День душевнобольных

      Джемма Гордон одергивает широкие рукава желтой блузки, чиркает колесиком зажигалки, долго-долго смотрит, как пляшет желтый огонек, а потом — прикуривает, с наслаждением затягиваясь вонючим дымом. Не поворачивается — не хочет знать, кто там, за ее спиной. Запах ментола от дешевых сигарет на ее губах можно ощутить издалека; она пропахла табаком из пачек за восемь долларов, который, разумеется, далеко не так хорош, как привычный ей дорогой рассыпной. — Знаешь, вся моя гребаная жизнь — это одна неудавшаяся попытка суицида, которая как-то слишком затянулась, — она сидит на самой верхней ступеньке, подобрав к груди нескладно-длинные ноги в черно-серых тонких брюках; левая рука, на которой еще видны следы бинтов, лежит на угловатом колене, сжатая в кулак с зажигалкой внутри, в пальцах правой зажата тонкая сигарета, пепел с которой падает на мягкие туфли. — И что хуже всего, я здесь по своей воле, представляешь?..       Откидывается назад, спиной к аккуратным каменным перилам, держит сигарету у самых губ, полной грудью вдыхая не запах травы после короткого дождя, а только никотиновую гарь; недовольно ерзает, когда коса, заплетенная наспех, попадает под лопатки и неудобным бугром остается под спиной, а затем перекидывает ее через плечо вперед.       Если чуть повернуться — можно рассмотреть того, кто сидит рядом. Или стоит — кто знает, может, это опять тот забавный молодой интерн, который шепотом ругается на другом языке, когда никто не слышит? Или, может, положили кого-то новенького, ведь всех пациентов и врачей частной клиники «Страж» Джемма знает наперечет. Вот по мокрой траве скользит Яся, собирая в ладони листья; у скамейки застыл Оливер, ведущий с кем-то неслышный разговор; молча раскачивается вперед-назад Терри, и крестик в его руках тоже качается, только не в ритм.       Оглядеться — и найдется еще сотня. Каждого она помнит, выучила уже за все это время.       Сигарета обжигает пальцы, и Джемма, словно забывшая про нее, сдавленно шипит, понимая, что это была последняя из ароматизированных. Их приходится обменивать у парня, который то и дело приходит проверить состояние девчонки из соседней палаты; никто больше в этом крыле не курит, и Джемме иногда кажется, что и ей пора бы бросать, но такие мысли быстро исчезают из ее головы.       У нее вообще ничего в голове не держится. Мысли — плавные и тягучие, как застывающая карамель, и так же легко растворяются в повседневной воде, заполняющей ее разум. На руках нет следов уколов; таблетки Джемма глотает добровольно.       У нее где-то там, с той стороны ажурного забора, осталась целая жизнь. Муж, работа, планы на ипотеку и ребенка, а еще — двенадцать попыток убить себя.       На тринадцатой до нее дошло, что что-то не так. Смешно. Дошло, постучалось в сознание, осталось неуютной когтистой мыслью со злыми глазами.       Здесь было проще. Примеривалась — по привычке уже — к окнам, забранным аккуратными решетками; пыталась поджечь одежду — а та не горела, но медленно оплавлялась, обжигая кожу. А боль Джемма не любила едва ли не больше, чем суп из шпината и темноту.       Иногда клиника напоминала ей корабль. Космический корабль, для которого забор — это обшивка, а снаружи только космос, не значащий абсолютно ничего. Космический корабль «Страж»… красиво звучало бы. — Мисс Гордон… — тихий голос из-за плеча она разбирает ясно и четко. — Миссис, Павел, — в карманную пепельницу уходит окурок, а Джемма расслабляет левую руку, позволяя себе убрать зажигалку в карман. — Что такое? — Вы не появились на приеме, и… — Таблетки, да? — она протягивает руку, в которую ложатся несколько разноцветных овалов, во вторую опускается стаканчик с водой.       Глоток, еще один, показать рот — она, наверное, хороший пациент. Пьет то, что выписали, не пытается выломать двери или окна, не срывает с забинтованных вен бинты. Кому-то повезло меньше.       Интерн, стоящий рядом с ней, переминается с ноги на ногу еще несколько секунд, а затем подпрыгивает, выуживает из кармана внезапно затрезвонивший мобильник и куда-то убегает, почти что путаясь в собственных конечностях. Джемма улыбается ему вслед. Забавный он, этот Павел, но хороший. Плохих она уже видела достаточно.       Характерный шорох за спиной подсказывает — нет, предыдущий разговор она не вела сама с собой. Говорить с пустотой и с тем, кто просто не отвечает — две абсолютно разные вещи. В конце концов, она же не из буйных, чтобы гасить ей сознание окончательно, стирая границы реальности и фантазии. — Слушай, сколько мы тут уже встречаемся, м? — она прикрывает глаза, снова устраиваясь так, чтобы не видеть ничего, кроме пронзительного лазурного неба. После весенних дождей оно всегда было таким светлым, что Джемма даже терялась в нем, растворяясь в белых лепестках перьевых облаков, разрезанных горной грядой неподалеку на тонкие-тонкие пушистые завитки. — Полгода, — мужской же голос, наконец ответивший ей, звучит устало и тихо. — Точнее, сто семьдесят четыре дня. — О, никогда не умела следить за ходом времени, — рука ныряет в карман, выуживает оттуда заныканную еще со вчерашнего дня ириску. — Будешь?       Она протягивает руку назад, выворачивая плечо, но не разворачиваясь. Если закрыть глаза, чудовища в темноте не увидят тебя. Ее личные чудовища щерят пасти за спиной, но это не тот, с кем она говорит; доктор МакКей говорила, что с подобным можно смириться, и сны уйдут, как и желание раскроить себе череп об асфальт с высоты. — Эй, а где пилочка? И почему ириска такая маленькая? — голос за спиной набирает силу, заливается хохотом, тут же обрываясь на судорожном вдохе. Джемма не оборачивается. К этому она тоже привыкла, как и все, кто знаком с Неро. Сейчас пройдет.       Двинуться к нему в момент приступа — можно остаться и со сломанными пальцами, если не успеешь увернуться, а длительность и остроту их уже снимало то, что ему выписал второй доктор МакКей. Лучше не поворачиваться и не обращаться внимания… и запомнить, что не стоит предлагать ему ириски. Ха.       Джемма улыбается, слыша, как дыхание Неро становится ровнее и спокойнее. Еще минута — и тот успокоится окончательно, а ириску… конфеты много кто любит. В отличие от нее, ненавидящей вкус сахара на губах.       Небо медленно окрашивается глубоким сапфиром. Джемма не отводит от него взгляда, протянув вверх и за спину пустую уже ладонь, и, когда ей кажется, что сейчас у нее отвалится затекшее плечо и сустав размолется в мелкое крошево, чужая ладонь накрывает ее пальцы.       Она молча сжимает ее, не поворачиваясь, не произнося больше ни слова.       Облако, разорванное на лепестки, бросает тень на ее выжженные ресницы.