Катенька
Екатерина Телешева
Еще рокочет голос струнный, но командир уже в седле…
За окном тихо падает снег; ветер, кажется, совсем прекратился, да и шума тоже уже не слышно. Только снег. Ей больше ничего не остается, лишь стоять и смотреть, как большие пушистые хлопья липнут к оконному стеклу. В окно ничего и не разглядишь уже, но она знает: снег идет и идет, заметая все кругом. На часах без четверти час. Целый день она вздрагивает, точно от пушечного залпа, всякий раз, как раздается их бодрая трель. Целый день — с самого утра.***
— Я вернусь к обеду, Катенька, — улыбнулся ей граф. И уже обернувшись на пороге, чуть тише прибавил: — Наверное. Я постараюсь. Она хотела было остановить его, почему-то ей вдруг показалось, что лучше было бы ему остаться. Ну хотя бы сегодня, не убегут же в самом-то деле от него все его неотложные, пусть и государственной важности, дела. Подождут хотя бы раз в жизни. Но Катенька и опомниться не успела, как хлопнула дверь. Граф вышел быстро, не сказав более ни слова. Это показалось несколько странным, потому что обычно граф всегда старался задержаться хотя бы на мгновение. И еще он сказал «постараюсь». Хотя обычно, когда он навещал ее, то, прощаясь, на постоянный вопрос Катеньки, вернется ли он в скором времени, граф всегда говорил «обещаю». Все время, что они были знакомы, неизменно. — Завтра придешь? — чмокнув его в щеку на прощание, бывало, спрашивала она. — Право, не знаю, — пожимал плечами граф. — Сама понимаешь, душа моя, дела, и они, как ни прискорбно, ждать не станут. — Ну вот! — вздыхала она. — Опять ты бросаешь меня совсем одну. — Ох, Катенька… — улыбался он, и в синих его глазах начинали плясать веселые огоньки, — что с тобой поделаешь? Приду после обеда. — Правда? — Обещаю. После полудня она начинала считать минуты, ходила из угла в угол, время от времени бросая придирчивые взгляды в зеркало. Поправляла прическу, разглаживала оборки на платье, передвигала столовые приборы на столе. И сама бежала со всех ног к двери, стоило только заслышать звон шпор на лестнице. — Думала, сегодня уже и не дождусь! — театрально вздыхала Катенька. Она наперед знала, что ответит ей граф: — Душа моя, но я же пообещал тебе. И говорила она ему эти слова только ради того, чтобы вновь увидеть, как ярко заблестят от гордости его глаза. И чтобы потом он прижал ее к себе и проговорил спокойно и просто, как нечто само собой разумеющиеся: — Когда-нибудь было такое, чтобы Милорадович не сдержал своего слова? На часах десять минут второго. Она подходит к двери, берется за ручку и тут же отдергивает руку, будто дотронулась до раскаленных углей. В самом деле, куда теперь идти? На дворе глубокая ночь. На улице снег, холод и темнота. За вечер Катенька несколько раз уже одевалась, собираясь пойти… Куда? Да куда угодно, только бы узнать уж точно, наверняка! А потом стаскивала с себя шубу, бросала перчатки и шла обратно в комнату. Мало ли, успокаивала она себя, что там наболтали. Никто ведь не видел своими глазами… На улице целый день было шумно: крики, конское ржание, казалось даже, что где-то вдалеке раздавались выстрелы. В доме тоже целый день кричали да топали; Катенька слышала на лестнице чьи-то шаги и голоса: соседи, видимо, бегали друг к другу с новостями. Она бы тоже могла выйти, но почему-то… ей было безумно страшно. Он сказал: «Приду». А если она сейчас уйдет, то он вернется и не застанет ее дома. Ведь он обязательно вернется. Граф Милорадович всегда держал данное слово, разве не так?.. Часы медленно отсчитывали минуты, и время обеда давно прошло. Неизвестность была для нее самой настоящей пыткой, и хуже всего то, что совершенно непонятно, что делать и как поступить. Горничная прибежала около восьми, бледная и встревоженная. Срывающимся голосом она рассказала Катеньке обо всем, что удалось узнать от соседей и знакомых. Восстание, мятежники на Петровской площади, выстрелы, раненые… «Хотели государя императора убить, представляете? Покушались, говорят; что-то теперь будет!» — все это звучало как совершенная бессмыслица. Впрочем, смысл сказанных слов, а равно и всего произошедшего не дошел до Катеньки в полной мере, поскольку ее горничная произнесла еще одну фразу: — А Михаила Андреевича, говорят, и вправду ранили тяжело. Сама слышала, барышня! Внутри словно что-то оборвалось, сердце пропустило удар, потом еще один… А потом забилось так часто, что стало трудно дышать. — Иди, — с трудом смогла выговорить она. — Оставь меня. «Все равно этого не может быть!» — убеждала она себя. Еще днем, служанка Каратыгиных, живших этажом ниже, забежала на минутку, чтобы поделиться новостями: ее господам, дескать, лично довелось оказаться буквально в двух шагах от площади, и что там была давка и полная неразбериха; кто-то кричал, слышались выстрелы, и собравшиеся там зеваки говорили всякое. В том числе и о том, как генерал-губернатор граф Милорадович пытался восставших образумить, «да тут в него и выстрелили взбунтовавшиеся солдаты и серьезно ранили, говорят». Она не поверила, у страха, как известно, глаза велики. Выпроводив девчонку, Катенька все же не на шутку разволновалась, бродила бесцельно по комнатам, то и дело смотрела на часы. Часам к четырем она не выдержала, спустилась вниз и попросила привратника отправить кого-нибудь на квартиру к графу, дабы узнать, что с ним. Посыльный вернулся через полтора часа, сообщив, что еле-еле удалось ему пройти по улицам, потому как «народу просто не протолкнешься, прости Господи», везде полно солдат, все кричат, и что происходит, похоже, «и самому Богу не ведомо». На квартире же его высокопревосходительства вовсе и нет никого. Признаться, это немного успокоило, выходит, все хорошо. Ведь если бы он был ранен, так его бы отвезли уже домой. Возможно, уличные зеваки, как обычно, напутали что-то, а то и вовсе насочиняли небылиц. В самом деле, как вообще такое может быть: ранить боевого генерала в мирное-то время. Разве сейчас война, неприятель напал на город? Нет. И потом, ужели солдаты могли осмелиться поднять руку на своего командира? Такое и представить себе невозможно. Не так уж часто, но все же случалось, граф рассказывал о своих прошлых победах. Катенька всякий раз с неподдельным интересом слушала его, и все словно оживало перед глазами. И тогда будто наяву видела она, как храбро вел генерал своих солдат к победе, не думая о своей собственной жизни, не колеблясь ни секунды. — Тебя могли убить, — однажды тихо сказала она ему. — Ну уж нет! — рассмеялся Милорадович. — Им бы это ни за что не удалось, потому что, видишь ли, я смерти не боюсь. Может быть, поэтому и она меня бояться стала. Катенька вновь обходит пустые комнаты; в спальне зачем-то останавливается у туалетного столика, перебирает свои расчески, шпильки, переставляет флакончики с духами и пудреницы. Зачем-то она берет в руки небольшое зеркальце в серебряной оправе, вертит его в руках и вздыхает… Она возвращается обратно в столовую и без сил опускается на стул. На часах без трех минут два. Свечи почти догорели. Интересно, перестал ли снег?.. Хотя, какое это сейчас имеет значение? Не могло, просто не могло с ним случиться никакой беды. Граф сам говорил, что никогда не боялся смерти. А еще он сказал «вернусь». — Ты обещал мне… Обещал! — шепчет она, опускает голову на руки и всхлипывает. Она стоит на сцене, и громкие овации звучат как музыка. Катенька ни минуты не сомневалась, что все пройдет прекрасно, премьера станет ее триумфом. Так бывало уже не один раз. И пусть за спиной завистливо шепчутся, что главную роль она вновь получила только благодаря протекции графа Милорадовича. — Не стоит принимать это к сердцу, душа моя, — постоянно твердил он ей. — Все это обычные глупые сплетни. Так что пусть их болтают, что им в голову взбредет. Он был прав. Пусть хоть полопаются от зависти, неудачницы. А главная роль, о которой она давно уже мечтала — все равно ее. Она ради нее работала и продолжает работать не покладая рук, все силы свои отдает. Так что успех этот она заслужила, как говорят, потом и кровью своими. Столько цветов Катенька не видела прежде никогда. Весь первый ряд ими заставлен, там даже места для публики не осталось. Почти все цветы — красные, как кровь. Впрочем, нет, не все. Кроме алых роз есть еще и другие: почему-то черные. Она никогда прежде не видела черных, точно уголь, роз и тюльпанов. Откуда они, кто мог принести их сюда? — думает Катенька. Да разве же бывают черные цветы? Красные ей нравятся гораздо больше. Граф всегда дарил ей именно такие — ярко-алые. Лично приносил прямо в комнату, где она переодевалась к спектаклю. Говорил, они так же прекрасны, как она. — Впрочем, нет, ты прекрасней! — неизменно добавлял он. Катенька смеялась и, не стесняясь никого, бросалась ему на шею, обнимала, шептала на ухо, что его подарок, как обычно, лучший из всех. — Приеду завтра утром, — подмигивал он ей, и сердце только что из груди не выскакивало. — Жду! — одними губами шептала она. Странно, но белых роз никто не подарил. Почему? Катенька любила белые розы точно так же, как и красные. Иногда она представляла себе, как однажды ей привезут огромную корзину таких роз. Она представляла себе пышное торжество, комнаты, украшенные цветами, дорогой подвенечный наряд… Разумеется, никому и никогда об этих мечтах она не рассказывала. Что толку-то? Все равно ведь он не сможет повести ее под венец. «Нам, знаешь ли, надеяться на хороший брачный союз не приходится», — случалось, говорили ей товарки по балетному училищу. «Если только на приличное содержание, — вторила им крестная, наставляя ее, как она сама выражалась, на путь истинный. — Но это, Катенька, тоже неплохо. Сама поймешь со временем». Она действительно поняла, и нельзя сказать, чтобы это обстоятельство слишком уж удручало: раз уж судьба такая, ничего тут не поделаешь. Но помечтать-то никто запретить не может, ведь правда? Иногда. Украдкой. Ну, а на самом деле, разумеется, остается смириться с тем, что есть, и изо всех сил стараться не упустить счастье из своих рук. Конечно, поначалу Катенька сомневалась, что роман с самим генерал-губернатором перерастет в нечто большее. Мало ли, в самом деле, одних только актрис у них в театре, которые, по слухам, удостаивались его благосклонности? Но если уж он выбрал именно ее, то отказываться Катенька не станет, не такая дура. Тем более, что в свое время она немало сил приложила к этому, и теперь ни за что счастья своего не упустит; ни с кем его делить станет и никому не отдаст. С того самого дня, как она впервые была представлена графу, уже довольно много воды утекло. Но несмотря ни на что, Катенька давно поняла: ей бы хотелось до конца жизни быть рядом с ним. Что ей до ссор, которые, безусловно, между ними случались, более того, ей абсолютно наплевать на все его интрижки (иной раз доброжелатели, коих всегда хватало, доносили Катеньке о том, кто еще пользуется расположением ее благодетеля). Да и она сама, к чему скрывать, вовсе не была святой. Но какая, впрочем, теперь разница! Сама не заметила, как это случилось, но… от себя не убежишь, приходится признать: она влюблена в него без памяти. И любит она графа не за какие-то там дорогие подарки, полное содержание и протекцию при театре, как судачат (и ей прекрасно о том известно) у нее за спиной злые языки. Если угодно, пусть будет так, она никого не собирается ни в чем переубеждать, достаточно того, что она сама знает правду. Откуда же в самом деле взялись эти черные розы? Катенька наклоняется, берет из корзины один цветок, но он вдруг исчезает. Тает, словно сделан был из льда; стекает по ее рукам густой, тягучей и почему-то темно-красной жидкостью. Она пытается оттереть руки, и сама не замечает, что все платье ее перепачкано темно-бурыми разводами. «Неужели я сама не заметила, как поранилась. Это кровь?» — успевает подумать она прежде, чем проснуться.***
Часы бьют три. Катенька просыпается и открывает глаза. У нее вдруг разболелась голова, да так сильно, что кажется, будто в висок кто гвоздь забил. Катенька встает из-за стола (спину тоже ломит, и надо же было ей заснуть прямо тут, в столовой). Неловко повернувшись, она задевает локтем зеркало, которое принесла с собой из спальни. Звякнув тихонько, оно падает прямо на пол и разбивается вдребезги. С последним ударом часы вдруг как-то странно скрипят, будто ржавые дверные петли, и замолкают. В комнате воцаряется тишина. Катенька вздрагивает всем телом и, тихо всхлипывая, совершенно без сил опускается на колени. Ей хочется не то что кричать — выть так громко, как только возможно. Но это уже ни к чему: ее некому больше утешить. Катенька собирает с пола зеркальные осколки и плачет. На часах ровно три.