День душевнобольных

Если задуматься, она и правда здесь уже больше полугода. Не выпускают наружу, якобы ради ее собственного благополучия, и Джемме абсолютно не хочется знать, что будет, если она перестанет пить таблетки. Все-таки жить ей еще хочется, пусть даже и с дергающей болью в руках, где не могут правильно срастись куски сухожилий. Достала ведь правильную бритву, а в последний момент повело в сторону – и остался неровный след, рваный даже. С таким не возьмут ни на одну приличную работу, а значит, либо перекрывать другим шрамированием, либо признать уже наконец, что она – гребаная психичка в гребаной больнице. Хотя когда она с этим спорила? Психичка как есть, только взгляд почти не цепляется за ручки некоторых дверей; доктора говорят, что это пройдет постепенно, нужно только соблюдать режим лечения. Джемма щурится в небо, а оно почему-то щурится в ответ. На ступеньках вообще-то нельзя сидеть, но ее не гоняют, потому что она просто сидит и смотрит на небо. Неро тоже – не сводит глаз, как будто видит там что-то, важное для него лично, и в такие моменты он похож на изваяние, то ли высеченное из алебастра, то ли отлитое из бронзы и отполированное до мягкого свечения кожи под солнцем. Легко загорает – итальянец, что с него взять, волосы как вороново крыло, только белые полоски от висков, как будто что-то выжгло. Как ожоги. От внешних уголков глаз, через виски, почти до затылка – белые полоски. И седые волосы, тоже белые-белые, на черных прядях как снег, особенно если не присматриваться. – Ты куришь? – в пачке есть еще пара сигарет, можно и поделиться. За полгода так и не уточнила, курит или нет, а о чем только уже не поговорили. О звездах, о мире за пределами «Стража», о дурацких традициях. – Давай, – холодные пальцы касаются русой макушки Джеммы. Она как раз сидит так, чтобы можно было не видеть выходящих из дверей основного корпуса, и поворачиваться не хочется, но из пачки она вытягивает сигарету и оборачивается, протягивая пляшущий на кончике зажигалки огонек. Эту, дурацкую, с силуэтом взлетающей ракеты, подарил дед на двадцатый день рождения. Как разрешили пронести в психушку – отдельный вопрос, пришлось договариваться с доктором МакКоем, что она не идиотка и не собирается угробить случайно всех, находящихся в этом прекрасном (без шуток) заведении. Хорошо хоть, что стены не желтые. И не белоснежные, как в гребаных госпиталях. Неро про это рассказывал – и что ненавидит белый цвет после этого, тоже. А ей госпитали не снятся. Снится трясущаяся машина, вой сирены, серое лицо отца… но здесь, внутри «Стража», спится спокойно. Может быть, это из-за таблеток, может быть, из-за того, что не приходится видеть никого из знакомых до этого. – Ты в прошлый раз говорил о звездах. Так и не рассказал, почему у некоторых шесть лучей, а у других – восемь, – вдох отдает горечью дыма на языке, легкие наполняются горячим дымом, и кажется, даже дышится чуть легче. – И еще что-то про лучи. Как их там… нефракционные? – Дифракционные, – он чуть хрипловато смеется, и через полузакрытые веки небо кажется Джемме не синим, а зеленоватым, такого цвета, какой бывает у прибрежного моря, когда оно совсем холодное. Интересно, а в Италии море бывает холодным? На других планетах, наверное, было бы теплым. Всегда. Чтобы был какой-нибудь пляж, полный песка, который бы забивался в протекторы шин, и чтобы можно было прямо из машины на пляж и в море, которое она сама-то теплым увидела только раз в жизни. – А на той планете, которую ты придумал, тоже говорят на итальянском? – разговор продолжается, как будто не было ни его приступа, ни ее молчания три дня подряд, когда эта ступенька была единственной, где можно было усесться, потому что шел дождь, и ниже все было мокрым-мокрым, а тут только брызги долетали. – Скажи что-нибудь на ее языке! – Quel pianeta si chiama Cora. È molto lontana da qui, – когда он говорит на итальянском, кажется, что это просто кто-то из знакомых заехал, пока она с мужем сидит на веранде старого домика его родителей. Только вот на самом деле домик продан, а ей неизвестно, есть ли куда возвращаться – может, и правда лучше уехать подальше? – Sei così curioso. Столбик перил между лопатками давит, как давили рюкзаки и старый корсет, который она надела несколько раз, чтобы сделать красивое фото на выпускной. Тогда пришлось таскать на себе чуть ли не средневековый наряд, в котором было не пошевелиться, и Джемма очень хорошо помнит, с каким же кайфом она стягивала это гребаное платье. И туфли, да, дико неудобные туфли, которые стерли ей все пальцы, зато как же это было красиво. – Я так выучу итальянский. Планета Кора – это как в мифологии?.. Она снова и снова затягивается, пока не понимает, что вот-вот обожжет пальцы у самого фильтра. – Lei è reale. So che lei è reale, – он продолжает на родном языке, и его можно понять. Тут недолго крышей и в другую сторону поехать, если не вспоминать ничего настоящего. Он говорит, что что-то настоящее, но Джемма не может понять, о чем он. – Cora esiste. Non qui, non ora, ma Cora esiste… …замолкает. Почти слышно, как для него шумит ветер не этой планеты, а той, на которой пахнет розмарином и сладкими-сладкими лимонными конфетами с шипучкой внутри. Он говорит, что такие там обязательно должны делать, потому что корианские лимоны – самые сладкие лимоны в мире. С этим сложно спорить, и обычно Джемма просто слушает его, пытаясь представь себе каждый дом из тех, о которых он говорит. Он ведь и правда был там, наверху. Не на другой планете, а в дурацкой жестянке на границе земного притяжения. Рассказывал даже, как при старте невозможно вдохнуть нормально, потому что ребра прижимает к груди, а диафрагмой дышать не получается из-за тех же перегрузок, которые вжимают в ложемент. Не врал – она проверила, имя действительно было в космической программе. Даже новости нашла итальянские, где девочка-диктор, захлебываясь от восторга, тараторила, то и дело одергивая сама себя, что скоро вернется с орбиты астронавт Неро Дини, который… А дальше она не могла разобрать. Не хватало знания итальянского. И чудовища в темноте молчали, почти не поднимая уродливые морды, похожие на чьи-то лица, потому что она не смотрела в темноту. – А там, наверху, правда всегда темно? – голос разбивает тишину на осколки. – Нет, – на английском он говорит с мягким акцентом, который особенно различим после его родного. – Там слишком много белизны. Она оборачивается за секунду до того, как с его лица исчезает горькая усмешка, но делает вид, что не заметила ничего. Зажигалка в кулаке кажется камнем, сжатым, чтобы занять руку, которая сама тянется куда-то в сторону. В конце концов, а что она может? Сидеть, курить, смотреть, как пытаются выкарабкаться остальные, слушать рассказы о планете, которую выдумал настоящий космонавт из психбольницы. Может быть, ему единственному и подошел бы корабль-«Страж», вылечил бы от того, что не дает жить спокойно, – мелькает мысль и тут же исчезает, растворяясь в солнечном мареве. Но здесь хотя бы тепло, жаль только, что моря нет. С морем было бы спокойно, оно бы толкалось в ладони холодным и от того диким зверенышем, а иногда рычало и билось, но всегда было бы собой. С ними всеми этого, кажется, давно уже не было – бытия собой настоящими.