. Одному ему не справиться. — Я понимаю, что после судебного преследования тебе нелегко, — мягко проговорил Александр в наступившей тишине. — Но ты свободен. Никто больше не станет за тобой следить или вызывать на допрос. — А если за мной уже следят? Блок с подозрением сощурился, но так и не решился надавить на бывшего государственного изменника с послужным списком подлиннее, чем у агрессивной оппозиции. Он отступил в сторону, вновь убрав руки за спину, немного помолчал и наконец отрезал, ставя точку в их разговоре: — Даже если это так, я не думаю, что тебе стоит беспокоиться. Нынче за всеми следят. — Но я — не все, — упрямо парировал Даниил, оперся руками на стол и опустил голову. Сделав несколько глубоких вдохов, он со стоном выдохнул, махнул рукой и направился к выходу из спальни. В ответ на вопросительный взгляд Александра Данковский предостерегающе нахмурился, пресекая попытки пойти следом, и невозмутимо произнёс: — Мне нужно подготовиться к лекции. Если что, я буду в кабинете. Спиной он ощутил его преданный взгляд. С такими глазами Блок провожал его на экзамены тогда. Сейчас непобедимый генерал просто показывал свою беспомощность перед лицом чужой всепоглощающей паранойи. Сев за стол, Даниил придвинул плотную тетрадь, в которой делал записи, и посмотрел на закрытую дверь, ощущая под рёбрами скомканный ворох собственных обид. Он догадывался, что наутро легче не станет.***
Мысли о том, что скорее всего суд над Танатикой был не более чем спектаклем, не покидали Данковского вплоть до полудня следующего дня. Стоя в главном зале университета, он сверлил глазами портреты выдающихся выпускников Столицы и, на месте собственного обнаружив лишь пустое место, с каждой секундой становился всё мрачнее. В его лаборатории все были отсюда: профессора, студенты, просто сочувствующие учёные. Инквизиция стёрла их лица с почётной доски, оставила лишь смутные воспоминания да гвозди, торчащие из стены. Некем пока было заменить целую плеяду научных диссидентов? Или же решили оставить так в назидание потомкам? Бакалавр прошёлся вдоль стены и остановился у очередного пустого места прямо на уровне своих глаз. Тельман, чёртов предатель, тоже считался лучшим, не зря же они в своё время сошлись во взглядах и целях. Портрета давно уже не было, а всё равно Данковский поджал губы, представляя, как собственными руками душит-душит-душит профессора, лелея желание сделать из обычного труса виноватого. Тело бы под ним долго не сопротивлялось. Подёргалось бы в конвульсиях и обмякло. Превратилось бы в пустую оболочку гнилой плоти. Но Тельмана в Столице не было. Сгинул в петле. Во всяком случае, Даниилу хотелось в это верить. — Ничего себе, вот так встреча. Выбравшись из зыбкой черноты, бьющей из его нутра подобно нефти из скважины, Данковский повернул голову на голос и нахмурился, вглядываясь в смутно знакомое лицо. Низенький, щёки впалые, глаза не то зелёного, не то болотного оттенка — они где-то уже виделись, да только память Даниила никак не хотела давать подсказок. — Я Лаврентий. Помните меня? Мы вместе у Ламарки практиковали курсе на четвёртом, — мужчина сделал к нему пару коротких шагов и протянул руку. — А потом я к вам приходил книжку подписать. Уж больно понравились мне ваши научные труды. — Ах да. Данковский щёлкнул пальцами и пожал протянутую ладонь, немного влажную от волнения. Тогда они были даже немного дружны. Наверное наивный Лаврентий до сих пор считал Даниила своим кумиром. С годами осунулся, заметно постарел — видимо, нервы сказались на здоровье. Под глазами залегли тени, как если бы этот человек переболел Песчанкой, но это сравнение Данковский быстро отбросил, чтобы не сорваться. Улыбнулся. Достаточно приветливо для бывшего осуждённого. — А я всё думал, отчего это студенты про вас снова заговорили, — Лаврентий встал рядом с бакалавром, выдохнул, окинул взглядом портретную галерею и цокнул языком. — Оказывается, эвона как вышло. Преподаёте? — Если можно это так назвать, — Даниил покосился на собеседника и хмыкнул. — А ты? Лаврентий вздрогнул, явно не ожидая столь резкого перехода на «ты». — Я, а что я? — неловко рассмеялся он. — Всё ещё здесь, в этих стенах. Скоро прирасту к ним, отдирать придётся вместе с одеждой, — Лаврентий указал на свой потёртый зелёный сюртук с заплатками на локтях. — Часто вспоминал тебя, Даниил. Сколько лет прошло? Пять? Шесть? — Больше. — Столько разного слышал, слухи ходили такие, что жёнушка моя начала при каждом упоминании о тебе неистово креститься, — он сделал паузу и, кашлянув в кулак, понизил голос. — Скажи… Хоть что-то из этого правда? Данковский ожидал такого поворота в их разговоре и поморщился, легкомысленно махнув рукой. По коридору мимо них пробежала группка студентов — двое из них, заметив Даниила, приветливо кивнули ему, просияв, и ему стало некомфортно. — Что-то правда, что-то — полнейшая чушь, — уклончиво ответил бакалавр, когда их с Лаврентием оставили наедине. — Но лучше не уточняй, хорошо? — Понимаю, понимаю, — активно закивал тот. — Значит, наконец-то в строю? Он хотел ободряюще похлопать Даниила по плечу, но бакалавр тактично увернулся от прикосновения и медленно пошёл по коридору до лектория, стиснув ручки своего саквояжа. Лаврентий засеменил за ним, оглядываясь по сторонам — видимо, не желал, чтобы их подслушивали. — Знаешь, для человека, который был, ну, — он замялся и осунулся ещё сильнее. — Был в таких обстоятельствах, ты неплохо держишься. — В каком смысле? — непонимающе нахмурился Данковский. — Я имею в виду, что любой другой на твоём месте давно бы, ну, — он сложил пальцы пистолетом и, покривлявшись, приставил их к своему виску. — А ты ничего! Снова преподаёшь. Прошлое остаётся в прошлом, да? Даниил помрачнел и небрежно отмахнулся от Лаврентия, взглядом своим предупреждая не поднимать вновь тему Инквизиции и подсудных процедур. Раздражённо поморщившись, он сглотнул и ответил: — Да, дела давно минувших дней, — и поспешил сменить тему: — Скажи, а известно ли что-то про профессора Тельмана? Его портрет тоже убрали. Впалые щёки Лаврентия побледнели, он остановил Данковского и пролепетал как-то нелепо, словно слова давались ему с огромным трудом: — Ну, знаешь… Такое дело… Он же сотрудничал. Там Орф приходил с делегацией… Архивы ворошили. — Говори внятно, будь добр. — Посадили его года три назад, — прошептал он. — Решением Консулата, теперь в Высоком при Инквизиции содержится. Вроде как следствие. Ничего не ясно. Ты пойми, Даниил, — Лаврентий нервно задёргал глазом. — Он же доносчик. Донос — это предательство. Предательство — это смерть. — Знаю. Бакалавр недоумённо нахмурился, увернулся от влажной руки собеседника и выглянул в окно, параноидально высматривая посторонних во дворе университета. Если Тельман за решёткой в Комиссариате, значит дело Танатики всё ещё не закрыли, если, конечно, профессор не был замешан в иных делах, погрязнее. У Инквизиции с предателями разговор короткий — возьмут и повесят, задав какой-нибудь глупый риторический вопрос, даже без суда. А тут… Три года почти прошло. Вспомнив, что Александр зачастил в застенки Комиссариата, Данковский коснулся шеи и покачал головой, поджимая губы. Возвращаться к этой теме он не хотел. Не с ним. — Я всё равно считаю, что вы правильным делом занимались, Даниил, — подал голос Лаврентий, заметив на лице бакалавра замешательство. — Но то было в прошлом, да? Тогда? Сейчас же ты, ну, не практикуешь что-то… Подобное? В нотках недоверия проскользнула надежда. Крохотная такая, детская. Мутноватые глазки Лаврентия попытались найти одобрение в ответном взгляде Данковского, но тот оставался невозмутимым. — Не практикую, — губы бакалавра растянулись в улыбке. — Я усвоил урок. Осадок прошлого на дне стакана унылого настоящего невыносимо горчил. Данковский проводил Лаврентия до лектория, скоро покинул здание университета и, выйдя за ворота, задумчиво огляделся, выискивая глазами человека из бакалейной лавки. Злость на Блока с его гостайнами так и не сошла на нет, в горле немного пересохло от волнения, однако Даниил смог взять под контроль разбушевавшуюся паранойю. Тогда в нём было достаточно смелости идти наперекор Законам. Сейчас же просто хотелось спать. И объятий без каких-либо пошлых подтекстов. Даже пускай и без любви. Наверное.***
На этот раз подозрительный тип ему в бакалее не встретился. Купив табак и бутылку брюта, Данковский свернул в противоположный переулок, чтобы сократить путь через здание Комиссариата, и, беспричинно злясь на себя за упаднические настроения, в ярости своей и не заметил, как добрался до самых ворот монструозного обиталища Инквизиции. Гигантское серое надгробие со шпилем, прорезающим облака, оно призвано было внушать ужас, на деле являясь лишь погрязшим в бюрократии и бесконечных расследованиях похоронным агентством для инакомыслящих. Всех, кто нарушал Закон, приглашали на беседу сюда, в Комиссариат. И немногие оттуда возвращались. Данковский был одним из таких счастливчиков. Иронично, что теперь он каждый день видел шпиль из окна Сашиной квартиры, подаренной прославленному генералу за особые заслуги перед отечеством. Остановившись у высокой ограды с острыми зубьями, Даниил вспомнил, как поднимался по бесконечной каменной лестнице до дверей, как дыхнуло ему в лицо металлическим запахом интриг и чужой боли. Его встретили два солдата в карминовых шинелях с нашивками личного состава Инквизиции, отвели в допросную камеру, похожую скорее на кабинет высокопоставленного чиновника, нежели на пыточную, и оставили в одиночестве пожинать плоды собственного животного ужаса. Инквизитор, что говорил с ним, был из учебной группы Орфа, молодой, спокойный и приторно вежливый. Прилизанный, как куколка из детского домика, умный не по годам, лояльный… Данковскому было неуютно откровенничать с ним, всё казалось, будто ещё немного, и маска эта треснет на миловидном лице, раскрывая истинную суть. Однако, стоило честно подписать все бумаги и согласиться на суд, как ощущение это схлынуло, оставив после себя мусор и влажный ил неизбежности перед лицом правосудия. Даниилу стало всё равно. И было всё равно по сей день, даже когда он замирал рядом с величественным зданием, чтобы поворошить угли ушедшего «тогда» и вынести из них какие-то выводы в душное «сейчас». Тельман был там до сих пор. Не вернулся. Подписал все показания, сидя в том же самом кабинете, а потом его увели и больше не выпускали. Не к нему ли ходил Блок? Что если к нему? Что если Саша ввязался в авантюру, из которой ему не выбраться при своих полномочиях? Инквизиторы никогда не жаловали Армию. А Армия никогда не жаловала Инквизиторов. Начался дождь. Данковский поднял воротник, раздражённо смахнул капли воды с волос и решительно зашагал в сторону дома, надеясь, что Александр уже вернулся. Он любил его, чёрт побери, и не мог позволить лезть в собственные дела, даже если полководец, прошедший через Карстровы Броды, вернётся победителем и из этого боя. Пепел прошлого ещё не смыло дождями настоящего, и если Александр увязнет в том же болоте, в котором барахтался Даниил, всё будет кончено для них обоих. Тогда всё было проще. Не было интриг. Не было Инквизиции, следящей за каждым их шагом. Наверное поэтому Даниил всё чаще вспоминал те беззаботные деньки и надеялся, что они когда-нибудь в них возвратятся. Поднявшись по ступенькам до последнего этажа, Данковский осознал, что вымок до нитки. Ливень на улице безжалостно колотил по окнам, по жестяной кровле крыши — залитая небесными слезами Столица стала ещё серее и безжизненнее на фоне тяжёлых грозовых туч. Открыв дверь и с порога позвав Александра, Даниил заметил тусклый свет, идущий из гостиной, и тихонько вздохнул, кивая своим мыслям. Останься он наедине со своими подозрениями, взвинтил бы себя до состояния растянутой пружины и непременно хлестнул бы Александра по лицу этими еле сдерживаемыми эмоциями. Раскроил бы чужую душу пополам, не иначе. Точнее то, что от неё осталось. То, что не сгорело. Блок вышел к нему в коридор, держа в руках полотенце и чистую рубашку. Приятно, когда понимают без слов. — Не буду лукавить, но я в тайне надеялся, что ты не попадёшь под этот жуткий дождь, — осторожно проговорил Александр и подошёл ближе, не нарушив регламентированных границ, проложенных между ними. Данковский забрал полотенце и обменял его на бутылку брюта, которую Блок взял с некоторым недоумением и спросил: — Ты что-то празднуешь? Тогда было «мы». «Мы» что-то празднуем. — Нет, просто захотелось, — Даниил отставил сумку и повернулся к Александру спиной, чтобы тот помог ему снять пальто. — Сто лет не пил брют. — Всё в порядке? Даниил повесил пальто на вешалку, помолчал несколько секунд и покачал головой. — Нет. Он ощутил тепло на влажной холодной коже — это ему стало жарко от невысказанных эмоций. Закинув полотенце на плечо, Данковский забрал у Блока рубашку, схватил бутылку, отступил на шаг в сторону кухни и замер, словно ожидая чего-то. Например, подобного вопроса: — Тебя оставить одного? — Да, — не раздумывая ответил Даниил, краем глаза замечая, как Блок тут же отпрянул в коридор и пошёл обратно в гостиную. Будто нашкодивший сторожевой пёс, забирающийся в будку на морозе. Чёрт. Тогда на трезвую голову было проще говорить правду в лицо человеку, который тебе не безразличен. Сейчас следовало выпить бокал брюта и выкурить сигарету, прежде чем приступать к расспросам. Чем Данковский и занялся, спрятавшись на кухне от гнетущего молчания и тиканья напольных часов, которые показывали бесстыдные четыре часа дня.***
У шампанского был странный привкус. Травяной. Бакалавр допил первый бокал, выглянул в окно и судорожно сглотнул, затушив сигарету в стакане с водой. Дождь всё не унимался. На свой страх и риск приоткрыв окно, Данковский впустил внутрь свежий воздух, с лёгкой тревогой оглядел опустевший внутренний двор и снова обратился к своему внутреннему голосу, лениво размышляя о том, что делать дальше. Выпитое встало комом в горле, потушив полыхающий внутри пожар, руки сами потянулись к бутылке, чтобы заглушить поток ничем не обоснованного самобичевания. Даниил налил себе ещё бокал и, одним махом осушив половину, поморщился. Нет, ну о чём он только думал. Прошлое должно оставаться в прошлом, нечего искать на обломках сожжённых мостов, нужно было просто направить все силы на строительство новых. Инквизиция могла быть наваждением, непережитой травмой, вопросом, на который никак не ответить учёному уму, что последнее время не дружил с логикой. Довериться Саше и отдаться во власть фатуму? Однажды их уже разлучила военная машина Властей, и если Блок во второй раз решится на какую-нибудь схожую глупость, судьба их не сведёт вместе. Дважды одну цель не поразить. Так дважды не построить Танатику. Не возвести Многогранник, играющий с детскими грёзами. И не миновать порог между жизнью и смертью за Мраморным гнездом. Данковский ругнулся сквозь зубы, допил остатки брюта и закрыл окно, убирая назад мокрые волосы. Приглушив свет настольной лампы на кухне, он встал на пороге, повёл напряжёнными плечами и, закончив мучительный сеанс ностальгии по прошлому, вышел в коридор. Теперь для него существовало только их общее «сейчас». Александр ждал его. Раскрытая книга в руках была лишь неумелым прикрытием, хотя Даниил был готов отдать голову на отсечение — Блок искренне старался отвлечься. Некоторые черты у него не забрали ни война, ни седина: в разговорах по душам прославленный полководец до сих пор ничего не смыслил. Привалившись плечом к стене, Данковский смело встретил направленный на него настороженный взгляд и, выдержав тяжёлую, сдавливающую грудь паузу, прошёл в гостиную. По пути он прихватил стоящий у шкафа одинокий стул. Сел, положив руки на спинку. И усмехнулся, когда Александр захлопнул книгу, и оказалось, что читал он Шекспира. Наверное, желал узнать, откуда в Данковском появилась такая жгучая симпатия ко всякого рода драмам и зачастую наигранной патетике. Например, к молчанию сродни театральной паузе, когда актёр, не говоря ни слова, телом своим рассказывает целую историю. И Александр был бы рад молчать, но Даниил заговорил. Ловушка захлопнулась. — Саша. Я хочу, чтобы ты был со мной предельно откровенен, — бакалавр заметил в зрачках собеседника вспыхнувшую искорку беспокойства и поспешил добавить: — Я знаю, что ты всегда говоришь правду, но в возникшей ситуации я должен быть уверен, что ты ничего не скрываешь от меня. — Я ничего не скрываю, Даниил, — Блок отложил книгу и нахмурился, дёрнув подбородком. — С каких это пор ты… — Я буду задавать вопросы, — перебил его Данковский, — А ты на них отвечать. И да, Саша, я пойму, если ты мне соврёшь. Ты не умеешь врать. Как не умею врать я. Блок послушно умолк. Тогда, в молодости, он постоянно перебивал Даниила и, обжигаясь об его возмущение, с болезненным азартом бросался в вязкий омут громких споров, затихающих только к концу следующего дня. Сейчас даже не возразил. — Начну со своего приезда год назад, — вымолвил бакалавр. — Мне пришла повестка в Комиссариат по делу сожжённой Танатики. Бросив всё, я первым же поездом прибыл в Столицу и, решившись наконец покончить с прошлым, согласился на допрос, догадываясь, что по итогу ожидает меня или эшафот или ссылка. Скажи: когда в этой формуле появился ты? Собеседник вздрогнул — взгляд стал загнанным, взволнованным, зрачки забегали по комнате. Александр искал выход, в секунду озвучив на языке тела свой немой рассказ и про визит в Комиссариат и про вмешательство в жизнь Данковского, приговорённого к смертной казни. — Ладно. Продолжим, — Даниил попытался восстановить зрительный контакт, но Блок упрямо отворачивался. — Меня лишили медицинской лицензии и права на всякую научную деятельность. Я буду незамедлительно взят под стражу, если хоть раз соберусь в компании более чем из трёх человек. Одна из мер пресечения — домашний арест. И тут так удобно появляешься ты, предлагая съехаться, как двенадцать лет назад. — Нет. Это предложение к делу не относилось. Александр подался вперёд, опираясь локтями о бёдра, и проникновенно заглянул в глаза Данковского. В горле у того мгновенно пересохло. И причиной тому был явно не выпитый до этого брют. Блок сознался. — Хорошо, — согласился бакалавр, ровно дыша. — Значит ты был из тех, кто повлиял на мой приговор? Александр немного помедлил и через силу кивнул. — И чем ты за это заплатил? Как ты сумел договориться с самой неподкупной структурой нашей страны, способной переломить тебя, как тростинку? — сердце Даниила ёкнуло от страха. Прожив два года в Городе-на-Горхоне, он понял, что не заслуживал любви, ведь всякий раз, влюбившись, он незамедлительно терял объект своей болезненной привязанности. Блок. Ушёл на фронт. Ева. Спрыгнула с вершины соборной балюстрады. Артемий. Сказал, что не сможет полюбить его в ответ. Иронично, что история лихих влюблённостей зациклилась именно на Александре. Потому что остальных Данковский вряд ли встретит в рамках этой жизни ещё хотя бы раз. — Я отказался от погон, — услышал Даниил и закрыл ладонями побледневшее лицо. — Мне закрыта дорога в Консулат, в военный комитет и в политику в принципе. В обмен на твою неприкосновенность и амнистию. — Зачем? — бакалавр вновь уронил руки на спинку стула. — Зачем, Саша? — Я хотел тебе помочь. — Я тебя просил об этом? Александр не нашёлся с ответом и откинулся на кресло, морально отгораживаясь и соглашаясь, что поступил опрометчиво. Выждав очередную мучительную паузу, Даниил иронично усмехнулся. — А сейчас? Зачем ты ходишь на ковёр к Герману Орфу сейчас? Блок посмотрел в сторону закопчённого камина, чиркнул взглядом по противоположной стене, подбирая слова, и подтвердил опасения Данковского со спокойствием приговорённого: — За тобой продолжается слежка. Дело ещё не закрыли. — И почему ты не сказал об этом мне? Чтобы защитить? — Данковский ощутил пробежавший по спине холодок и поднялся со стула, принявшись ходить по гостиной, чтобы унять дрожь. — Саша… — Сейчас я пытаюсь добиться того, чтобы все обвинения повесили на Тельмана. Он всё ещё содержится в Высоком Корпусе, его ждала виселица, но планы Инквизиции изменились. Если они закроют дело, за тобой перестанут следить, — отчеканил Блок строго, каждым словом забивая в сердце Даниила длинный гвоздь. — Как только это закончится, я пойму, если ты захочешь уехать. — Саша… — Получится — вернёшь себе медицинскую лицензию и сядешь на поезд до степного захолустья — пускай, я не держу, — громче повторил Блок, вкладывая в голос годы военного командования. Услышав подобный тон, Даниилу захотелось рухнуть на колени и молить о пощаде, но никак не спорить. Он шумно отодвинул стул, тяжело вздохнул, и, оглядев наигранно спокойного Александра многозначительным взглядом, процедил: — Дурак… Какой же ты дурак. — Дурак, — не стал отпираться Блок. — Какого же ты мнения обо мне, если идёшь на такие жертвы? Я… — Данковский отступил и в панике оглядел гостиную, стараясь не смотреть на Блока. — Я не… — Не заслужил? — попробовал угадать Блок, осторожно поднимаясь и делая к Даниилу короткий неуверенный шаг. — Не заслужил, — согласился Даниил. — Саша, нет, такую жертву я не могу принять. Не от тебя. Ты перечеркнул свою жизнь подобной сделкой, и что прикажешь делать мне? Как прикажешь жить дальше с этим знанием? Он повысил голос, даже не заметив этого. Тогда все их ссоры, все споры и жертвы пылали ярче любого костра, жарче любого пожара. Сейчас Данковскому было чудовищно холодно. И хотелось только одного — чтобы всё это было не взаправду. Чтобы они снова стояли на балконе и смотрели на звёзды, делясь впечатлениями о прожитом дне. Чтобы Саша обнимал его ночью, спасая от кошмаров. Чтобы всё было… Как прежде, но по-новому. Прошлое должно уже наконец остаться в прошлом. К чёрту «тогда». — Саша, — Даниил покачал головой, сам преодолел разделяющую их невидимую траншею и прислонился лбом к плечу ныне отставного генерала. — Что же ты наделал. — Если тебе всё ещё интересно, я ни разу не пожалел о содеянном. Война отняла у меня всё ещё раньше. А так… — Данковский почувствовал, как Александр, подавив лёгкий ступор, обнял его, тепло и преданно прижимая к себе. — Так я хоть одну жизнь спас. Твою. — Ты спас гораздо больше жизней, когда снёс Башню, — тихо напомнил бакалавр, возвращаясь мыслями к событиям давно минувших дней. — Сколь бы я ни был против этого, не могу отрицать очевидные факты. Они оба замолчали. Перебирая пальцами влажные волосы бакалавра, Александр смотрел в окно на потонувший в ливне город и молчал, молчал… Даниил вдыхал хвойно-ореховый аромат одеколона, исходящий от его рубашки, и думал о том, что будет, если крыть карту Инквизиции Саше будет нечем. Что если нельзя дважды обрести, но можно дважды потерять? — Даниил? Бакалавр открыл глаза, нехотя отстранился и поднял глаза на Блока. Высматривая что-то за окном, Александр собирался с мыслями. — Я тоже часто вспоминаю прошлое, от него не убежать, — неловко признался тот наконец. — И я надеюсь, что когда-нибудь мы оба перестанем сравнивать «тогда» и «сейчас» в надежде вернуть утраченное. — Ой, заткнись. И Блок послушно умолк. Часы пробили шесть.***
Данковский не помнил, когда в последний раз был с кем-то близок. Ни с мужчиной, ни с женщиной. Всё это были какие-то несерьёзные интрижки, попытка снять напряжение, сорваться и забыть. Он мог спокойно увести из кабака озорную хохотушку во вторник, а в среду уже снимать комнату с франтом, возомнившим, будто у них запретная любовь. Когда в последний раз он кого-то целовал? По-настоящему целовал. Не в фантазиях. Они установили невидимые границы, и те исчезли, растворились в молчании. Даниил поцеловал Сашу первым, грубо и требовательно потянув за воротник, чтобы унизительно (по его мнению) не подниматься на мыски. Вместе с ощущением близости, постепенно нарастающим желанием продолжения и болезненной нежности, скручивающей сердце в клубок чистых нервов, Данковский мысленно шутил про сдвинутую линию фронта и недоумевал, откуда в Блоке столько властного хладнокровия. Ведь невозможно же сдерживать желание двенадцать лет. Даже если это обычный поцелуй. Тогда всё было не так. Тогда… Бакалавр неуверенно отстранился, медленно разжал пальцы на воротнике, и Александр, усмехнувшись в его губы, прильнул к нему, не смущённый ни привкусом брюта, ни табака. Руки Данковского задрожали от волнения, стоило расстегнуть верхние пуговицы армейской рубашки и скользнуть пальцами к выпуклому шраму под ключицей. Тому самому, который остался от ножа выскочившего из толпы предателя-солдата, подконтрольного капитана Лонгина. Резко стало нечем дышать. Душно, будто перед грозой. Даниил подтолкнул Блока обратно к креслу. Надавив на плечи, он разорвал пылкий поцелуй, сбросил с подлокотника томик Шекспира и оседлал бёдра полководца. Сквозь ткань брюк, своих и чужих, он почувствовал его напряжение и самодовольно улыбнулся, радуясь, что Александр хотел его, как тогда. На Столицу опустилась предгрозовая чернота. Данковский смотрел в Сашины голубые глаза, удивляясь тому, какими яркими они казались в полумраке гостиной, и грудь его рвали какие-то совершенно ненужные в их ситуации признания. Он не хотел нарушать момент. Расстегнув рубашку Блока, он отогнул воротник и кончиками пальцев коснулся шрама, ярко выделяющегося на бледной коже. Чуть надавил на него, представляя, как Александру было больно. На кончике языка появился металлический привкус. — Я, — начал Блок, но Даниил шикнул на него, обхватил ладонями лицо и прижался к губам со всей своей неозвученной любовью и благодарностью. Всё ещё думал, что не заслужил, но неподконтрольное сексуальное желание вырвало с корнем всякие сомнения. Поддавшись ему, Данковский поцеловал Сашу в скулу, жарко прильнул к шее там, где бился пульс. И наконец, исполнив свою прихоть, нежно приник губами к яркой полоске шрама, издавая непотребно громкий стон. — Даниил… — Молчи. Даниил сбросил рубашку и с наслаждением отметил, что его разглядывают. Жадно, пылко, абсолютно по-новому. Не было ни кокетливого смущения, ни восхищения на грани с фанатизмом, не было обвинений в этих голубых глазах — казалось, что сейчас Александр на мгновение вернулся в их общее «тогда» и увяз в этих воспоминаниях. К счастью, морок длился недолго. Хладнокровная сдержанность уступила место острому желанию обладать, и Данковский поддался чужому вожделению. Блок обвил руками его талию. Губы жарко целовали шею, щетина на подбородке кололась, но это совершенно не смущало. Даниил дрожащими пальцами попытался расстегнуть пряжку на ремне Александра, прикрыл глаза и подставил под грубоватые поцелуи кадык и впадинку между ключиц. Ощущение, сродни глубокому взаимопониманию, захлестнуло его, и это новое переживание оставило отпечаток на их общем «сейчас», задавая новый вектор обманчиво угасшим отношениям. Данковский был влюблён, как мальчишка. И следовало об этом сказать. Но из горла вырвался только тихий стон. Истосковавшийся, Даниил не хотел прерываться на пошлый пафос, хотя и не был уверен, что продержится достаточно долго. Пряжка, наконец, поддалась. Одной рукой закопавшись в волосы Блока, второй Даниил расстегнул оставшиеся пуговицы и с нажимом провёл пальцами по его напряжённому члену. Едва он сделал это, как Александр горячо вздохнул и подался навстречу ласкающей его ладони — интересно, был ли кто-нибудь у Блока в эти невыносимо долгие года? Представлять не хотелось, да и спрашивать, признаться, тоже. — Я не уверен, что… — раздался тихий шёпот, и Даниил вновь зашипел на любовника, нежно поглаживая его затылок: — Я знаю, я знаю. Надавив ладонью на грудь Александра и заставив откинуться на спинку кресла, Данковский приник к его губам в алчном поцелуе и приподнялся, когда Блок потянул вниз его брюки. Ладонь с загрубевшими пальцами проскользнула под бельё между раздвинутых ног, и Даниил слабо застонал в приоткрытый рот Блока, с готовностью опустив руку и обхватив его затвердевшую плоть. — Саша. Дыхание сбивалось. Нетерпеливо потираясь о ласкающие его любящие пальцы, Даниил прильнул к полководцу, вновь ощущая горячие губы на своей шее, и в последний раз обратился к своей памяти, любезно подкидывающей воспоминания и о мокрых простынях и об укусах, спрятанных под аккуратно повязанным шейным платком. Привычка эта была пронесена им через года до этого самого момента. Нечем дышать. Будто поймав за хвост ускользнувший момент и прочувствовав настроение Данковского, Блок стиснул зубы у основания его шеи, оставляя следы. Они просто ласкали друг друга, но создавалось ощущение, будто бы между ними случилась болезненная связь, к которой они оба пока были не готовы. Данковский первый содрогнулся от немого вскрика и, толкнувшись в руку Александра в последний раз, прижался губами к его взмокшему виску. Блок хрипло застонал в ответ, стоило Даниилу плотнее сжать его член у основания, и кончил следом, глубоко и жадно хватая ртом воздух. Напряжение, все эти дни сковывающее движения бакалавра, наконец-то схлынуло вместе с желанием. Нежно и трепетно целуя закрытые Сашины веки, он тихо шептал какую-то шекспировскую чушь, на которую Блок отвечал терпеливой и любящей улыбкой.***
Гроза бушевала всю ночь. Лёжа в постели, Данковский судорожно вздохнул и вырвался из объятий липкого кошмара, в котором Чума задавала ему вопросы о смерти и предопределении. От шевеления рядом Блок мгновенно проснулся и, погладив дрожащего от резкого пробуждения Даниила по плечу, притянул его ближе. За окнами раздался далёкий отзвук прогремевшего грома. Придя в себя, бакалавр по крупицам восстановил события вчерашнего дня и по приятной ломоте в теле осознал, что это не было частью его беспокойного сна. Перевернувшись набок, он устроил голову на плече вновь задремавшего Александра и невесомо провёл тыльной стороной ладони по его щеке. Тогда они редко просыпались вместе, зачастую не совпадая по расписанию. Сейчас всё могло сложиться иначе, если Блок откажется от всех своих полномочий и уйдёт на военную пенсию раньше положенного срока. Даниил всё ещё корил себя за то, что сделал Саша. И испытывал чувство вины, прекрасно понимая, что тот действовал безрассудно, осознавая свои действия, но совершенно не представляя, как поступит Инквизиция. Они оба шли ва-банк, и ставки были слишком высоки, чтобы проиграть. Если у Блока получится сыграть картой Тельмана, Власти навсегда от них отстанут. Данковский продолжит преподавать, а Александра наверняка определят в военную академию обучать курсантов схемам прошедших маневров и кровопролитных войн. С улыбкой слушая биение его сердца, бакалавр лениво размышлял о том, что из Саши получится отличный учитель и что когда-нибудь он взрастит новое поколение героев, готовых канонадой артиллерийских орудий устрашать врагов Родины. Стрелки часов замерли в районе шести утра. Сквозь бордовые шторы стыдливо заглядывал прорвавшийся сквозь свинцовые облака солнечный свет. Аккуратно выбравшись из-под тяжёлой руки Блока, Даниил спустил ноги с кровати и, стараясь не наступить на скрипучую половицу, вытащил из шкафа свежую рубашку, от которой уютно пахло хвоей и орехами. Он неслышно выскользнул из комнаты, прикрыв за собой дверь, потрогал саднящий укус на шее и задумчиво улыбнулся, окидывая коридор немного растерянным взглядом. Сверившись с расписанием на кухонном столе, Данковский поставил на плиту турку с кофе, залил в неё воду и, краем глаза заметив закупоренную бутылку брюта, осторожно поставил его в буфет. Туда же следом отправились купленные на эмоциях гадкие сигареты с фильтром, отдающим угольной крошкой. Немного подумав, Даниил огляделся в поисках блокнота или записной книжки. Если уж они больше не живут в солнечном летнем «тогда», то было бы неплохо начать новую традицию в их угрюмом осеннем «сейчас». Выпив чашку крепкого кофе, Данковский окунул перьевую ручку в чернила и аккуратно написал на клочке бумаги: «Вернусь после полудня. Надеюсь, Герман Орф тебя не съест. Д.» И поспешил в прихожую, чтобы выйти в университет пораньше и успеть подготовиться к лекции.***
После грозы на шумных столичных улицах пахло мокрым камнем и отчего-то — степью. В Городе-на-Горхоне к сентябрю воздух наполнялся ароматом трав, дурманящим и тяжёлым, Даниил запомнил его и привёз с собой в родную Столицу, чтобы, видимо, не забывать. Спустившись со ступеней университетского здания, нависшего над узким переулком, подобно колоссу, Данковский поглядел на пасмурное небо и хмыкнул, надеясь, что успеет добраться до дома раньше возвратившейся в город непогоды. Перехватив сумку поудобнее, Даниил опустил взгляд на коварные ворота и, нахмурившись, замедлил шаг, когда понял, что у входа его ожидал тот самый человек из бакалейной лавки, всё такой же подозрительный и до тошноты дружелюбный. — Бакалавр Данковский! — позвал он, весело махнув рукой. — Рад видеть вас в добром здравии! — И я вас, — осторожно произнёс Даниил, сохраняя дистанцию. — Вы по какому вопросу? Мужчина поправил шляпу, как-то отрешённо потрогал высокий воротник плаща, кивнул на ворота и жестом предложил Данковскому пройтись. Испытывая лёгкое чувство тревоги, бакалавр согласился, хотя и понимал, что беспокоиться не о чем. Захоти Инквизиторы его арестовать, устроили бы целое шоу, сорвав лекцию и продемонстрировав тем самым свою власть даже над неприкасаемыми. Какое-то время они шли молча. Мужчина, весело просвистев задорную мелодию, сунул руки в карманы и искоса поглядел на своего спутника, погрузившегося в немое ожидание объяснений. Выйдя на набережную, безымянный конвоир Данковского замедлил шаг, проследил взглядом за патрульными и дружелюбно помахал им рукой. Те заметно приосанились. — Вы ведь уже знаете, кто я? — спросил мужчина с хитрой усмешкой. — Догадываюсь, — мрачно ответил бакалавр. — А зачем я здесь, знаете? Вы вроде умный человек, должны понимать, что так просто мы с людьми на улице не разговариваем, — порывшись во внутреннем кармане плаща, Инквизитор вытащил портсигар. — Курите? — Нет, спасибо. — А вчера я видел, как вы покупали табак, странно, — мужчина смерил Данковского насмешливым взглядом, сунул в зубы одну папиросу и прикурил от длинной спички. — Так вот. Выдохнув терпкий гвоздичный дым, он выпрямился и, очертив береговую линию серыми глазами, заговорил, стараясь звучать достаточно презентабельно и не разбрасываясь бюрократическими словечками: — Один ваш протектор недавно изъявил желание вернуть вам лицензию. Восстановить в учёных кругах, если можно так выразиться. Стоит признать, торговаться он умеет, особенно когда дело касается обмена одной души на другую. Вы верите в существование души, доктор Данковский? Он посмотрел на Даниила, и тому пришлось ответить, чтобы не затягивать гнетущее молчание: — Нет. В душу я не верю. — Славно, славно, — Инквизитор затянулся, стряхнул пепел вниз в зеркальную воду и перекатился с пятки на мысок, продолжив: — Насколько я знаю ваше личное дело, вы имели достаточно тесную связь с одним из наших заключённых по фамилии Тельман. Вам это о чём-нибудь говорит? — Да, говорит, — коротко бросил бакалавр. — Мы работали с ним над Танатикой. — Потрясающе! — мужчина скривил губы в победоносной усмешке. — И, возвращаясь к вашему делу, мне удалось узнать, что именно он написал на вас донос, который привёл к тому, что вы лишились как своей лаборатории, так и своего доброго имени. Правильно? — Правильно, — согласился Данковский, начиная терять терпение. — Что вы мне предлагаете? Мужчина глубоко затянулся, запрокинул голову и выдохнул дым, глазами вперившись в серые дождевые облака. — Если коротко, — он сощурился. — Мы хотим, чтобы вы сдали остальных. И мы сумеем договориться с вами и вашим протектором. Данковский поморщился от запаха гвоздики, взял саквояж в другую руку и, обернувшись в сторону равнодушной к их разговору улицы, нахмурился. Что бы он сделал «тогда»? Наверное, плюнул бы в лицо безжалостной политической машине. Сейчас, когда на кону стояла не только его собственная жизнь, но и жизнь Александра Блока, выбор был очевиден. Но он молчал. — Если подробно, — ощутив его замешательство, проговорил Инквизитор. — То я даю вам бумагу с именами. Вы отмечаете всех, кто работал с вами над Танатикой, и ставите свою подпись. Как только это случается, мы забываем друг о друге, вы спокойно работаете и дарите знания молодому поколению. Правда, ваши друзья будут приговорены к смерти, но, я думаю, вы понимаете, что эта часть не обсуждается, да? Мужчина оскалился. Понимающе кивнув на сказанное, Данковский вздохнул, неуютно повёл плечом и повернул к собеседнику голову, с подозрением спрашивая: — Но разве Закон не гласит, что донос — это предательство, а предательство — это смерть? По факту я отправлю на казнь с десяток разных людей. Разве это не противоречит вашему Кодексу? Инквизитор щелчком отправил бычок в ближайшую урну и закатил глаза, словно бакалавр ляпнул какую-то несусветную глупость. — Вы исключительный случай. Как и ваш протектор, пройдёте экспертом по документам, никто и не заметит, что там ваша подпись. Но зато подумайте, как это выгодно и мне и вам, — он повернулся и указал обеими руками сначала на себя, затем на Даниила. — Я получу повышение. А вы, мой дорогой бакалавр, сможете спокойно жить и здравствовать вместе с вашим… Добрым другом. Вспомнив слова Саши о том, что в этом городе все про всех знают, Даниил отпираться не стал. Когда Инквизитор вытащил из глубокого внутреннего кармана бумаги, он уже понимал, что не сможет отказаться. Карта Блока была принята, ставка выиграна. Но какой ценой? — Ну, так что? Согласны? — поставив чернильницу на парапет, Инквизитор окунул в неё ручку и передал бакалавру. — Здесь перечислены все подозреваемые. Отметьте тех, кто состоял в Танатике. Всё просто. Как дважды два. Данковский сжал ручку дрожащими пальцами и, пробежавшись глазами по списку, болезненно поморщился. Вспомнил шрам на плече Александра. Вспомнил себя в кабинете Комиссариата. И, переступив через гордость, отметил пятнадцать имён, которые помнил до сих пор. — Восхитительно! — мужчина страшно обрадовался такому повороту событий и ткнул пальцем в инквизиторскую печать в конце документа, осклабившись. — А теперь распишитесь здесь. Вот… С вами приятно иметь дело! Вечность бы с вами работал! Уложив все бумаги и спрятав в недрах бездонных карманов чернильницу с пером, предварительно закрытым колпачком, Инквизитор протянул бакалавру руку и с силой сжал его ладонь до хруста в суставах. Затем молча поглядел в глаза Данковского, сощурился, заискивающе улыбнулся и спросил: — Что в вас такого особенного, доктор? Вся армия стоит за вашей спиной. Бакалавр попытался улыбнуться в ответ, но губы его плохо слушались. Встретив неприятный взгляд Инквизитора, он покачал головой, изображая неловкость, и пожал плечами. — Понятия не имею. Возможно, мне просто повезло. — Вот как, вот как. В любом случае! Засобиравшись, мужчина запахнул полы плаща и лихо отсалютовал. — Приятно было с вами познакомиться, знаменитый бакалавр! Премного благодарен за сотрудничество и надеюсь, что в следующий раз мы встретимся не при таких обстоятельствах. Au revoir! — И вам всего хорошего... Комиссар Филин. Данковский долго смотрел вслед человеку, что сжёг Танатику, просто прикурив от спички и бросив её на деревянный пол, предварительно промасленный, чтобы лучше горело. Гвоздика оставила неприятный привкус на корне языка. Пальцы едва заметно подрагивали от страха. Он не верил ни единому слову Филина, боялся, что всё испортил, но внутренний голос предательски замолчал. Умолкла и интуиция, предупредив доктора напоследок о том, что цена за свободу всегда была непомерно высока. Возвращаясь по набережной домой, Даниил поймал себя на мысли, что вместе с подписью отрезал последнюю нить, что связывала его с прошлым. Остался только он, Саша и их общие воспоминания, греющие душу и сердце теперь уже бывшего танатолога. Ещё оставался Горхон с его нераскрытыми тайнами и умершими чудесами. Но возвращаться туда совершенно не хотелось.***
Часы в спальне гулко пробили полдень. Данковский переступил порог квартиры, захлопнул дверь и, услышав шаги за спиной, тепло улыбнулся. В коридоре пахло чем-то мясным, с кухни раздавалось тихое пение Светланы Геннадьевны. Бросив сумку у тумбы, Даниил посмотрел на Александра, молча кивнул ему, и как-то смущённо поправил брошь на шейном платке. Ту, что была в форме лаврового венца. — Всё в порядке? — едва слышно спросил Блок, помогая ему снять пальто. Что-то подсказывало Данковскому, что Саша уже всё знает. И про список. И про Филина. И про подпись в конце кровавого документа. Дышать стало чуточку легче, но в груди болезненно щемило. — Да. Теперь всё в порядке. Даниил вымученно улыбнулся, брови его дрогнули, приподнимаясь. Осознав, что больше ничего в этом мире его не сдерживает, он заключил Блока в крепкие импульсивные объятия и глубоко вдохнул орехово-хвойный аромат свободы. Которым насквозь пропахло дарованное им «сейчас».